<…> От Аллы Липницкой я узнал, что Вы прочли мою заметку о Филиппе Гершковиче. Заметка короткая, но имеет длинную историю. Про то, что в Москве живет такой удивительный музыкант, я услышал от своего друга, композитора Леонида Гофмана, где-то в начале 80-х годов. У нас с ним имелась неиссякаемая тема для разговоров – Осип Мандельштам. Леня тогда сочинял вокальный цикл на тему мандельштамовской «Армении» («орущих камней государство» и т. д.), а для меня О. М. – заочный «небесный» учитель, у которого я учился искусству стихосложения. В один прекрасный вечер, зайдя к Гофману, я обнаружил у него на кухне гостя, которому был представлен. Это был Филипп Гершкович, его учитель. На кухонном столе лежал первый том сонат Бетховена, и Филипп комментировал первые четыре такта Пятой сонаты. Впечатление было сильнейшее, во-первых, от личности этого человека, во-вторых от неисчерпаемости предмета – речь шла об экспозиции сонаты, но ее обсуждение заняло около часа… <…> Потом было еще несколько сеансов такого же рода, но и в отсутствие Филиппа Леня нередко встречал меня с раскрытым томом Edition Peters на кухонном столе с тем, чтобы отточить свои преподавательские приемы, а заодно и просветить приятеля-физика (в те годы я свои стихи еще никому не показывал, а о прозе даже и не задумывался). <…>
Еще через несколько лет и я уехал из Москвы в Израиль с багажом, состоявшим из 48 коробов с книгами, среди которых был и томик под названием «Филип Гершкович о музыке».
В Израиле я продолжил упражняться по своей первой профессии (теоретическая физика) и, наконец, легализовал вторую (поэзия и эссеистика). В числе прочего я принимал участие в составлении сборников «Российские евреи в Зарубежье», в которых коллекционировались судьбы инородцев, покинувших Российскую империю и СССР, но не ради Земли обетованной. Один из томов был посвящен российским евреям в Германии и Австрии. Мне очень хотелось вписать в него имя Филиппа Гершковича, но я не решился это сделать по причине недостаточности своего музыкального образования. Его можно квалифицировать как «незаконченное среднее» плюс кое-какое самообучение и полвека с лишним прилежного посещения концертных залов. Плюс несколько сеансов в Строгино, о которых написано выше. Недавно мы затеяли составление второго сборника, посвященного немецким и австрийским евреям, и я все-таки осмелился взяться за это дело. Текст был написан, подвергнут суровой критике Гофмана, исправлен по мере сил и выложен в Сеть. Надеюсь, что фатальных ошибок в нем нет. <…> Мы с Вами почти полные ровесники. Вы родились наутро после Хиросимы, я – в день, когда сбросили бомбу на Нагасаки. А мой дядя Исаак – один из отцов советской атомной бомбы. <…>
лето 2016
<…> Насчет конфигурации семьи – ведь это в каком-то смысле общая еврейская судьба. Затиснутые в местечки в Черте, наши предки не имели никакой свободы выбора профессии, кроме стандартного местечкового «меню». Может, среди них и в XIX веке были скрытые Хейфецы, Шагалы и Эйнштейны, но они так и прожили свои жизни резниками, портными и меламедами. Как только черту стерли, пружина разжалась со страшной силой, и тогда подавляемые дарования раскрылись во всем блеске. <…>
Мои собственные еврейские предки – литваки из Жемайтии (по деду) и Курземе (по бабушке). По мужской линии дальше деда сведений не сохранилось, а он был учитель – не меламед, а именно учитель в светской школе, которая, по-видимому, финансировалась каким-нибудь просвещенным еврейским фондом. Преподавал математику, знал латынь (иврит, польский, немецкий, русский и идиш – по умолчанию). Жили они в местечке Жагоры и, как мне сообщил Павел Полян, состояли в родстве с гнездившимся в том же местечке семейством Мандельштам, из которого тоже кое-кто обрел всемирную славу. А бабушкин раввинский род – из Двинска, эта линия родословной прослеживается вглубь до второй половины XVII века, и известно, что в каждом поколении был по крайней мере один выдающийся рав, удостаивавшийся звания «гаона». Семейство деда покинуло Жагоры в 1915 году, и оба его сына стали физиками, один – знаменитым, а второй – известным, если пользоваться оценочными эпитетами. Другая ветвь семейства Кикоиных жила в Белоруссии (Гомель, Витебск, Минск). Они были побогаче, занимались финансами, «благородными» ремеслами (часы, драгметаллы). Хаскала добралась до тех мест раньше, чем до литовского захолустья, и несколько тамошних Кикоиных перебрались во Францию еще до Первой мировой. Один из них, Мишель Кикоин, учился в художественной школе в Вильно и уехал в Париж в компании своих соучеников Хаима Сутина и Пинхуса Кремня. В компании, которая теперь известна как «Парижская школа», они имели прозвище Troika. Мишель, мой троюродный дед, жил в известном «Улье» (La Ruche), а соседнюю келью занимал Марк Шагал. Еще одна ветвь породила несколько французских киношников – режиссер и продюсер Жерар Кикоин, актриса Эльза Кикоин. Как ни смешно, в роду у нас имеется и несколько крупных военных – боевой генерал Советской армии, артиллерист Михаил Кикоин, прошедший с боями всю Вторую мировую, а также полковник Мордехай Кикоин, служивший в армии обороны Израиля и основавший там первую компьютерную часть. В Израиле Кикоины, по моим сведениям, появились в 1925 году. Сейчас их здесь по меньшей мере несколько десятков. <…>
09.09.2016
Публикацию подготовила Алла Липницкая