Лёша Зайцев появился в нашей литературной студии незадолго до «перестройки». Студия была при Союзе писателей, вели её поэт Яков Аким и прозаик Сергей Иванов, и принимали туда молодых авторов, пишущих «для детей и юношества». Лёша ничего такого сугубо детского не писал, но ведь юношество – понятие растяжимое. Детская литература в СССР служила не только убежищем для «непроходных» талантов, но порой и проходом в литературу большую. И чудесные наши руководители этот проход расширяли как могли.
Лёша прочитал для знакомства, помнится, три стихотворения. Два из них какое-то отношение к детству всё же имели: в одном фигурировал одинокий гном, проживавший в канавке, другое – начиналось строкой: «Ещё короеды не знали грамоты…», а концовку я с того самого дня помню наизусть:
«Возьми,
– просил я, – меня из детства,
В какую бы сторону тьмы ни шёл ты!»
И жёлтый фонарик, монах тибетский,
Кивал мне – умный, прозрачный, жёлтый.
В третьем же стихотворении… а может, он его не тогда читал, а позже? В памяти всё слежалось, не разнимешь, да и не надо… В третьем стихотворении какие-то люди вносили в поэзию ясность ума, / как вносят покойника в храм.
К этому прибавим, что собою Лёша Зайцев был хорош и обаятелен. Волосы волнистые, тёмно-каштановые, карие мягкие глаза, ямочки – на актёра Домогарова похож немного. В общем, Лёша вошёл в компанию, как нож в масло.
В нашу с Гришей Кружковым тогдашнюю жизнь он принёс Бродского. Нет, заполучить в руки томик Бродского, даже самиздатовский, в те годы было почти нереально, так что Лёша принёс его в собственной голове. Как сейчас помню: он сидит на нашем узком кухонном диванчике, спиной к ещё светлому окну (день, стало быть) и читает наизусть: Нынче ветрено, и волны с перехлёстом… Легко, не сбиваясь, влюблённым голосом высвечивая самые сладостные места: Жрица, Постум! И общается с богами! Мы слушаем как в детстве, как под гипнозом, раскрыв рты, замерев от счастья.
А ещё он здорово умел готовить, прямо как настоящий шеф-повар. Делал это вдохновенно, и ему – в отличие от большинства из нас – было не лень. Помню страдальческую гримаску на его лице, когда я, наспех сочиняя ужин для нагрянувших гостей, просто плюхнула в сковородку вскрытую банку горошка.
– Тут сверху можно бы соус… муку разболтать, лучок обжарить, он такой получается густенький…
На моё хныканье про вечно остающуюся от готовки гору посуды пояснил:
– А я сразу мою, ещё в процессе. Сковородку использовал – помыл!
В съёмной хрущёвской однушке Лёша устраивал – «из того, что было» – удивительные застолья. Как-то раз – не помню, сам ли он летал на Дальний восток или кто-то из друзей привёз редкое лакомство: свежие морские гребешки. Их надо было съесть немедленно, Лёша с женой Флорой спешно созвали народ. На наши восторги Лёша сиял своей радостно-смущённой, неотразимой улыбкой и потчевал:
– Салат, салат берите. Гребешки надо класть прямо на горячее пюре!
Хлеб насущный давался им с Флорой нелегко. А ещё ведь была собака, огромная ласковая догиня, имени не помню – Бони? Чери? Лёша её обожал. Всплывает картинка: мы гуляем где-то за городом, Лёшка достаёт из походной сумки банку консервов, фасоль с какими-то колбасками, и делит её по-братски. Колбаски достаются псине, а хозяин доедает фасоль в томате.
В общем, с деньгами было плохо, и кто-то устроил Лёшу замом главного редактора в журнал «Советский школьник». Журнал издавался специально для слепых и слабовидящих ребят: часть тиража по Брайлю, часть обычным, только очень крупным шрифтом. Платили мало, но это была территория свободы, маленькая тёмная ниша, куда редко заглядывало око цензора. Там можно было напечатать всё, вплоть до поэтов Серебряного века, и вскоре чёрно-белый, спартанский с виду «Школьник» сделался одним из самых роскошных (по содержанию!) подростковых журналов. И наша Акимовско-Ивановская студия была в нём широко представлена. Марина Москвина, Боря Минаев, Серёжа Седов, Таня Пономарёва, Инна Гамазкова, Света Винокурова, Тим Собакин, Андрей Усачёв… У меня тоже Лёша брал подборки стихов, ему особенно нравились те, что «на вырост».
Позже, во времена гласности, Лёша вёл в «Огоньке» раздел современной поэзии «Бронзовый век». Вот где он развернулся! Тиражи были миллионные, цензура сдохла, и бронза звенела серебром…
С Флорой, умной (она биолог, работала в научной лаборатории), яркой, немножко нервной, как породистая лошадь, – Лёшка иногда вёл себя по-свински. Напивался ужасно, был за ним такой грех, устраивал скандалы, мог привести в дом кучу случайных собутыльников, так что ей, заболевшей, негде было приткнуться. В Москве у Флоры никакой родни не было, иногда она сбегáла на ночь к кому-нибудь из нас, потом они с Лёшкой долго ходили, как он говорил, «поссоренные», потом мирились до следующей его пьянки. Мы кипятились, возмущались, пытались Лёшку воспитывать.
– Если ты будешь так себя вести! Если будешь обижать Флорочку! – грозился Гриша Кружков, – я вообще с тобой раззнакомлюсь, так и знай!
Но невозможно было с Лёшей раззнакомиться.
– Флорка, – бурлила в телефон Дина Рубина, – он гад, он сволочь, пусть только позвонит – я ему всё скажу, он у меня получит!
Но раздавался звонок, и Динка с неповторимой своей интонацией, на низкой ноте, на блаженном выдохе произносила:
– Лёшка…
Как долгожданному брату, который где-то пропадал и вот, слава богу, нашёлся, и можно вздохнуть с облегчением.
Нет, никак нельзя было с Лёшкой раздружиться. Такой он был родной и тёплый, такие писал стихи и читал их радостно и смущённо.
Он любил друзей и щедро вставлял их в свои тексты:
Могут
встретиться вам посреди
Доходяг у пивных автоматов
И лимитчик Ходжа Насреддин,
И писатель Андрей Саломатов…
Друзья отвечали ему взаимностью. Позже он пару раз приходил на наши сборища с юной девушкой подчёркнуто славянского вида: голубые глаза, светлая коса до пояса, кажется, её звали Настей. Читал новые, умилённые стихи:
Принеси
мне молока
Из зелёного ларька…
И дальше:
Полюбуйтесь,
добры люди,
Как ступает ангел мой.
Беременная Флора некоторое время жила у подруг, потом, уже с дочкой – в бывшей Гришиной коммуналке. Помогать с ребёнком к ней приехал старенький папа. Потом они улетели в Америку, где Флора стала известным учёным, а Лёшина дочка – умницей, красавицей и, кажется, художницей.
А Лёша с девушкой Настей – а может быть, уже с другой девушкой – уехал в Париж, одно время, говорили, зарабатывал своим кулинарным мастерством, писал стихи, издал книжку. Звонил редко, считанные разы, но бывают друзья, с которыми не так уж обязательно разговаривать, главное – знать, что они где-то есть.
И вдруг позвонили: Лёши нет. Уже нигде. Как будто жёлтый фонарик пришёл и забрал его из затянувшегося земного детства – в неведомую нам взрослость.
И кто теперь напишет его стихи?