Кажется, я вчера убила бабушку.
Моя сестра Анат говорит, что я идиотка, но она так всегда говорит. Я не рассказала ей про бабушку, она поняла сама. Или не поняла? Я не всегда понимаю Анат, у нее длинные волосы спадают на лицо, поэтому лица не видно, и сложно ее понять. Когда мы деремся, я сразу хватаю Анат за волосы и тяну ее вниз. Она тогда визжит и царапается. У Анат длинные ногти, накрашенные зеленым лаком. Когда я вырасту, у меня тоже будут длинные ногти, накрашенные зеленым лаком, и я тоже буду всех царапать. Или синим.
Я бы и сейчас их отрастила, но с длинными ногтями неудобно чистить фрукты – ногти желтеют и ломаются, так сказала Анат, когда я хотела ее научить. Я всегда чищу фрукты ногтями. Бабушка говорила, что девочка не должна лазать по деревьям и чистить фрукты ногтями, для этого есть фруктовый ножик. Но теперь, когда бабушка умерла, уже, наверное, можно.
Мне жалко, что бабушка умерла. Она усаживала меня к себе на кровать, давала яблоко, очищенное фруктовым ножиком, и рассказывала что-нибудь. Было здорово сидеть на ее кровати, потому что все остальные тогда молчали. Даже Анат ко мне не цеплялась – ей папа не разрешал. Он тогда говорил: «Оставь ее в покое, она разговаривает с бабушкой». С бабушкой никто не мог разговаривать, ее после инсульта никто не понимал. Все думали, что я одна понимаю, но я тоже не понимала. Я просто сидела рядом и ела яблоко.
Взрослые считают – если человек тебе что-то сказал, ему нужно обязательно отвечать. Он тебе говорит: «Я хочу», а ты ему сразу: «Тебе нельзя». Или он тебе говорит: «Мне нравится», а ты ему: «А мне не нравится». И получается разговор. А я не считаю, что человеку нужно обязательно отвечать. Если он что-то тебе говорит, он просто хочет это сказать, и все.
У меня есть Тамара. Тамара глупая и учится на класс младше. Тамару нужно держать в черном теле, а то обнаглеет. Так папа всегда говорит: вас нужно держать в черном теле, а то обнаглеете. Правда, мы все равно наглеем. Это, наверное, потому, что он плохо держит нас в черном теле.
Чтобы хорошо держать Тамару в черном теле, мы идем на пляж. Там я велю ей раздеться и намазать кожу мокрой глиной. У нас, конечно, не Мертвое море, где глина черная, – вот где Тамара бы у меня ни за что не обнаглела! Но и у нас ничего. Тамара стесняется быть на пляже в одних трусах и прячется за кусты. Мне все равно, где держать её в черном теле, поэтому я тоже иду за кусты и там мажу Тамару глиной. Глина мокрая и хорошо прилипает к потной Тамаре.
– Смотри, у тебя уже выросло! – я хлопаю ладонью в глине по Тамариной груди.
Тамара визжит и прикрывается руками, как будто грудь – это плохо. Глупая. Если бы у меня такое выросло, я бы носила лифчик, как Анат. Только Анат не носит лифчики, она надевает их дома, для мамы, а в школе запирается в туалете и снимает. Чтобы Дрор, у которого мотоцикл, мог гладить ее под майкой.
В день, когда я убила бабушку, с утра была жара. Дома, как обычно, все кричали, бабушка лежала и мычала, Анат курила в окно, снизу ей махал руками Дрор. Анат докурила, вышла во двор, и они уехали. Я один раз подглядывала за Дрором и Анат, когда они обнимались в кустах, за памятником первым сионистам. Дрор тогда засунул руки Анат под майку и там ее гладил, прямо по голой коже. А она запрокинула голову и тяжело дышала – совсем как бабушка, когда уносили менять кислородный баллон. Папа как-то встретил Анат во дворе и накричал на нее: «Прикрой соски, корова!» Я потом спросила Анат, что он имел в виду, а она сказала: «Оставь, у него мания». Наверное, «мания» – это что-то, связанное с лифчиками. Когда Дрор шарил руками у нее под майкой, было видно, как у Анат перекатываются груди туда-сюда. Хорошо Тамаре, что она такая круглая. А я плоская, как селедка, это тоже папа говорит. «Одна – корова, другая – селедка, кого я буду замуж выдавать?» Не знаю, кого папа будет выдавать замуж, потому что я лично замуж не хочу. Я как-то слышала, как мама сказала соседке, тете Шуле: «Дура я, если бы за него тогда не вышла, теперь была бы доктором наук». Лучше я буду доктором наук.
