Илья Беркович

Весенние круги

*   *   *

Мальчик Костя любит кошек.
У него их целых пять.
Все грызут сухой горошек
И не просятся гулять.

Только рыжий кот клокастый,
Вроде Костина отца,
В дверь выстреливает пастой
И по-тя-гивается.

Костя не боится грузов,
По три ящика берёт,
Обустраивает кузов –
Хоть плати ему вперёд.

А заплатишь – он исчезнет,
Только хвостиком вильнёт
В непрозрачной теплой бездне
Под названием народ.

Я – чужой, меня не били
Головёнкой о гармонь,
Манной кашею кормили
И водили в филармонь.

Я об их недоле плачу,
Их беспечности дивлюсь,
Под рубашку деньги прячу
И спиной не становлюсь.

А из бездны, с чёрной ленты,
Однородны и густы,
Сходят новые доценты,
Штукатуры и коты.

Рыжий маленькую птицу
Кверху лапками принёс.
Мальчик Костя лег в больницу.
У него туберкулёз.

*   *   *

Плывут весенние круги
Перед опухшими глазами
И шебутными голосами
Поют бездомные стихи.

Они не ценят твой живот
И не хотят одеться кожей,
Они не станут ждать в прихожей,
Пока редактор дожуёт.

Они толпятся и дрожат,
Они срываются и тают,
Они из воздуха и знают,
Что воздуху принадлежат.

*   *   *

Отчего кричит осёл?
Недокормлен? Просто зол?
Съедутся востоковеды
И устроят круглый стол.

– Фатимидский халифат
Поощрял библиотеки.
– Есть гора в районе Мекки
Под названьем Арафат.

На тридцатом этаже
Электрические шторы,
Микрофонные драже,
Наплывают мониторы.

А внизу, в лесу гудков,
Мутно-жарком спозаранку,
Лысины боевиков,
Охраняющих стоянку.

А вокруг цветной набор
В толстом рыночном багете:
Слева – мирный договор,
Справа – ржавое мачете.

Горы ржавых пятаков
И зазубренных кристаллов,
Сто молитвенных вокзалов
С расписаньем облаков.

Телефон, который сдох,
Три наушника от компа.
А ишак скрипит, как помпа, –
И на выдох, и на вдох.

А восток в моей крови
Шелестит, что это глупо.
Реку жизни, шурави,
Не рассматривают в лупу.

А Европа шлёт посла,
А посол вручает ноту:
Вы ударили осла
Кулаком по пулемёту.

Здесь колючками овце
Вытащат из горла тину,
Здесь шпиону при отце
Забивают гвозди в спину.

Всем жасминам не зажать
Плесневеющие стоки.
Человека на востоке
Надо бить и уважать.

*   *   *

Иду искать тебя, мой друг,
Искать тебя, Семён.
С опаской, нехотя, не вдруг
Вхожу в поток времён.

Ко мне плывет какой-то мох,
Какой-то толстый пух,
Наверно, это ты размок,
От времени разбух.

Семён меня не узнаёт,
А может быть, не рад,
И я кричу ему: «Привет!!
Ты помнишь детский сад?»

Гуся, собаку и слона,
Собаку и слона,
И воспитательницы взгляд,
Как полная луна.

Песчинок медленный парад
Сгустился в жесткий рой,
И пескоструйный аппарат
Свистит над головой.

А здесь из отблесков свечных
Слагается река –
Жилище бабочек ночных
И светофор песка.

*   *   *

Нелепый мы, нелепый мы,
Нелепый мы народ:
Наш долгожданный рыжий царь
Танцует и поёт,
А самый дохлый наш Орфей,
Плюгав и плодовит, –
Предатель матери своей
И недоцарь Давид.

Я знаю, грек, твоя жена
Ужалена змеёй,
Но ты спускаешься до дна
В подвал земли сырой,
Чтоб, возвратившись, ярче петь
Янтарь и зелень дня.

Но для чего три раза в век
Гоняют в ад меня?
Зачем, безличен, как трепанг,
И оглушён, как псих,
Ползу по скользким черепам
Племянников моих?

