Алла Липницкая

А хочется сказать так просто…

Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовет нас…

Александр Грин. Бегущая по волнам

В одном из писем 2015 года Константин Кикоин прислал мне свой вариант «Лесного царя» Гёте, который назвал «Через лес»:

Пешеход или всадник под кровом волшебного леса.
Спящий сын на руках у него иль младая принцесса.
Спотыкается конь или пеший на вековых корневищах.
За стволами дракон или леший бессмертной души его ищет.

Спит младенец, девица трепещет, деревья колдуют.
Царь дубравы решает, что делать, дриады ликуют.
Пешеход или всадник сжимает свою драгоценную ношу.
Царь велик, его дочки прекрасны, но ношу не брошу.

Ответила: «Буквально продиралась сквозь дебри твоего прочтения “Лесного царя”». Костя написал: «На то они и дебри пятистопные, перескакивающие на шестистопные, а потом назад… Было бы глупо воспроизводить гладкий размер Жуковского. Кстати, у самого Гёте четырехстопный размер скачет от ямба до амфибрахия, да еще с цезурами (спотыкающимися). Переменил последнюю строчку на шестистопную: Царь велик, его дочки прекрасны, и я свою ношу не брошу».

Так он писал: ночью ‒ раскованно, не задумываясь, по вдохновению, а на следующий день подвергал каждый свой стих жесткому литературоведческому анализу, переделывал, переставлял слова, шлифовал. И чужой стихотворный текст мог проанализировать с точки зрения его структуры через пару минут после знакомства с ним (он любил структуры – во всем). Костя это демонстрировал, как фокусник, как артист. Ему нравилось, когда я называла его лицедеем, сравнивала с Высоцким, намекая еще и на Костину способность говорить от лица разнообразных литературных героев.

Костя мечтал написать книгу по теории стихосложения.

Тема Несбывшегося (он Грина любил с юности) присутствовала во всех Костиных помыслах и делах. Разным людям в разное время называл разные профессии, которыми мечтал овладеть. Мне, например, говорил, что хотел бы жить в Англии и быть философом. В другой раз уверял, что его место в Израиле или в Голландии. Глубоко погружался в философию дзэн. При этом был бесконечно привязан к России и писал о ней суровые трагические стихи, отдельно о Питере, Москве, Урале… Но каждый свой день рождения молился у Стены Плача.

Из искусств, пожалуй, меньше всего любил балет, хотя и тут были исключения, например, Майя Плисецкая.

Последние два года мы с Костей часто и подолгу говорили по телефону, обменивались письмами, встречались в ришонском ЛИТО. Темой разговора могла стать и графика Хокусаи и Хиросигэ или, например, книга Саши Окуня «Камов и Каминка». В этой книге Костю особенно привлекали страницы, где герой путешествует по залам музеев: «Работы описывает те же, у которых я останавливаюсь, полное совпадение с моими впечатлениями». Мы приходили к Косте с Мариной Старчевской, Инной Левиной, говорили о литературе, музыке, о науке и ученых, об удивительном семействе Кикоиных, о писателе и философе Денисе Соболеве, которого Костя очень ценил…

Иногда ездили вместе в Иерусалим на заседания Клуба библиофилов. До сих пор жалею, что так и не попала на посиделки к Лорине Дымовой, куда он меня приглашал. Помню, как мы говорили с Костей о стихах в его обширной библиотеке, помню пейзаж с многоступенчатым пушистым деревом из окна просторной кухни, живопись и графику на стенах, любимое Костино кресло, обложенное стопками книг, маленький кабинет с книгами и фотографиями близких людей…

Поэзию он любил самозабвенно, знал огромное количество имен, произведений, анализировал, сопоставлял. Рассказывал о Джерарде Хопкинсе, показывал мне тонкую книжку его стихов. Исследователи творчества этого английского поэта говорят о невероятном количестве тем, к которым тот обращался. То же можно сказать и о Константине Кикоине. Свои эксперименты со структурой поэтического текста, сочетающего силлабо-тонику и разнообразные тонические стихи, он позаимствовал именно у Хопкинса, расширив поиски на материале русского языка. Особенно ценил в стихах ритм и музыкальность, избегал банальных выражений. В отличие, например, от Иосифа Бродского придавал исключительное значение метафоре.

Однажды целый вечер знакомил меня со стихами Льва Лосева, которого я почти не знала. Читая стихи, как будто пробовал каждое слово на вкус, перекатывая во рту: «Что за смелые рифмы, убийственная ирония, а какая сдержанность и упругость строки!» – восклицал Костя. И, конечно, звучащая у поэта тема брошенной на произвол России волновала Костю до глубины души.

Вспоминаю, как он пришел в наше литобъединение с томом Бориса Рыжего, как восхищенно читал его стихи и рассказывал об ушедшем поэте-пророке из одного с Костей города.

Не могу не сказать несколько слов о его любимой кинокартине «Рукопись, найденная в Сарагосе». Мне кажется, этот черно-белый фильм Войцеха Хаса, в котором переплетены фантастика и реальность, помогает увидеть истоки многих загадочных тем и сложных приемов в стихах Константина Кикоина.

