ПОЛИТИКА
В пустыне
появляется Халиф.
Войска ислама начали прорыв.
Центральный фронт преступно оголив,
бегут на север робкие арабы.
Бустаны без полива. У олив
плодов не будет. В панике оравы
проносятся на джипах, проорав,
что кто-то был собака и неправ,
гомосексуалист и сын шалавы.
Везде стрельба и ветер аравийский,
имамы запрещают секс и виски,
у женщины теперь не будет прав.
В Америке друг другу шлют записки
и говорят про авианалёт,
над Потомаком слышен тихий блюз.
Плывёт в залив неутомимый Нимиц,
хотя Халифа пуля не берёт.
Для янки это несомненный минус,
а для арабов – несомненный плюс.
День кончился, и я домой иду,
мне всё равно, я посижу в саду,
я прочитал полполосы в газете –
намеренный, односторонний слив…
Расхлёбывать все это будут дети…
А я им покупаю спелых слив.
* * *
Подозреваю,
главный Судья подкуплен:
судьба благоприятствует наглым куклам.
Зубы их белоснежны, а брови углем,
выпукло, что у прочих бывает впуклым,
лазят под одеяло к последним гадам…
Самой верной гадалкой им был нагадан
путь безмятежный и вычерчен автокадом –
на зависть обретающимся за МКАДом,
пакистанцам разным и финно-уграм.
Взглянет такая – и месяц потом не спится.
Эх, судьба индейка, дрофа, цесарка,
журавлиная песня, в руках синица,
русалка или какая другая птица…
* * *
Парни с орлиным
профилем-мефистофелем
мягких, молочных барышень поят кофеем,
наживляют крючок опарышем и пирожными,
забавляют их речами пустопорожними.
Место рыбное, изобильное и даже в жару прохладное.
Связь мобильная. Жизнь короткая, шоколадная.
НОВЫЙ ГОД
В подарок детям
будет мишура,
игрушки, сласти, прочая мура.
Мужчине – кто-нибудь на стороне,
доступная и сладкая втройне.
А женщине подарит Дед Мороз
крем от морщин и краску для волос.
* * *
Рождается, дышит,
выучивает слова,
едет на мотоцикле с горящей фарой,
влюбляется в ту, которая станет старой,
но пока жива.
И совсем не чувствует хóлода в холодá.
Жизнь прибывает, его прибивает морской волной
к той, которая будет медленной и больной,
а пока ещё молода.
* * *
Занимаясь числами
и свойствами величин,
минуса от плюса не отличим.
Неизвестные члены общества А, Бэ, Це –
можно каждого расспрашивать об отце
и о матери и прослеживать до финала,
до последних страниц городских газет,
где в рамке Игрек стоит и Зет,
которых последнее действие уравняло.
* * *
Не найти такую,
которая бы смогла
дойти до угла, повернуть и пропасть из вида.
Галогенным светом пропитаны тьма и мгла.
Нет секретов. Роятся слухи. Болтает свита.
Выясняется, с кем, почему и когда легла,
с каким-таким подпевалою ночевала.
Неизвестность бывает лишь в глубине подвала,
даже если раздетая догола.
Я во сне увижу.
Смирительному ремню
примененье найдётся. Так отчего же
ни соска её не коснусь, ни ладонь её не сомну,
жизнь земную её на мгновенье не потревожа?
И каким теченьем с
Кипра занесена?
Вот плывёт она в синем, морском, открытом… Как на параде.
Сжаться перед броском. Выяснить, кто она –
в неземном наряде.
И, лишаясь разума
и сомнений,
выясняю вечером – что со мной?
И неважно – живой, холостой, семейный…
пропитанный жидкостью семенной.
Подарю кольцо.
Женщине нужен хлам.
И ещё.
Как говорят арабы –
нету такой, которая похвалам
красоте своей
не вняла
и пренебрегла бы.
* * *
Одна из двух
воюющих сторон
пила всю ночь, сидела за столом
и стала выделять тестостерон.
Нечаянно влюбившийся Тристан
про всё забыл и волю дал перстам.
Она не закричала: «Перестань!»
Поэтому он и не перестал
и до конца её перелистал.
Ещё. Опять. И по седьмому разу.
Но всё подвластно тленью, рже и сглазу –
и в стразы превращается кристалл.
Кто виноват? Никто не виноват.
Само понятье о вине пропало.
Она сама прильнула и припала,
и хвасталась, и думала «Виват!»
А он считал, что рыба-прилипала…
Любой герой обязан быть напорист,
как будто бы торопится на поезд,
хватать, держать, смеяться, не зевать.
На то и дичь в лесу, чтоб убивать.
И жить, и чтоб ещё трофей на пояс.
* * *
Поселяне с
одеждой, отрёпанной по краям,
гордятся, что железный Гудериан
остановлен был перед Тулой
вручную, а не заморской аппаратурой.
