Михаил Книжник

«Как твердь небесная над ним»

Мастерская Клецеля находится в месте символическом. Историческое здание, о котором слышали немногие, но видели и вовсе избранные. На расстоянии вытянутой руки от площади Давидка, оно скрыто от стороннего взгляда и – вдруг появляется перед глазами во всем великолепии своей негламурной аутентичности, почти заброшенности, истинности вытертых тысячами подошв ступеней и плит.

Восточный человек, глава семьи, приютившейся в одной из выгородок, за неизменным своим стаканчиком кофе «боц» (три ложки с горкой молотого, залитые кипятком, сахар, когда взвесь начнет оседать), с «Ноблесом» в прокуренных пальцах спросит: «Ты к Биньямину?» – и укажет нужную дверь

Там им гордятся.

Мастерская Клецеля находится в бывшей гостинице Каминца, первом фешенебельном отеле шагнувшего за свои стены Иерусалима. Когда-то здесь не получил комнату Теодор Герцль: свита кайзера расхватала номера. Отсюда съехал переборчивый Бунин и отправился к Амдурскому, поближе к святыням. Здесь, говорят, жил молодой Маршак, тогда еще сионист, писавший: Во все века, в любой одежде / Родной, святой Иерусалим / Пребудет тот же, что и прежде, – / Как твердь небесная над ним!

Вениамин Михайлович хорошо чувствует жизненную энергию, пропитавшую стены, и умеет макать в нее свою кисть. Про мастерскую, в которой работает больше четверти века, он говорит:

– Тут мне всё – и поликлиника, и синагога.

А зная его упорство и плодовитость, можно уверенно сказать, что здесь написаны сотни, тысячи картин, разлетевшихся по всему миру, образовав тайное братство «Тех, в чьих домах висит Клецель».

…Родился он в Первомайске, бывшем Ольвиполе.

Семейное предание хранит легенду о прадеде Генрихе, сыне богатого мельника из-под Дрездена. Увидев приехавшую навестить родственников семнадцатилетнюю Фриму, он бросил все: дом, семью, религию отцов. Выучился на портного и прожил правоверным евреем со своей Фримой, оставив правнукам и пра-пра- невыцветающую синеву глаз и точный, прямой, словно одним движением умелого карандаша нарисованный нос.

К десяти годам Веня оказался в Мирзачуле, в Голодной степи, большая война смешала судьбы. Голодная та степь немало людей спасла от голодной смерти. Через год они перебрались в Ташкент. Поселились на Шейхантауре, недалеко от средневековых мавзолеев и эвакуированной московской киностудии. Веня помнит, как Роу снимал там своего «Кощея Бессмертного».

В Ташкенте есть дворец великого князя, образцовый особняк, соединивший в себе петербургские воспоминания сиятельного изгнанника, особую туркестанскую кладку кирпича цвета хорошего хозяйственного мыла, русский стиль и азиатскую толщину стен. С 20-х и до землетрясения он был Дворцом пионеров.

– Мы учились у Волкова во Дворце пионеров. К Волкову приехал Эйзенштейн, они дружили. Из Алма-Аты приехал, снимал там «Ивана Грозного». И Александр Николаевич привёл его к нам. Мы приготовились, работы наши выставили. Эйзенштейн и сам художник был хороший. Он посмотрел, отметил мою работу. «Кто делал этого льва?» – спрашивает. Похвалил, руку пожал.

…Александр Волков, Народный Узбекистана, был большим художником, но совсем не реалистом в советском понимании этого термина и уж точно не социалистическим реалистом. Клецель часто вспоминает, как после смерти Александра Николаевича его сын достал из-за шкафа смутно сияющую багряным «Гранатовую чайхану» и показал ученикам мастера. Благодатная сень ташкентских чинар не только оберегла великий дар Волкова, но и позволила воспитать учеников, умеющих писать не объект, а душу и страсть.

Ташкентские базары, переулки, щедрость вкуса и красок остались с Клецелем навсегда. Уехали с ним в Самару, куда он в 67-м последовал за женой, оперной певицей Славой Бондаренко, а потом вместе с ними, в 90-м, – в Иерусалим.

Вениамин Михайлович, Веня – всеобщий друг, любящий всех, про всех говорит хорошее. Но мягкость эта ошибочна. За ней скрывается железный творческий мускул, который подчиняет своей воле окружающее пространство и вступивших в него людей. Пусть седины и палка, на которую он опирается, не введут вас в заблуждение. Благостность патриарха – всего лишь маска, которой прикрывается ярость молодого художника. Какое там почивание на лаврах, он нешуточно рубится, меняет манеру, экспериментирует с красками, техникой. Пятилетней давности работы отличаются от прошлогодних. А сегодня он пишет уже иначе. Сокрушается, что школа и стереотипы не позволяют ему совсем отринуть фигуративную живопись. Этот поиск прежде всего – поиск себя. Поэтому у Клецеля так много мужских портретов, каждый из которых – в какой-то мере автопортрет. И неважно, чем занят изображенный: играет на контрабасе или на дудке, гладит ли кошку, танцует, торгует рыбой, молится, просто грустит, все они – смальты в большой мозаике по имени «Клецель».

Для отдыха рисует. Кипы листов лежат в мастерской и дома. Щедро машет: «Выбирай». Этими рисунками поэты и прозаики украшают свои книги. Рисунки, как волшебный эликсир, добавляют значительности любым текстам. И я не избежал.  

…И хотя в Иерусалим Клецель приехал зрелым мастером, здесь его дар расцвел неимоверно, словно ждал встречи с этим городом. Я не могу назвать другого художника, который так бы упоенно писал Иерусалим, причем не конкретные места, а дух, душу. В лучшем случае в имени картины фигурирует название района – Меа Шеарим, Нахлаот, Мусрара, Геула, Ромема. Ты не узнáешь на его картинах дома и улицы, узнаёшь город, узнаёшь торговцев с Маханэ-Йеуда, стариков за молитвой или за стаканчиком водки. Иной раз – на ослике.

Том самом ишачке, который с Шейхантаура доехал до Нахлаот.