Он страшно не любил пафоса.
Ни вообще, ни вокруг себя.
Он не считал себя поэтом. И это не была показная скромность на публику, он действительно не считал. Ему было жутко неловко от высокопарных слов, которые ему адресовали. «Юля, я прочел столько стихов в своей жизни – я слишком хорошо знаю, что такое настоящая поэзия», – говорил он.
Он считал себя рассказчиком. И рассказчиком был таким, что, слушая, я вообще не замечала, как прошел час, два, три, полдня…
Он смеялся: «Все говорят: “Герой, герой”, а я был маленьким трусливым евреем, и мне было так стыдно показывать свой страх, что я всюду лез вперед, только чтобы никто не мог сказать: “Ну вот, опять еврей струсил”».
Он был упрямым, как десять мулов. «Вы не понимаете, с кем пытаетесь спорить! Вы меня сейчас разозлите, и я вас выгоню!» – всерьез злился он, когда я пыталась правдами и неправдами уговорить его выпить хотя бы заменитель еды, когда он уже ничего не ел. «Не выгоните!» – смеялась я нахально, прекрасно понимая, что данную один раз индульгенцию на право приходить к нему, уже совсем больному и лежачему, без предупреждения, он уже не отнимет.
Он был хулиганом. Рассказывал, что в молодости, да и в зрелом возрасте ругался, дрался, говорил, что думает, там, где считал подлым промолчать, в общем, не шел против собственной совести. Из-за чего, конечно, получал по полной программе.
Он рассказал удивительную историю о своих родителях. Они познакомились и полюбили друг друга, когда матери было двадцать шесть, а отцу шестьдесят два. Когда они объявили семьям о своем намерении пожениться, не ее, а именно его семья была недовольна, считая, что такая молодая женщина, желая замуж за столь немолодого человека, преследует корыстные интересы.
Через год родился он, Ион Деген, а еще через два отец заболел и в шестьдесят пять лет умер. И мама, которой на тот момент было всего двадцать девять, впоследствии прожила почти до восьмидесяти, но так никогда больше и не вышла замуж, утверждая, что таких, как его отец, больше нет и не может быть, а на меньшее она не согласна.
Наверное, способность к такой любви и верности перешла от них к сыну по наследству.
«С 21 января 1945 года у меня ещё не было дня без боли, но это болезнью не считаю и чаще всего даже не обращаю внимания на это. А вот болезнь жены пять месяцев без изменения – это самая невыносимая боль. Все мои многочисленные ранения, заболевания, последовавшие травмы – пустяк в сравнении с травмой – заболеванием жены. Уязвимый я человек», – писал он в ответ на мои расспросы о здоровье в декабре 2015-го.
Однажды я навестила его в момент, когда жена со своей сестрой были на Мертвом море. Мы болтали и смотрели молодые фотографии. Вдруг он взял одну, черно-белую: «Это моя жена. Люся… Юля, вы не представляете, какая это женщина!» И заплакал.
– Ион Лазаревич! – однажды, не выдержав, воскликнула я в изумлении. – Сколько, сколько же стихов вы знаете по памяти?! Как это возможно?! Дайте же мне посмотреть, где они лежат в вашей прекрасной голове!
– Правду? Хорошо. Я скажу вам без шуток и правду: я знаю их тысячи. Я пропитан ими насквозь.
Есть о нем фильмы и статьи.
О нем уже много написано, теперь напишут еще больше.
И мне кажется, это очень правильно – о нем необходимо писать и рассказывать. Будет много разного: горького, хвалебного, доброго, пафосного, талантливо и тепло написанного и бездарного – всякого.
А я бы и хотела, но не могу написать ничего путного, потому что у меня перед глазами стоит он, уже совсем больной, лежачий, полностью осознающий, что время подходит к концу, иногда впадающий в забытье, а при выходе из него читающий любимые стихи любимых поэтов.
Со слезами – не от боли, а от стихов. Так, как, наверное, читают стихи только у самого края.
И я просто не смогу найти такие слова, чтобы это описать.