…Он редактировал мою книгу «Камень с Фудзиямы» и был так щедр в желании ее улучшить; обсуждал со мной каждое стихотворение, выставляя оценки по десятибалльной системе, что очень мне не нравилось, а теперь вспоминаю об этом с грустью и теплом.  

И еще Костя оставил мне лист, исписанный его убористым неразборчивым почерком, – начало статьи к моей подборке для «Иерусалимского журнала». «Несбывшееся» – его последний лист…

Он умел дарить радость, сближать людей, для каждого пишущего находил слова поддержки. Его друзья стали и моими друзьями. Слова Кикоина о моей последней книге в письме к Александру Журбину – подарок мне на всю оставшуюся жизнь. Вместе с Ларисой, женой Константина, я была возле него до самого последнего дня.

Константин посвятил мне три стихотворения:

*   *   *

О да, моя неслучайная собеседница,
мы уже по другую сторону
этих снов, разбивающих сердца в черепки.
Мы обсуждаем свойства страсти,
находясь по разные стороны
телефонной трубки,
интерфейса скайпа,
рубежа рубикона.

Этот тинэйджер Ромео,
шептавший шекспировские подсказки
из-под кованой решётки балкона,
пользовался заёмными строчками,
а девочка млела от этой лирики,
и всё было поправимо,
пока он не занёс ногу
и не перепрыгнул через невысокую
кованую решётку.

11 августа 2015

Превратности воскресного кросса

Локоть к локтю стартуем в совместном кроссе.
Постепенный спуск вначале, потом крутой подъем.
Сколько там до финиша? Не зацикливаюсь на вопросе.
Пожилого бедра касаюсь. Соперница глазом косит.
Познакомимся на финише, ежели доживём.

Сухожилия изнемогают. Асфальт оттоптал мне пятки.
Солнце давит на темечко. Кепочку забыл натянуть.
Догоняет соперница. Взглядом искоса ‒ всё в порядке?
Растрепалась её прическа, намокли под маечкой складки.
Всё ОК, – хриплю, – дожить, умереть, уснуть.

Всё кончается чем-нибудь. Даже кросс. Растянуться на травке,
от зелёной щекотки её, как Антей, набраться сил.
Кросс любительский. Невысоки призы, ничтожны ставки.
Наклоняется надо мной соперница. Взгляд её плавкий
ничего не сказал. Но зато о многом спросил.

22 января 2016

*   *   *

Рано или поздно
приходит время пасти облака,
запасать облака,
рассовывать их по полкам,
друг другу пасовать облака,
ликами расписывать облака,
писать на облаках своё заветное
и шептать облакам:
– пока-пока.

январь 2016

Я посвятила Константину Кикоину восемь стихотворений: три – при жизни, пять – после его ухода. Вот одно из них:

*   *   *

А хочется сказать так просто:
– Не уходи, не покидай!
По всей длине земного роста
Душа сочится через край.
Благоуханная в свободе,
Рывками в памяти чужой,
Душа в свободном переводе
Звучит написанной строкой.
И по дорогам среди пиний
Её рисунок распластал,
Идущий переплётом линий
Путём с вокзала на вокзал.
Внезапность непереносима –
Как приговор из-за угла.
Душа омыта в термах Рима,
В Стене жива Иерусалима,
Всё, что хотела, то могла.
Надев шуршащих листьев свитер,
На осень погружалась в Питер.
Неощутимая на ощупь,
Она прозрачна, как слеза.
Парижа маленькая площадь
И женщин влажные глаза.

12 ноября 2016

Когда узнал о своем диагнозе, то сказал мне: «Знаешь, сколько времени мне понадобилось, чтобы осознать и принять? Полчаса».

В последний раз мы переписывались 24 октября 2016 года.

А это – из предпоследних писем, 23 октября:

14:03. К. К.           
Что-то из этого я тебе, кажется, читал, не помню точно, так что посылаю весь пучок.

*   *   *

Вот чёрт, и ангел не летает.
По слишком чистым небесам
Зигзаги чертят птичьи стаи,
Развёрстаны по голосам.

Вот чёрт, и ангел обнаглел ‒
Сидит на облаке, румяный.
Наш строй заметно поредел,
А те, кто есть, считают раны.

Добрый ангел смерти

Кто нас тайно хоронил?
Да тот, кто явно избирал.
Кто нас подлости учил?
Да тот, кто имена нам дал.

Мы учились ничему,
Мы поверили ему,
Он нас прельстил размахом крыл,
Он нас подпрыгивать учил.

В райский сад гулять водил,
На вход в Inferno указал,
От совести освободил
Добрый доктор Азраил.

*  *  *

Ангелочек раз в три года
Проходит тест на профпригодность.
Там в high boots его обуют,
Постригут под полубокс,
Петь прикажут Аллилуйю,
Под «Славянку» маршируя.
Румянец сгонят с пухлых щёк,
Уложат крылья в вещмешок.
Поди доказывай народу
Свою небесную природу.

14:39 А. Л.           
Я бы картинки нарисовала с этими ангелами, они ложатся в серию.

23:10. К. К.            
Нарисуй!

До сих пор не нарисовала, не решилась. Прости меня, Костя. Ты же знаешь, человеческие возможности ограничены, разве могу я передать то, что знаю, то, что чувствую…