Памяти Бориса Слуцкого
Ведь мы студенты, а они – солдаты,
И этим обозначены места.
Горит знамённая звезда,
Идут военные войска.
ИУДЕЯ 2016
На перекрёстке
сбывшихся времён,
и предвоенных, и опять военных,
он жив ещё, хотя и обагрён
проклятьями пиитов вдохновенных.
…Но этот хруст –
на снос и под арест…
Сбавь скоростя и погляди окрест:
везде свои – бульдозеры и судьи.
Свои везде, а он
стоит один
в скрещении расхожих середин,
стоит один, как витязь на распутьи.
И никого – ни
брата, ни комбата.
Его потом во всём и обвинят
и все кручины пересочинят.
Притормози, возьми с собой солдата.
ПЕРМЬ 1967
…а в Шестидневную
не воевал.
И вообще, в тот юбилейный год
я с ходу записался в стройотряд
и с новыми друзьями выпивал
в общаге же – на Мира, 60.
Царил июнь, и
белая сирень
цвела и расцветала каждый день
в Балатово и возле универа.
И под гитару глухо напевал,
сражая Олю, но не наповал,
и думал про себя: какого хера?..
Какие крали были на истфаке!
А кое-что, наверно,
прозревал,
когда хрипел: «Давайте, после драки…»
БРАТЬЯ
1.
– И слава Богу, –
скажешь. – Не беда,
он выдюжил и там, и стал поэтом –
Всевышний усмотрел, кого куда.
Его краснознамённая звезда
была, конечно, с пламенным приветом,
но и звездою нашего стыда.
Он жил в России, а
не проживал.
И воевал, и горе горевал,
и строки – будто высекал в граните.
Его корили, ставили на вид,
и всяко укорачивал главлит,
но укротить – вот это извините.
Пророк и воин –
что ему Парнас,
когда и ночь – не ночь, а звёздный час
звезды советской, но и родовой
и болееконечной – шестигранной.
…А утром выйдешь –
вдалеке от роз
под солнцем просыхает барбарис
в зелёной плащ-накидке строевой,
искрящейся – и вот уже багряной.
2.
И брат его судьбу
не выбирал:
комвзвод, комбат, а после генерал,
он взял себе фамилию Амит,
что в переводе так и есть – собрат.
Свои породы есть и
у пехот –
для марш-броска, и для разведки боем.
Ходить в ночное выпало обоим,
но младший брал не пеших языков –
а приземлил хороший самолёт,
из тех ещё, советских ястребков.
И наши воротились
по домам
живыми безо всяких «Аз воздам»,
и жён любили, и детей рожали,
и следующих внуков умножали
по легендарным же родным холмам.
ХРОНИКИ
I
…и до Термеза
поезд не довёз,
а здесь – по возрасту не подошёл.
И вдоль берёз как посуху прошёл,
и под оливами прошёл на раз.
Прошёл и даже ног
не замочил.
Прошёл и никого не замочил.
В прицел ни на кого не посмотрел.
Так получилось. И остался цел.
Над преисподней
новый дом возвёл,
пускай не дом, скорей полуподвал,
и не возвёл, реконструировал,
да и не сам – с друзьями колдовал.
Облицевал – чтоб
метра полтора
мраморизованных известняков
победно розовели бы с утра
над неживою глубиной веков.
С Геенной нежился
глаза в глаза,
по-нашему – с долиной Гееном.
…Стелилась виноградная лоза,
но я-то сам ни разу агроном.
И чёрный
грамматический словарь
на ту же полку в доме водрузил.
И миновал меня девятый вал.
Да и десятый тоже не сразил.
Короче – вообще не
воевал
и говорил словами и взахлёб.
Но сыновей в пехоту отдавал,
присматривая, попехотней чтоб.
II
Куда ни глянь,
везде моя родня –
Бердичев, Салони́ки ли, Танжер…
Не всем хватило чёрного огня,
ну в тех же Черновицах, например.