Анат не будет доктором наук, она плохо учится, и учитель Моше, встречая маму на улице, каждый раз спрашивает: «Госпожа Левин, что же будет?» Он тоже, наверное, глупый – потому что ясно, что же будет: Анат станет наркоманкой и сопьется под мостом, потом она выйдет замуж за Дрора, и они начнут рожать уродов, потом Дрор продаст мотоцикл и купит яхту, они будут путешествовать по свету, фотографировать красивые виды и продавать фотографии за бешеные деньги. А потом заберут меня от родителей, и мы все вместе будем ходить на яхте. Дрор, Анат, я и их уроды. «Одним уродом больше, одним уродом меньше», – говорит Дрор. А Анат смеется.
Мне нравится Дрор, потому что только с ним Анат смеется. Я обязательно буду жить у них на яхте. Так что вопрос учителя Моше «Что же будет?» – просто глупый. Анат права, что считает его уродом.
Осталось решить, когда я стану доктором наук. Наверное, в то же время, когда Дрор будет фотографировать, а Анат – рожать уродов. На то чтобы стать доктором наук, много мозгов не надо, это папа маме так говорит: «На твою науку много мозгов не надо». Мама тогда хлопает дверью и убегает из кухни – значит, папа прав. Мама всегда хлопает дверью и убегает, когда папа прав.
В общем, у нас уже все решено: у Дрора, Анат и у меня. Мы еще думали взять с собой на яхту бабушку, чтобы они ее не уморили тут без нас, но бабушка умерла. И, по-моему, это я ее убила.
Я тогда вышла гулять, потому что мне надоело слушать, как папа кричит на маму. Папа кричал, что его достали, а мама – что у него ни денег, ни мозгов. У меня хорошая память, лучшая в классе. Когда мы читаем какие-нибудь стихи, я сразу их запоминаю наизусть.
Бабушка помахала мне рукой, руки у нее еще шевелились. А мама крикнула: «Только не вздумай…», и дальше я закрыла дверь.
Во дворе возились близнецы Ярон и Ронен, красивая Эден, избалованная Керен и Взрослый Дани. Взрослый Дани играет с детьми, потому что он – урод. У него слюни возле лица и грубый голос, и еще он нечетко выговаривает слова. Наверное, именно таких будет рожать Анат, когда вырастет. Это хорошо, потому что Дани очень добрый. Он катает нас на плечах, подкидывает девочек, чтобы они визжали, а с мальчиками строит замки из песка. Мама Взрослого Дани, рыжая тетя Циля, всегда зовет его домой, потому что боится, что дети его обидят. Но Дани не уходит, он любит играть с детьми.
Я подошла к ним, а они не обратили на меня внимания: Керен показывала новые бусы и рассказывала, как ездила с родителями за границу. Я сказала:
– Привет.
Отозвались только близнецы. Ярон сказал:
– Керен ездила в Данию.
А Ронен добавил:
– Привет.
Подумаешь, Дания. Когда мы с Дрором и Анат будем путешествовать на яхте, мы сто раз приедем в эту Данию. И уедем обратно, потому что она нам даром не нужна.
– Привет, Ита! – сказала Керен. – Смотри, что я привезла из Дании.
Я посмотрела. Это были голографические бусы из магазина на углу «Все за доллар», которые я выпрашивала у родителей на прошлой неделе. Мама сказала, что у нее нет денег и чтобы я просила у своего богатого папы, папа сказал, чтобы я не морочила голову ерундой, а Анат предложила мне свою старую цепочку с кулоном в виде мартышки. Я взяла цепочку и отдала Тамаре. Тамара сейчас стояла рядом со мной, на ее шее была моя мартышка. А у Керен – голографические бусы из магазина на углу «Все за доллар», которые она привезла из Дании. И я сказала:
– А у меня сегодня бабушка умерла.
