…но праздники в мешке не утаишь.
Ещё не кончилась
гефилтэ фиш,
не говоря о собственно маце,
когда опять воскрес Исус Христос –
и католически, и православно,
и греко-католически.
И всяческий аэрофлот понёс
необжигающие огоньки
в Европу, где и без того зажглось
и прогорало чуть ли не насквозь
в неблагодатном, говоря условно,
а если проще – в огненном – свинце.
На Львовщине однако – утряслось.
Святого Валентина, что ли, мощи?..
Я жил в том Самборе сто лет назад
и храм не помню, а запомнил лишь
расхожее «за Польщi було краще»
с улыбкой многоточия в конце.
И тишину… Попробуй извлеки
из века, прожитого наугад,
какие-нибудь вербы вдоль реки…
или ракиты? Отыщи промеж
случившейся потом таёжной чащи
заброшенный и одичавший сад,
спаси братишку от гусей шипящих,
потрогай плащ-палатку на отце.
Ни детства, ни отца. Сплошная брешь.
Услышь теперь, за
тридевять реприз,
кухонный примус… или керогаз?
и тихий шелест придорожных груш,
и в воздухе разлитый барбарис,
душистый лес, и разноцветный сон…
Что производит их в небесный сан
и окрыляет сонмы наших душ?
Какой иконостас или экстаз?
Вопрос. Вопрос… Ещё один вопрос…
Дрогобыч, Самбор,
Хыров, Борислав…
Фантомный праздник неизбывных слов
и духовой оркестр Первомая.
Другим названиям давно внимая,
не русским, а библейским, например,
я как живую вижу до сих пор
к стене прикнопленную карту мира –
постриженный под чубчик пионер
закрашивает в цвет СССР
утраченные Польшу и Аляску,
Финляндию и славный Порт-Артур,
и далее, на вырост, в ту же краску –
морские Дарданеллы и Босфор.
И геостратегического рая
румянец пламенеет на лице.
А в Яворове –
двор, и у сарая –
сосновые дрова в поленнице.
Когда отец был
молод и высок
и чемпион дивизии по шашкам,
он резал, зашивал и бинтовал
с утра и до утра, а в выходной
дрова пилил и складывал со мной
квадратно, в столбики, и прививал
посильный интерес к нерусским книжкам.
Меня – его любимый Белый Клык,
крутой и человеческий волчара,
ну… в общем, не увлёк, зато Васёк,
да, Трубачёв, с командой, и Джура –
по десять раз, взахлёб и на ура:
похлёбка из гульджана, и стрельба!
А мать бульон варила и ворчала…
И я отца жалел –
его судьба
мне виделась не то чтоб невоенной,
но, мягко говоря, обыкновенной…
непраздничной и скучной, если честно.
Ну, лечит командиров и солдат…
И десять, и пятнадцать лет назад
лечил он командиров и солдат,
и через двадцать лет… Неинтересно.
…Так вот о
праздниках. И о дровах.
Здесь, в Иудее, праздники другие,
и львов гораздо больше, чем во Львове,
хотя, конечно, дело не во львах,
а именно в оливах, и на слове,
свободном от любой драматургии,
меня ловите, но в перерасчёте
на каждый шекель, вложенный гореть
в чугунную или стальную печь,
оливы – просто охереть! – оливы
опережают чуть ли не на треть
всю остальную флору Иудеи.
Не говоря о мире и борьбе
за мир и прогрессивные идеи.
Они и сами по себе красивы,
они красивы сами по себе.
Но не об этом, не об этом речь.
О праздниках!.. –
свободы и любви,
спасения и волеизъявленья,
земного света и благодаренья,
и правильного летоисчисленья…
Прими их все и все усынови.
Благослови субботы, воскресенья,
и пятницы, и остальные дни.
Не все ещё поля – поля сраженья,
Не все огни – военные огни.
Отца направили
после войны
служить во глубину Галичины,
в санчасть… или в санбат?.. Галичину
не воссоединил Богдан Хмельницкий,
а Сталин смог, довоссоединил…
и всё-таки не всех, не до нуля.
Как говорил Борис Абрамыч Слуцкий,
«но есть ещё обширные поля».
А стало быть – работа и врачам
и ясным днём, а также по ночам,
и даже, между нами говоря,
в пресветлый день Седьмое ноября.
Парит над миром
праздничный нисан
в благоуханьи самых майских роз,
и воскресает мудрый Моисей,
как некогда Озирис и Таммуз.
Ну а бесстрашный назорей Самсон?
Держу пари, что и Самсон воскрес.
А, скажем, Ирод, он – не божий сын?
не баловень архитектурных муз?
А те же Сталин и Бен-Гурион?
…Мы тоже все когда-нибудь воскреснем,
в своей одёжке, безо всяких риз.
И вознесёмся с Храмовой горы,
Иродиона и Медведь-горы
к чимганским, грушинским, барзовским песням
и выше – в яворовские дворы.
О них не спето.
Кто их воспоёт?
Всё позабыто в следующей драме.
А праздники несутся напролёт,
гремят салютами былых побед
и фейерверками олимпиад,
пылают факелами и кострами.
Уходит в небо, что
ни помяни –
и грёзы пионерской малышни,
и города, и запахи, и вещи,
златые горы, и златые дни
кофейной гущи и духовной пищи.
И за Небесной сотнею, легки,
к тому же небу наперегонки
небесные уже несутся тыщи.
Что мне до их
украинских небес
сейчас, когда и вовсе не до слёз,
на всей окраине летучих лет?
Здесь, в Иудее, сухо вообще
и большей частью надобности нет
в накидке ли, палатке ли, плаще.
Но праздники объединяют нас.
Отец приоткрывает
левый глаз
и правый глаз, незрячие глаза,
и спрашивает вдруг: который час?
И я гляжу в незрячие глаза
и вижу чёрно-белый свет берёз,
брусчатку на дороге к медсанчасти,
огромных звёзд ночное конфетти
и громко отвечаю: без пяти…
без четырёх… Весенняя гроза
гремит над Иудейскими холмами.
Отец молчит, и нет календаря,
и я молчу, не говоря о маме.
Не говоря уже. Не говоря.
2014