Вильям БАТКИН. Рут [Роман]. Иерусалим: Scripta publications, 2017
Из иерусалимских окон моих, с балконных высотных площадок моих Бейт-Лехем, распростертый в зеленых горах Иудеи как на ладони: по утрам – в восходящих лучах, каменный, разновысокий, в ожерелье оливковых рощ, в виноградных кустарниках низкорослых; по ночам – в мрачном мареве мглы, лишь в нещедрой россыпи редких фонарей угадываются контуры тусклых улиц.
Да, из окон нашей квартиры хорошо был виден Бейт-Лехем, и не раз, выйдя на балкон перекурить, он всматривался в очертания города, который так по-разному выглядел: бодро, свежо – в утренние часы, в свете солнца, и мрачно, пугающе – с приближением ночи, когда его улицы прятались во тьме.
Сегодня в Бейт-Лехеме властвует Хамас, и нам, евреям, туда путь заказан… Испокон веков Бейт-Лехем – наш город, на нашей земле. И Тора лаконично и настойчиво напоминает об этом: «Бейт-Лехем Иудейский».
Это были первые, самые первые слова, которые Вильям Баткин написал, начиная свою книгу «Рут». И добавил: «Вместо предисловия». От предисловия он отказался, я обнаружила его в черновиках, и они вернули меня к началу авторской работы над текстом.
Он тогда много читал о времени пророка Шмуэля, помазавшего на царство Давида и оставившего нам «Свиток Рут» о прекрасной и чистой молодой женщине, которая пошла за своей свекровью-еврейкой и волей Провидения стала матерью Оведа, родившего Ишая, отца царя Давида…
Мидраши, толкования мудрецов, все, что могло вернуть краски тем дням, воссоздать картину Бейт-Лехема Иудейского, Хеврона, Шило, приобщалось к работе. Однажды мы поехали с ним в Хеврон. Помню, как Шмуэль Мушник, связавший свою судьбу с Хевроном и основавший музей истории Хеврона, художник и экскурсовод, блестящий знаток ТАНАХа, рыжебородый мудрец, напоминающий библейского пророка, вел нас к Тель-Ромейде, одному из холмов древнего Хеврона.
С его высоты открывался захватывающий вид на всю округу, весь сегодняшний Хеврон. Последние археологические раскопки вернули нас к эпохе Праотцев, городским поселениям периода Первого и Второго Храмов. Кое-где на поверхность выходили ханаанские стены. Тель-Ромейда прятала в своих глубинах миквы периода Второго Храма. Даже привыкнув к древности нашей земли, ты вновь и вновь испытывал трепет, когда рука твоя касалась огромного неотесанного камня, пролежавшего в земле четыре с половиной тысячи лет.
В Хевроне, по преданию, которое сохранилось со времен царя Давида, похоронен его отец Ишай и прабабка Рут, та самая Рут, о которой Вильям Баткин писал свою книгу. Его вела мысль о нашей непрерывной связи с прошлым. Подобно тому как обильный дождь давал силы земле плодоносить, встреча с прошлым этой земли уводила от дня сегодняшнего, питала его фантазию.
Хеврон. Хевронское нагорье… В этих местах разбил свой стан Яаков после возвращения от Лавана. Как по-разному, но одинаково поэтично возникает город на страницах книги Вильяма. «В полночь подходили женщины к спящему, будто вырубленному в горах Хеврону, без единого огонька, сумрачному, ни живой души на узких улочках, и Наоми, несколько раз осмотревшись, безошибочно вывела Рут к арочному входу в невысокую каменную постройку…»
А вот вновь – уже совсем иное описание: «В тот год хамсин навалился похлеще нынешнего… На склонах холмов, окружавших Хеврон, и во всей ближайшей округе травы выгорели едва ли не под корень, и лишь горячий юго-восточный ветер гнал по опустевшим полям шаровидные кустики перекати-поля…»
Его авторские комментарии глубоки и лиричны, являясь неотъемлемой частью замысла.
Люблю бродить по широким улицам Шило, по длинным дорогам его, по сосновым высотам его, напоенным полуденным солнцем, по ярко-зеленым кварталам его, словно погружаясь в ожившую древность, словно страницы Святого Писания для меня раскрывают свои вольнолюбивые тайны…
И сегодня, поднимаясь в Шило, взволнован и возвышен, как в первые часы после репатриации, когда прямиком с бен-гурионовского асфальта поднимался в Иерусалим…
Эта книга соединила в себе дар поэта и прозаика. До нее Вильям опубликовал три поэтических сборника. В Израиле издал свою первую книгу прозы «Талисман души». Уже после его смерти я подготовила и издала книгу избранных стихов и прозы, вынеся в ее название строку из стихотворения: «Я прожитую жизнь не умалю…»
Стихи он писал с юности, к прозе пришел гораздо позднее, но когда стихи долго не шли, тосковал:
Сколько кануло в прозе заветных стихов,
Сколько чутких созвучий, сравнений, метафор!
