* * *
А мы ревём речитатив.
Но поздно. Тихо спит Одесса.
Ну что скрывать? Я жил тогда в Одессе.
Там не было ни Греческой, ни греков,
там не было ни немцев, ни Люстдорфа,
играли за нее одни евреи,
под ноль, увы, проигрывая часто.
Ну что сказать, я жил в Одессе пыльной,
фланировал по Бебеля, Свердлова,
над Пушкинской сплетали вязь платаны,
и чалился к четвертому причалу
трофейный белый теплоход «Победа».
Ну что ж, не буду врать за одесситок.
Они меня в упор не замечали,
когда спускались вниз до Ланжерона,
где ждали их ребята в бескозырках.
И то сказать – тогда мне было десять.
Не буду врать. Я снова был в Одессе,
когда она осталась без евреев,
без китобоев, пальм на променаде
в Аркадии. Но бывших одесситок
я всё еще умею разглядеть
среди красавиц нового столетья.
ПРОСНУТЬСЯ ВОВРЕМЯ
Тем, которых при жизни
отёсывают во мраморы,
на форуме облачают в пурпуры,
зимой одевают в бархаты,
летом в цветное льняное,
тем, которые думают,
что они сильные мира сего,
снятся еженощные сны,
в которых они слизни,
комары-карáморы,
прислужники кикиморы,
платят они за льняное и всё остальное
своей душою угрюмою
и смертным телом, когда от души
не останется ничего.
СЮРРЕАЛЬНОСТЬ
Тот одноглазый наверху,
причёсанный на косой пробор,
кривой пробор,
слепой пробор,
крошит объедки от обеда олимпийцев
в аквариумы смысла
здесь внизу.
А мы, немые,
но разговорчивые,
топырим плавники
и ловим эту манну
мягкими губами,
перевариваем в ямбы и верлибры,
думая, что это дар от Бога
а не от того,
который на косой пробор.
ПЕСНЬ ПЕРЕСЕЛЕНЦА
В то, что дострою этот дом, мне как-то верится с трудом.
Из детских кубиков его я ладил посредине детской,
И занимал мой кулачок тогдашний весь его объём,
Был в кулачке зажат солдат тогдашней армии советской.
Потом я в школьный двор вошёл,
и
домом стал мой новый стол,
И стены дома моего из прочных книжных переплётов
Вместили Трою и Олимп, Париж и Игдразиля ствол,
Планету Маленького Принца и его ночных пилотов.
Пришла пора открыть тяжёлые ворота в стольный град,
Где никого не ждут, и никогда слезам мужским не верят.
Я строил там висячий дом и разбивал висячий сад,
Свои доходы обращая в безвозвратные потери.
Потом настал последний год, что выбил глобус из-под ног
У обитателей империи усталой и ленивой.
Я оказался с тонной книг, но безъязычен и убог
В местах, где был когда-то Храм, где нет осин, но есть оливы.
Каменья, волны, небеса мне обещают: – здесь твой дом,
Готов фундамент. Подводи под крышу каменные стены.
Смотри, какую синь отныне твой вмещает окоём.
Ты прежде строил дом в плену, теперь ты выведен из плена.
Свои затраты и потери не надейся возместить,
Зато из дома твоего видны холмы Ерусалима.
Ты, наконец, построил дом, но в нём тебе недолго жить,
Зане здесь почва из песка, текуч песок и время мнимо.
А тут еще протухшим голосом шипит из-за угла
И трёхсуставчатым перстом грозит безносая страшила:
– В благоустроенном пространстве, где кончаются дела,
На всё про всё тебе оставят три кубических аршина.
ПАЛОМНИК ПИШЕТ ПО ПАМЯТИ
Меня в колодец времени поверг
громоздкий Рим, по пояс в собственных останках.
Здесь купы пиний кланяются вверх,
Возвысясь над столетий перебранкой.
Здесь в каждой подворотне скрыта тень
Юнца, убитого стилетом иль кинжалом,
Доносит ветер с колоколен дребедень
До гнутых ребер модернового вокзала.
Немецкий гений здесь блуждал, как скромный гость,
Парижский шик теснился здесь на узкой Corso,
Английский сноб в таверне вешал сплин на гвоздь,
Черпал лазурь российский путник ртом и горстью.
Зовут вовнутрь зайти руины древних терм,
Но не наполнит для меня водой бассейны
Мой вечный город, полный скорби вечных тем,
весенней зелени и плесени осенней.
ФРАГМЕНТ ГЕРБАРИЯ
Здесь обрывается Россия
над морем чёрным и глухим.
Были такие цветочки, они выводились и пестовались только в вольной портовой Одессе. Они прорастали в канавах вдоль Большефонтанской дороги. Их можно было найти и понюхать в углах молдаванских дворов и на пустырях, где когда-нибудь будет построен поселок Таирова. Пахли они скорее степною тяжёлою пылью, чем невесомой пыльцой. Какого цвета? Не знаю, ведь я никогда их не видел. Наверно, белесого, как августовское небо.
Я никогда в той Одессе не был. Этих цветов никогда не сбирал и любимой своей не дарил. Возможно, белесый букет – ботанический сон. Теперь закатали все это в асфальтобетон. Мне про них один старый еврей говорил. Он еще помнил вольный город Одессу, но цветочков этих, похоже, тоже никогда не видал. Ему эта майса от деда досталась.
РАСЧЁТ ЩИТА
Не рассчитывай
что что-нибудь будет
несмотря на то
что ничего не будет
не рассчитывай
не рассчитывай
не рассчитывай
ведь расчётами занимаются
отнюдь не люди
а те кто людей
поднимают на щит или
на секундочку
позволяют побыть со щитом
не рассчитывай
что знаешь что будет потом
через полстолетья
или через пять минут
тем боле что ты не Ахилл
с его знаменитым щитом
надо которым трудились
все олимпийские боги
уноси ноги
оттуда где родился
унесёшь и тогда не спеша
читай про Ахилла
и щит его.
* * *
Перевоспитанный левша, неисправимый амбидекстер –
Он точку схода перспективы уловит зреньем боковым.
И ничего его душа не сообщает телу текстом,
Зато до тела достучится она синдромом болевым.
Неисправимый ищет место, где хорошо неисправимым,
Где нет надсмотра над левшами, где нет учений боевых,
Где тени любят подражать своим деревьям-исполинам,
Где правит Феб солнцеворотом, не распекая рулевых.
Туда, туда душа левши стремится в поисках Миньоны,
Мелькает дева лёгкой тенью в одной из праздничных аллей.
Аллея к берегу ведёт, там моря палимпсест солёный
Скрывает записи судьбы, как список древних кораблей.