Взрослый Дани сразу заплакал. У него из глаз полились слезы, из носа – сопли, а изо рта – слюни. Близнецы Ярон и Ронен отвлеклись от бус и посмотрели на меня, а Керен закусила губу.
– А в Дании, – сказала она, – есть настоящая Русалочка.
– А мою бабушку закопают в настоящую землю, – ответила я.
Дани закачался туда-сюда, как на молитве, не переставая плакать.
– И раввин будет читать над ней кадиш, – я встала на цыпочки посреди песочницы и тоже закачалась. – Итгадаль вэ-иштакадаш шмей раба! Да возвысится и освятится великое имя твое! Да будет имя твое благословляемо, и восхваляемо, и прославляемо, и возвеличиваемо, и превозносимо…
– А в Дании вообще нет кладбищ! – встряла Керен. – Там умерших сразу закапывают в землю, и все просто ходят поверх!
– …и почитаемо, и величаемо, и воспеваемо…
– Чье имя? – ошеломленно спросил Дани, переставая плакать. – Твоей бабушки?
Я задумалась. Поминальную молитву я выучила наизусть, когда Анат готовилась к переэкзаменовке, но она не знала, что я сижу в шкафу, поэтому я не могла морочить ей голову своими дурацкими вопросами. И теперь не могла ответить, чье имя будет почитаемо и величаемо. Может, и бабушки. Хотя вряд ли: бабушка никогда не выходила замуж и родила маму просто так. Кажется, на кладбище этого не одобряют. С другой стороны, она была хорошая бабушка. Всегда давала мне яблоки и не ругала, когда я чистила их ногтями.
– Да! – сказала я. – Моей бабушки.
– А вот и нет! – Керен запрыгала на одной ножке. – Твою бабушку никто не будет почитать и воспевать, потому что ее теперь нет! Нигде нет, совсем! Как будто у тебя не было никакой бабушки никогда!
– Как это не было? – возмутилась я. – Конечно, у меня была бабушка! Откуда бы иначе я взялась?
– Ты – у мамы из живота, – презрительно отмахнулась Керен. – Все знают, что дети рожаются у мамы из живота. А бабушки у тебя теперь нет, значит, и не было никогда.
Вот это да. Как это не было никакой бабушки, если бабушка есть до сих пор? Лежит себе на кровати, пускает слюни, как Дани. Сейчас я приду, и она даст мне яблоко.
– Дура! – закричала я на Керен. – У меня была бабушка, настоящая, как надо! А у тебя не было никакой вообще! Все знают, что твои родители из кибуца, их в капусте нашли, на поле! Их принес аист! Они не настоящие люди, они роботы! А тебя они собрали… из запчастей!
Керен толкнула меня обеими руками, и я упала на песок. Песок был горячий и сухой, он сразу начал сыпаться за шиворот, а я боюсь щекотки. Я встала и начала отряхиваться, Керен отпрыгнула, думая, что сейчас я ее буду бить, но мне было не до нее.
– Ита, можно мы придем на похороны? – спросили близнецы. Им было интересно, как выглядела бабушка, из-за которой мы с Керен почти подрались и которую теперь все будут восхвалять.
– Там посмотрим, – я вытряхнула песок из сандалий и сразу пошла домой.
Мне было нужно удостовериться, что у меня была бабушка. В смысле, есть.
Дома было тихо. Папа молчал, в комнате у Анат скрипела дверь, а на бабушкиной кровати в салоне никто не лежал. Я испугалась, что они все умерли, и теперь мне одной придется читать за всех поминальную молитву. Я пошла к маме.
Мама была еще жива. Она сидела на стуле, лицом к стене, а рядом стоял папа и молчал. Я спросила:
– А где Анат?
А папа ответил:
– Ита, бабушка умерла.