И мой геном и
каждый божий ген
содержит память разных украин,
но в нём наверняка и Карфаген,
и ханаанский первенец Сидон.
А в огненные чрева
пропастей
в ни чем иным не поправимый час
вести своих, а не чужих детей
здесь, в Ханаане, принято как раз.
Мы покидали
Вавилон и Рим,
и Третий Рим, и дольний Брайтон-Бич,
чтобы, вернувшись в Иерусалим,
обычай этот заново постичь.
Чтоб не
хухры-мухры – а из элит,
не хухем-шмухем, а наоборот.
И в полный рост живой огонь разлит
у каждых восемнадцатых ворот.
ДОРОГА
Ну подвези его, он
тоже был солдатом,
другой страны, и на войне другой,
и, гвардии майор, а не изгой,
он дошагал в победном сорок пятом
до сáмой Австрии. Но не сюда,
с двоюродным не пересёкся братом.
А детские занятия ивритом
ему потом сгодились в холода.
И то, что думал,
то и произнёс
на этом литсобраньи пресловутом.
А что до
нобелевки, и у нас
за красные словца лауреатом
стал общечеловеческий адмор,
и тоже, кстати, не без ЦРУ
страну разъяв чертою межевою,
за миру мир, за мирный договор,
за мир немедленный и на миру,
где не химер, а наша смерть красна,
красна буквально – кровью ножевою.
А здесь весна, и
облака легки,
и маки распускают лепестки,
и реют бело-голубые флаги.
Благоухает и цветёт вокруг,
печалится небритый политрук,
и пальцы тянутся к трофейной фляге.
Он говорил от
имени России
и на заре, и на исходе сил.
Хотя его об этом не просили.
А Пушкина хоть кто-нибудь просил?
Он сорок лет,
скрижальных сорок лет
нас вёл вперёд меж Тулой и Москвою.
Того пути на свете больше нет.
Остановись, возьми его с собою.
Высокая болезнь…
высокий слог…
Вот этого он никогда не мог –
его простым контузило снарядом.
Но тех, кого согнали, всех подряд,
и положили в ров за рядом ряд,
отпел и называл своим народом.
Остановись, возьми
его с собой.
Там, под Славянском, не закончен бой
Гвардейской 57-й стрелковой.
И в Харькове. И под Москвой сбоит.
И нет, не голова – душа болит
от новой заварухи бестолковой.
…и всё-таки дошёл.
Притормози.
Возьми его с собой и отвези
до самых пальм двоюродного дома.
Скажи ему, что горе не беда,
победа не бывает навсегда,
ну разве только у Армагеддона.
* * *
Солдат.
Соединилось и срослось
всё то, что раньше воевало врозь,
по-своему ярясь и холодея, –
стихи, Моссад, Россия, Иудея,
двадцатый век и двадцать первый век,
и прошлая – лесов, полей и рек,
и эта – мóря и полупустыни.
И думаешь, чего
желать ещё,
но вдруг услышишь – друг ли, имярек
надышит с пылу: «Слава Украине!»,
и хочется спросить: «Не горячо?»
И некому сказать?
Ну я скажу
за весь Ерушалаим и Текоа,
не за Одессу, ничего такого,
а тот же Харьков – довоображу
по привокзальной площади, куда я
в отсутствие других неважных дел
из поезда однажды выходил
и видел дожидавшихся трамвая.
Простую мысль
домысливал одну я
и, подходя к земному рубежу,
я так скажу, пока еще рифмуя:
Благословенья
посылает впрок
единый Бог, русско-еврейский Бог –
на идише, иврите, малоросском…
И ласковый
струится ветерок
к оливам нашим и опять к берёзкам,
туда, сюда, дорога далека.
Рукою машет небесам солдат.
Не
останавливаются. Закат
подкрашивает алым облака.
На землю опускается шабат
или возносится над перекрёстком.