Какие ветру и лесам
Я вынесу слова,
Когда я сам, когда я сам
Сожжённая трава?

На сером выступе стены
Поток кудрявый спит,
Из завитка морской волны
Выскакивает кит.
И, затаившийся в груди,
Слежавшийся, как куль,
Я слышу голос: «Выходи.
Попей. Садись за руль».

О город! Слякоть серых зим,
Сапожек узкий след,
Весь твой лирический бензин,
Зелёный, красный свет.
Но прорастает мой народ
Не здесь, а на холмах,
И кто-то рупор мне суёт,
Выносит ствол впотьмах.
Как окончательный вердикт,
Обоймою скрепя,
Тринадцать медных эвридик,
Последнюю – в себя.

Над чёрным морем светлый дым, –
Волна, обрыв, волна.
И голос прыгает по ним,
Как полная луна.

«Пеките все, кладите все
Дорожный хлеб в сумы,
Бегите все, теките все
На жёлтые холмы,
От южных мам, восточных лам,
От северных морей
И верьте, что вернется к вам
Наш царь Давид – Орфей».

*   *   *

Ровесники – седые старики
И пьяницы, разбитые инсультом,
И толстые во фраках мужики
Без палочек за дирижёрским пультом.

Пустое время вырастило нас,
Горящий звук окрестных Пикадилли,
Который сразу затихал и гас,
Как только мы поближе подходили.

В какие руки ваши руки взять?
Какими вас приветствовать словами?
Я сам лежу, но хочется сказать:
«Вставайте, блин! Нам ехать за дровами!»

УЛИЦА КИБУЦ-ГАЛУЁТ В ТЕЛЬ-АВИВЕ

Притяжение моря. Светофор, говорящий «замри!».
Мы замрём, постоим и рванемся, как антицунами.
Эмигрантские баржи, шкафы, сундуки, алтари
Оказались на суше и в сумерках станут домами.

Душанбинский лепёшечник слепит здесь печь для самсы,
Африканский пастух загородку сплетёт для коровы,
Мы посадим герань и повесим на стенку часы.
Здесь заплачет наш мальчик, раскосый и белоголовый.

Через ящик протянем трубу и проделаем в дверце окно,
Приколотим балкон, за трубу задевающий краем.
Молоко нашей матери – мы забыли, какое оно,
И должны говорить о нём словами, которых не знаем.

*   *   *

Богат путеводитель по уму –
Гирлянды знаков, стрельчатых и кольчатых,
Но в самый свет сквозь черепную тьму
Меня сопровождает колокольчик.

Дилинь-дилинь. Тилинь-тилинь – и всё.
Зачем я проболтался и раскрылся?
Язык увяз, как в дюне колесо,
А звонкий корпус ворванью покрылся.

Зато теперь у каждого из вас
Лежит в кармане бронзовое имя.
Попробуйте войти в него сейчас –
И встретимся на выходе другими.

*   *   *

Под горой на мостках разгружают ковчег.
Облако пахнет, как свежевыбитый чек.
Каждая вещь одна. Каждая тварь видна.
Я стою в стороне и даю имена.

Имя расскажет всем, где для тебя простор.
Имя покажет всем, где у тебя мотор.
Висла зовет весло, ветошь вырастит вошь.
Имя раз приросло – с мясом не оторвёшь.

Названные с тех пор ненавидят меня.
Даже ржавый топор попрекает, звеня:
«Ты не вложил труда! Не отесал бревна,
Тухлая ты вода!»

Я давал имена.

*   *   *

На плоских экранах мелькают нули,
Смешались хиджабы и хаки,
И кровь человечества из-под земли
Толчками течёт в бензобаки.

На трубы надет магазин молодой
С названием американским,
С фальшивыми книгами, прелой едой
И даже с фальшивым шампанским.

Над полом висит золотой самокат,
Фальшивым металлом блестящий.
Послушай, я выйду, проверю закат.
Ты знаешь: закат настоящий.

Брусок раскалённый в воде голубой.
И мы, пожилые болонки,
Присядем на кочку и выпьем с тобой
Шампанского с бензоколонки.