Я спросила:
– Когда?
А папа ответил:
– Час назад. Ты гуляла. Ее уже увезли.
Мама всхлипнула и притянула меня к себе, нагнув мою голову к своему плечу. От мамы пахло лекарствами, мылом и почему-то мятой. Я спросила:
– Почему от тебя пахнет мятой?
Мама погладила меня по голове и сказала:
– Это не мята. Это валокордин.
А папа добавил:
– Какая разница, если бабушка умерла?
Он ждал, что я ему отвечу, но я промолчала. Я думала о том, что бы он сказал, если бы догадался. Если бы они все догадались, что это я час назад убила бабушку. Оказывается, убить – это очень просто.
Интересно, кого я еще теперь могу убить.
* * *
На кладбище было очень жарко. Все стояли под солнцем, и всем было жарко, потому что на кладбище нет деревьев, и тени тоже нет. Только много-много камня, со всех сторон. Я нагнулась и потрогала камень кончиками пальцев – мне казалось, он должен быть раскаленный. Но камень не был таким уж горячим, камень как камень, ничего особенного.
Сначала я не хотела туда идти. Мне казалось, все всё сразу поймут, и меня закопают вместе с бабушкой. Это логично: закапывать того, кто убил, вместе с тем, кого убили. Но я совсем не хотела, чтобы меня закапывали в настоящую землю. Наверное, там прохладно, но тесно и нечем дышать, а что я тогда буду делать? В одном фильме, который смотрели Анат и Дрор, сначала хоронят покойника, а потом он выкапывается из земли. У него ногти черные и в волосах земля и червяки. Неужели я так тоже буду?
Мне стало так страшно, что я убежала и спряталась в шкафу в комнате у Анат, но потом пришла сама Анат. Ни о чем не спросила, просто переодела меня, как маленькую, в чистую майку, взяла за руку и повела за собой. Кажется, она не поняла, что это я убила бабушку. Или ей было все равно?
Анат не любила бабушку, но ей было жалко маму. Так она сказала Дрору, который тоже пришел. Мама надела старое платье темно-синего цвета, и раввин на кладбище разрезал это платье по вороту маленьким ножиком. Я думала, мне тоже будут что-нибудь резать, и пожалела, что Анат надела на меня совсем новую майку, но больше никому ничего не разрезали. Все стояли вокруг ямы, а раввин читал кадиш. Тот самый, итгадаль вэ-иткадаш. Мама плакала, Анат держала маму за плечи и тоже плакала, папа молчал, а больше всех снова плакал Взрослый Дани. Он пришел на кладбище, и мама его тоже пришла. Рядом с ними маячили близнецы, Ярон и Ронен, и Тамара, и ее родители. Тамара пыталась держать меня за плечи, а я выворачивалась, потому что не хотела, чтобы она потными руками трогала мою новую майку. Тамара тяжело вздыхала и сопела, как собака.
Ближе всех к яме стоял раввин – если бы его толкнули, он бы запросто сам упал в могилу. Но его никто не толкал. Он читал, как будто пел:
– Да будет великое имя благословенно вечно, во веки веков, да будет оно благословляемо, и восхваляемо, и прославляемо, и возвеличиваемо, и превозносимо, и почитаемо, и величаемо, и воспеваемо…
Я протиснулась поближе к Анат и прошептала:
– Чье имя?
Анат посмотрела на меня непонимающе, точно я говорю по-китайски. И спросила тихо, одними губами:
– Что?
Я повторила шепотом:
– Чье имя? Вот это – прославляемое, почитаемое, величаемое имя – чье? Бабушки?
– Отстань, – сказала Анат, опять одними губами, и отвернулась. Но потом повернулась обратно и ответила: – Бога.
Как это так? Значит, все эти хорошие слова – почитаемо, прославляемо, величаемо – они про бога, а вовсе не про бабушку? А почему их говорят про бога именно сейчас? Разве бог тоже умер?
