Когда солнечный свет, настойчиво изгибаясь, проникает сквозь преграды мебели вглубь, он натыкается на занавес, бархатисто-черный, складчатый и тяжелый, ниспадающий почти с потолка.
Пол кажется хрупким, когда его только что натерли, он словно обладает слабым свечением, оно высится над полом ровным полукружьем, наподобие нимба.
В комнату не хочется заходить, на пол не хочется наступать, нимб не следует разрушать, где же тогда жить?
Она живет в кухне, в сомнительном окружении палок и щеток, стиральных и чистильных порошков и хозяйственного мыла. Довольно обширный угол занимают тряпки. С ними много связано, у них собственный быт и самостоятельная иерархия. Темно-зеленый лоскут от шерстяного одеяла при сближеньи с обрывками алых плавок начинает кричать. Бывшему оранжевому берету полагается быть под низом. Вообще, у тряпок трудно навести порядок, ни разу у нее не хватило мужества разобраться с ними до конца.
Бисерные и другие феньки при хранении в замкнутом пространстве тускнеют. В стену поэтому вбит основательный крюк. К вечеру каждого дня феньки со всего дома неизменно собираются на него. По утрам они встречают ее веселым покачиваньем и тонким звоном.
А самыми несносными из всех являются тапочки. Они стайками носятся по квартире и спариваются как им угодно, вне всякого селекционного плана.
По утрам принято ждать чего-либо. Она спускается за почтой, включает радио и пристраивается где-нибудь поблизости от телефона.
Около двенадцати телефон съеживается в отведенной ему нише под окном, радио выключается, и она тихонько облегченно вздыхает.
Покончив с повседневным, она приступает к чему-нибудь исключительному, призванному обессмертить день.
Иногда день бессмертится сам по себе: кто-нибудь приходит, или звонит телефон, или выясняется, что что-нибудь потерялось, или обнаруживается, что что-нибудь кончилось.
Другие дни бессмертятся грозой или сильной метелью. В особенности бессмертят день мартовские грозы или летний град. Бывают дни бессмертные вдруг и ни отчего. Бывают мертвые с самого утра, и ничего уже не поделаешь.
Мертворожденных следует тщательно обмывать, что она и делает в течение множества дней: моет, скребет и чистит, с раннего утра и до темноты.
Потом взрывается, бросает ведра и швабры и садится разбирать тряпочки, перестирывать их, переглаживать и пришивать именные метки. У каждой тряпочки свое имя, здесь главное не ошибиться, не назвать Еленой Марию или Лизу Катей. Еще страшнее спутать пол или расовую принадлежность. Замшевый лоскуток – разумеется, негр, а еще у нее есть дюжина разноцветных шелковых китайчат и один настоящий индеец – бывшая подушечка для булавок.
Мужчины встречаются среди тряпок редко, разве если разобрать лоскуток на нитки, и вот среди этих ниток.
Деньги в дом приносят, разумеется, аисты, в лунные ночи их высыпают из ведер на крыши, выращивают в кадках вместе с пальмами, а еще ими травят крыс.
После всех стихийных перипетий она каждое утро находит на камнях перед домом пять или десять рублей. Она подбирает их и уносит к себе, а соседи в это время следят за ней из всех окон серебристо-серой многоэтажки.
Одна девочка никого не слушалась, научилась летать, залетела нечаянно на крышу нашего дома, схватилась где не надо за провода и превратилась в антенну от телевизора. В морозные вечера она дрожит от холода, и тогда изображение тоже колеблется, иногда экран даже покрывается рябью из звуков SOS. Тогда она вылезает к ней на крышу через чердак и укутывает ее шерстяной тряпочкой по имени Катя, а возвратившись, все равно не может дальше смотреть передачу, лязгает зубами и плачет, плачет. Она не будет учиться летать!
Летать умеют кисейные тряпочки Слава и Лида. Когда они возвращаются, дырочек в них всегда вдвое больше, чем до полета. Это производит очень сильное впечатление.
Приходили из каких-то учреждений. Сменной обуви у них не было, а пройти в сапогах по такому божественно чистому полу они не решились.
Приходили в кирзовых сапогах. Она пряталась от них под диван – они его поднимали, она залезала под стол – ее вышибали оттуда ее собственной шваброй. Она металась от них по всей квартире, как кошка, пока не сорвался со стены занавес и не сотворил свое черное дело.
Она тщательно обмыла их, прежде чем вынести из дому. Тряпки на них были редкие – мужского пола. Она слегка опасалась дурной наследственности, но вообще прилив свежей крови не помешал бы. Все ее тряпки были родственны между собой, еще немного – и началось бы вырожденье.
Никто не пришел. День был бессмертен с самого утра. Бессмертие носилось в воздухе, его избытки подступали к горлу тяжелыми непереваренными комками, и было дико скучно. Она перебрала в углу все тряпочки, некоторым нарезала бахрому по краям для красоты, завязала длинные обрывки на бантик. Лишний, стотысячный, верно, раз протерла пол замшевой суконкой – работай, негр, работай.
Раскачала и раскрутила феньки на крючке. Они летали вокруг своей оси, вычерчивая в воздухе пестрый круг, и слегка жужжали. Потом одна лопнула и разлетелась. Она подшила к каждой тряпочке по бисеринке, к летающим по две – тяжелее чтобы леталось и меньше хотелось.
Вспомнила, что не брала нынче денег. Вышла на крыльцо – там лежала аккуратно упакованная сторублевая пачка по рублю. Тогда она поняла, что это конец.
Вернувшись, заметила, что все слегка нервничают. Тапочки выстроились у порога по росту в ровную, далеко уходящую в коридор шеренгу. Кухня ощетинилась швабрами, посыпались порошки и крупы. Фенечки тревожно зазвякали в быстро наступающих сумерках. Тряпочки шуршали и ссорились, вылетая по одной из угла и распластываясь на полу. С десяток тряпочек уже разложились причудливым узором. Она начала лихорадочно собирать их и складывать на место, потом просто запихивать, потом зашвыривать, прижимая сильными шероховатыми руками, наконец утаптывать ногами, но они уже залетали в комнату, разбрасываясь как угодно на том полу. Занавес, как вчера, сорвался и пал на них, но они ложились поверх него, их было много, и они покрыли собой занавес, налетели на нее, забились в рот и под одежду, а самый длинный зеленоватый капроновый лоскут обвился вокруг шеи и стал душить, одновременно подтаскивая ее к крюку с фенечками и уже даже зацепившись за него другим своим скользящим концом, и палки, и щетки подталкивали ее к нему под ребра.
Тогда пол в комнате встал на попа, и она провалилась туда, последним судорожным движеньем сорвав с шеи взбесившийся капрон и оттолкнув в коридор жесткие кисти палок.
Там было тепло, светло и много солнца.