* * *
Жили скудно, а потом, когда кончилось здоровье, перед Господа лицом не вели уже и бровью. Хлопотали за других, ни полушки не нажили, как угодников благих, мы их в землю уложили. И пошли своим путём – тароватым, кривоватым, знай работая локтём, нагловато и с прихватом. Забывая дорогих, если сами не просили, вспоминая о других, когда в голос голосили. Высох пруд, и вырос лес, навезли шмотья из Рима, но с невидимых небес нас пасли они незримо, и в наставшей тишине – может, возраст тут виною – ощутимо стало мне их дыханье надо мною…
* * *
Не копейкой траченной и ржавой – в сорок пятом, позднею весной – снилась мне великая держава и отвод колонны за Десной. Там шумит большак и тянет потом, сыплет соль на хлеб и сыпле силь, в кузовах качается пехота, травит байки, сплёвывает в пыль. Пахнут кашей кухни полевые, и над перелесками слышны звонкий мат и песни фронтовые под трофейный «хонэр» старшины. В узел вдовы скручивают косы, детям шьют холщовые штаны – малороссы и великороссы зá сто лет до будущей войны.
* * *
Если долго ехать за грибами
через перелески-пустыри,
родина железными зубами
улыбнётся около Твери.
Старые вагоны прицепные
по моей мотаются земле,
зубы несносимые стальные,
в трещинах ладони на столе.
А на юге – зубы золотые,
а в столицах – белые, как мел.
Ближе мне железные простые,
техник что поставил, как умел.
Маковки на храмах золотые,
голубые маковки взакрут…
Тут – меня положат под святые,
За меня кирнут, меня ругнут.
Жили здесь мы, сталкивались лбами…
Сетуя, любя или гнобя,
родина железными зубами
держит, не пускает от себя.
ОБОЧИНА
Гайный хлеб, сорный невеяный…
У заготовленных слег
С виду не местный, а северный
Пьяный стоит человек.
Кто он? На грязной обочине
Обок курящих девиц
Трёт снегом руки рабочие –
Тёплые без рукавиц?
Смотрит из глаз его тусклое,
Родом, откуда – бог весть…
Что-то надсадное русское
В облике путника есть.
Вон у ветлы скособоченной,
Сам, как под ветром быльё,
Вверил он вечной обочине
Ветхое тело своё.
Тих, как рублёвская Троица,
Суше, чем к пиву чехонь,
Буркнет и из виду скроется,
Как журавли за Шехонь.
* * *
Машраб, Саламат и Насиба –
Сиделки – одна за одной –
Не дальние тени Магриба –
Сменялись у мамы больной.
Привычно им было ютиться,
И в комнате пахло хурмой….
Но, как перелётные птицы,
Они возвращались домой.
Я принял их судьбы и лица,
Их жизни, где роскошь – кровать:
На стульях казённой больницы
Умели они ночевать.
Рассказ, начиная от печки:
Осколки советской земли –
Таджички, киргизки, узбечки
Высокую службу несли.
Нас держат великие узы
И греет родное плечо –
На дымных руинах Союза
Мы любим друг друга ещё.
И знаем и верим, и помним,
Что мы не осколки и лом.
И Азией воздух наполнен
Над каждым окрестным селом.
* * *
Я выжигал из себя Украину
мазанок, печек, сожжённых местечек,
прадеда, шляхов, зарубленных ляхов,
чёрного горя и Чёрного моря.
Горькой горилки, запретного сала –
тут моих предков пекло и кромсало,
било ногайкой библейскую спину.
Я выжигал из себя Украину.
В веке двадцатом не много не мало,
как Украина – меня – выжигала!
В Сумах, в Саврани, в степи ли овечьей –
род мой, и память саму, и наречье.
Что ж я цепляюсь за Львов и Житомир?
Род мой житомирский с песнями помер,
что ж я цепляюсь за Киев и Харьков?
Прадед уехал, из поезда харкнув.
Что же мне снятся Комарно и Броды?
Вечно текут там кровавые воды.
Прыгает Муля в дарёной обновке
за две недели до казни в Терновке.
Тихо, молчок, нет меня тут в помине,
только смычок и поёт в Украине –
скрипка еврейская плачет по Ривке,
той, что любила сидеть на загривке,
скрипка еврейская плачет по Хане,
пальцем мешавшей цикорий в стакане…
Вот она связь – палашом не разделишь –
любишь не любишь, и веришь не веришь:
кровная связь, через век пуповина.
Гей, Украина моя, Украина.