Я попыталась спросить об этом Анат, но она так посмотрела на меня, как только я открыла рот, что я тут же обратно его закрыла. И стала думать сама. Наверное, так и есть. Наверное, когда умирает какой-нибудь человек, вместе с ним умирает и бог. И его хоронят в той же могиле, чтобы человек не лежал в ней один. Ведь без бога человеку очень скучно жить, а лежать в могиле еще скучней. Но разве мертвый бог – хороший спутник, чтобы лежать с ним в могиле?
И вот тут я по-настоящему испугалась. Значит, я убила бога? Теперь у всех станет на бога меньше, и все это – из-за меня?
Учитель Моше говорил, что бог – это добро и совесть. То есть без бога можно делать всякие глупости, а с богом уже нельзя. И теперь все вокруг будут делать глупости – и папа, и мама, и Дрор, и Анат – все потому, что я убила бога.
Раввин продолжал, качаясь, оплакивать бога. Он рассказывал нам, какой бог был великий, прекрасный и лучше всех, и плакал, пока говорил. Раввину было очень жалко, что бога больше нет. И это он еще не знал, что бог не сам умер, его убили. Если бы знал, то плакал бы сильней.
Потом могилу зарыли землей, и все положили на нее по камню. И Дани положил камень, и его мама, рыжая Циля, и близнецы, и Тамара. Мама и Анат положили по два камня, а папа отошел в сторону и мял в руках сигарету. Я тоже хотела положить что-нибудь, но мне показалось нечестным вести себя как все. Тем более в могиле лежит не только бабушка, но и бог. Он-то точно знает, кто здесь во всем виноват.
Потом все пошли вниз, к автобусам и машинам. Папа вышел одним из первых и сразу же закурил, Анат и Дрор вели под руки маму, остальные шли сами. Они тянулись по белому кладбищу, как черные муравьи. Кто-то пил воду, кто-то разговаривал, Взрослый Дани плакал, а тетя Циля гладила его по плечу и приговаривала: «Данечка, милый, ей сейчас хорошо». Это она про бабушку. Только я не поняла, почему ей сейчас хорошо. Разве это хорошо – лежать в могиле вместе с богом? Хотя, наверное, лежать без бога – гораздо хуже. А я-то буду лежать без бога, ведь бога я убила вместе с бабушкой.
И все ушли. Я слышала, как уехал последний автобус, и больше на кладбище не было никого – только я, могила, бабушка и бог. Я подошла к могиле, немножко подвинула камни и легла. Буду лежать здесь, вместе с бабушкой и богом, это честно.
Правда, им там прохладно в земле, а мне наверху было ужасно жарко. Солнце стояло прямо над головой, будто хотело зажарить меня на камне. Но солнце, наверное, скоро уйдет – ему есть куда. А бабушке и богу некуда, поэтому и мне некуда. Все равно меня здесь забыли, вот и буду лежать.
Мне стало так жарко, что я, наверное, заснула. Мне снилась добрая бабушка, которая смеялась, нормально разговаривала и гладила меня по голове. Бабушка сказала: «Ита, я тебя прощаю, мне теперь хорошо!» Но тут подошел бог, который выглядел как Взрослый Дани. У бога было толстое лицо, из его носа текли сопли, а изо рта – слюни. От бога плохо пахло – наверное, потому, что он выкопался из земли. Бог наклонился надо мной и сказал: «Нет, Иту никак нельзя простить! Ита убила бога и бабушку, за это бывает страшное наказание…» – он поднял меня на руки и понес. На меня текли его слюни, и я поняла, что бог сейчас меня съест. Вот почему все говорили, что он такой великий и хороший: хотели его задобрить, чтобы бог их не ел. «Итгадаль вэ-иткадаш, – зашептала я, хотя губы склеились и плохо слушались, – шмей раба…»
И тут надо мной кто-то громко заплакал. Так громко, что я открыла глаза. Надо мной стояла плачущая мама и больно щипала меня за руку. Я заплакала тоже.
– Ну вот, – раздался голос Анат, – теперь она хотя бы плачет. Это лучше, чем читать кадиш.
Мне захотелось пнуть Анат ногой, но я почему-то не смогла пошевелиться. И говорить у меня тоже не получалось, только плакать. Я увидела, что меня все еще несет бог. Он по-прежнему капал слюнями, и от него плохо пахло.