Но не так ли и кварц насыщает стекло,
И окатыш руды – блеск и ковкость металла?
. .
. . .
. . .
. . .
. . .
. . .
. . .
. . .
. . .
Но порой, прорываясь в размеренность глав,
Шаловливая рифма вбегает стремглав
И тебя озаряет созвучьем катрена.
В книге «Рут» читатель уже с первых строк входит в этот особый мир поэтической прозы:
Богат, как Корах, Элимелех, велик и знатен в своем поколении не только в Бейт-Лехеме – во всей Иудее: его усадьбы, как дворцы, – великолепны; его оливковые рощи – в зелени сочной; его стада неисчислимы…
Описания природы поражают точностью слова, красотой выражения мысли, чуткостью к малейшим изменениям в окружающем его мире: Они оставили за спиной восходящее солнце – в плотном хамсинном мареве оно напоминало блеклый лунный диск в ночном туманном облаке, просыпающийся Бейт-Лехем оживал на глазах в тонких струйках печных дымков, в негромких окликах горожан, в мычанье стад, в овечьем блеянье… Выбравшись из-за моавитского взгорья, раскаленное солнечное чело едва освещало издалека узкие тропы, по которым в одиночку шагать нашим женщинам…
Древний Хеврон, древний Шило и, наконец, древний Бейт-Лехем с полями пшеницы во время жатвы. Все это описано так ярко и выразительно, что, сам того не осознавая, чувствуешь, будто и ты соучастник тех далеких событий.
Он нашел близкую душе форму и, начиная день за письменным столом, был счастлив. Книга из мечты становилась реальностью. Сюжет обретал стройность. Оживали страницы нашей истории. Праотцы будто приближались к нам из своего дальнего далека, с их радостью, болью, обретениями и трагедиями. Нас ждали незнакомые образы – авторская выдумка, так естественно сросшаяся с сюжетом книги.
Появлялись новые главы. «Сестры», «Яаков, Рахель и Леа», «Жатва», «Возвращение свитка», «Отчаяние отвергнутого мужчины», «Великий в своем поколении», «Тамар», «А если это любовь?..»
И я видела, как он боится оторваться от компьютера, чтобы не потерять ход мысли. Казалось, все так и будет продолжаться, но наступил тот горький час, о котором написал в своем последнем стихотворении:
Обозначен диагноз…
Как настигнутой коршуном жертве
Трепыхаться до срока
В негнущихся острых когтях,
Я успел осознать –
Навалился навязчивый жребий,
Не успел ощутить
Не испытанный низменный страх.
Вильям по-прежнему не отходил от компьютера, но теперь появился страх: успеет ли закончить. Порой сидел в мучительных раздумьях, а строки, такие нужные, такие долгожданные, не шли. Не в подобные ли минуты вырвались слова:
Не вдруг, но ощутил однажды, что накопились, словно впрок, сомненья…
– Да, вопреки законам мастерства и диалектики законам сюжет – ужели льдом закован? – с годами движется едва…
– А ты неужто, как мальчишка, ждал отточенного совершенства, владенья формой, мыслью, жестом решительным, зовущим вдаль?..
Так прожил год. За ним – второй и третий…
– Почему ты не приляжешь? – спрашивала я, видя, как, откинувшись на спинку стула, он дает себе пару минут передышки…
– У меня нет выхода, – был неизменный ответ.
И глядя на него, я думала: если бы не книга, Вильям бы давно сдался, не выдержал бы этой борьбы с болезнью, со временем, которое так трагически уходило.
Он жил судьбами своих героев, их болью, любовью, радостью…
Перечитывая заключительные главы, вновь поразилась его духовной силе, молодости души: Вильям писал строки, которые впору влюбленному юноше, а его покидали последние силы…
В уста Боаза он вложил слова любви к Рут:
– Как ты прекрасна! – звучало в душе, как молитва.
– Как ты желанна! – упорствовал сердца порыв.
Уже на больничной койке, за считанные дни до прощания с жизнью, на одном дыхании Вильям пришёл к заключительному аккорду:
«И всё-таки я успел!»