А мама, наверное, плакала потому, что знала: бог сейчас меня съест. И я поняла, что нам надо поговорить.
– Господи, – сказала я шепотом, прямо ему в живот. – Пожалуйста, не надо меня есть. Я худая, во мне никакого мяса. И еще я дура, и не умею плавать, и зажмуриваюсь, когда в кино про кровь. Если ты меня съешь, тебе не понравится. А если ты меня не съешь…
Тут я задумалась. Бог – не Анат, ему нельзя поклясться, что я больше никогда не буду красть его лак, а потом все равно красть, потому что клятва, вырванная силой, не считается. Что же ему пообещать? Не убивать больше бабушку? Уже поздно. Вообще никого не убивать? Но люди обычно и так никого не убивают. Не хамить? Я не смогу. Не пинать Анат ногами? Много богу дела до Анат… Черт, черт, черт. Надо что-то решать. Учительница Ривка говорит, что наши обещания богу – это обещания самим себе. Только мы можем проверить, сдержали мы их или нет. Но тут ведь сам бог будет следить, держу ли я свое обещание, чтобы потом меня съесть. Дурацкий бог. Чтоб он сдох.
– Господи, – я утыкаюсь носом в рубашку бога. От рубашки пахнет потом. – Господи, я тебе обещаю. Если ты меня не съешь, я никогда в жизни не пожелаю никому ничего плохого.
Я вздыхаю и повторяю шепотом: «Никогда».
Это тяжелая клятва, но немножко жульническая. Потому что я все время кому-нибудь говорю: «Чтоб ты сдох», или: «Чтоб тебя черти взяли», или еще: «Лопни нафиг». Это Дрор так говорит, «лопни нафиг», мне очень нравится. Но ведь ни я, ни Дрор, когда так говорим, не предполагаем, что человек действительно лопнет. И это не называется «желать кому-то плохого». Мы просто хотим показать человеку, что сердимся на него. А желать кому-то, чтобы ему и правда стало очень плохо, я, кажется, не умею. Вот и проверим. Дурацкий бог. Чтоб он жил долго, долго, долго…
– Даник! – к нам прибежала какая-то женщина, и я не сразу поняла, что это тетя Циля. – Даничек, милый, тебе тяжело? Положи девочку, Даник, вот сюда, в машину, положи…
Вот это да! Значит, Взрослый Дани – бог? Никогда бы не сказала. Хотя это, в общем, логично: у всех есть какие-то цели на земле, обязанности, человеческие дела. А у Взрослого Дани нет, они ему не нужны. Интересно, а сам Дани знает, что он – бог? Мне кажется, что нет. Ведь младенцы тоже не знают, что они – младенцы. Наверное, Дани – совсем маленький бог, бог-младенец. Вот почему, как сказал бы папа, в мире творится такой бардак…
– Девочка спала, – сказал Взрослый Дани. – В могиле. Девочка красная. Жарко. Нельзя.
– Даничек! – тетя Циля обняла бога за плечи двумя руками и погладила по голове. – Ты такой хороший мальчик! Положи теперь девочку вот сюда!
Она боялась, что Дани захочет меня и дальше нести на себе. Он очень сильный. Но до города ехать сорок минут, даже Дани не донесет. А отобрать у него невозможно.
– Данечка, положи!
Тетя Циля дергала меня за одежду и тянула к себе. Взрослый Дани не отпускал.
– Девочка спала. Нельзя. Нельзя спать в могиле. Девочка живая. Надо домой.
Все! Бог сказал: «Девочка живая». Значит, он меня простил. Теперь можно спать.
– Ита, милая, – мама все еще плакала, – Ита, ты меня слышишь? Скажи мне что-нибудь!
Спать, спать, спать. Но вдруг, пока я проснусь, мама тоже умрет? И не узнает, что я живая.
Меня немного тошнило от облегчения.
– Мама, – губы потрескались и болели. – Мама, мама, мама.
И я, наконец, заснула. Меня простили. Да возвысится и освятится великое имя твое.