Божатся, что скоро как целый год
они не чокались политурой,
хотя и Клико не пили (пишется как «К-л-и-к-о-т»).
Здесь, между закусочной и ломбардом
квартировали:
гвардия, приведённая Бонапартом,
татаро-монголы, другие твари и толпы швали,
мужики их побили, порезали, покосили,
а после в закусочной закусили.
Здесь полно грибов, болот, времени и угля́.
Тут помнят, как аглицкая железка
доехала до Смоленска, но не смогла
выбраться из подлеска
и проржавела до самых рёбер
(ну и было смеху!).
Здесь теперь неверящими глазами
глядят на любой лендровер –
и где ему до Казани!
Да живут себе упёртыми тормозами.
Потому что вообще не к спеху.
* * *
Трактором, танком,
гусеницей, катком,
ревматизмом, кашлем, мокротой, ещё пятком
болезней… И тем, что самкам с тобой не надо
заниматься флиртом, любовью, садо…
Пашням не нужно семени, рыбам корма.
Тело. И дыр, как в днище во время шторма.
Это случится с каждым, потом со мною.
За больничными стенами, с ангелом за спиною.
* * *
Жила, цвела,
целовалась, не была ни чуточки влюблена.
Луна плыла в виде масляного блина.
Никогда не кружилась холодная голова.
Только в красное одевалась.
Жизнь удавалась,
не удавалась, была нормальна и солона.
Истопники заготавливали дрова.
Полицейские зачитывали права.
У Веласкеса на стене глазами поблёскивал Оливарес.
Брал подругу под
руку, восторженно говорил.
Не был несчастным и настороженным.
В результате дарил аметист, берилл.
Что положено говорил и кормил мороженым,
Над толпою мужчин
и женщин гремел набат,
от малейшей искры́ загорался порох.
И в рекламе кричали о венерах и дискоболах,
о булавке, скрепляющей лет на пять
двух независимых разнополых.
* * *
Человек уезжал
целиком, забирая с собой
то, как был молодым, то, как будет потом стариком.
Строил прочный забор, оставлял позади Рубикон,
то ли прах оставлял, то ли дым и спускался в забой.
Он пускался во все… Иногда он глотал аспирин.
Оказалось, что был заменим и что был восполним,
а мы думали, что исполин.
Всё, что было – спалил. Что потом наживёт – он пока не нажи́л.
Он свалил и на всех положил.
И не вспомнить уже – был он узок, нормален, широк?
Плохо спал – или если залёг, то сопел, как сурок?
Говорят, он любил, чтоб подруги его не снимали чулок.
Он им ставил силок.
А когда на охоте ловил он девицу-красу,
знали все как один, чем они занимались в лесу.
А теперь он лишь тень, непонятный рассказ, агада.
Ничего про него, никогда.
* * *
Она была безвидна
и пуста,
ни месяца, ни звёзд и ни креста.
Лишь отдалённый свет, неотделённый
от сумерек. До грýди и до лона
дотронулся и рук не отрывал
(так лётчики вцепляются в штурвал).
И свет стал свет, и тьма чернее сажи.
И твёрдые и влажные места
возникли в окружающем пейзаже.
Как негр у
полицейского поста,
застрял, застрял, всё время застревал.
Он торговался, но её товар
дороже с каждым часом становился.
Пытался жить как раньше, но давился,
но виду всё ещё не подавал.
И убежал, уполз на животе…
славянский князь от злого печенега…
Всё кончилось, исчезло в темноте,
и не видны ни Альфа, ни Омега.
* * *
Поселюсь в стране,
где не знают, что значит лёд
(не Россия, не Исландия, не Канада),
поседею.
Буду транжирить время и строить сукý в Суккот
и за год не успею того, что надо
за неделю.
Оправдаюсь войной, жарой и незнанием языка,
сквозняком и сырой водою.
Оправдаюсь.
И пока не похож на бомжа или босяка,
познакомлюсь с какой-нибудь милой и нехудою.
Попытаюсь.
* * *
Регулярно хотели
есть, а под вечер – в койку.
Сколько лет нам судьба-индейка ни отпускала –
жили их жадно, глодали сухую корку,
пели (не хуже, чем публика из Ла Скала).
Глобус повёрнут так, что видна Корея
и Россия, но не Москва, а с тыла…
Тело живое дёргалось и горело,
мёртвое – стыло.
Самая простая из всех идиллий –
рюмка этила… выкинули, родили,
умерли и даже не наследили.
Нам на свадьбе хором кричали «горько!»,
мы занимались сексом в горячей ванне…
У евреев тётки – рахели, фанни,
а у гоев тётки – сплошные гойки.
Нас атаковали с обоих флангов,
после артобстрела кругом осколки,
всё горело, снова жило, старело…
В Риме уже не помнят, что значат лиры,
а в арабском Марселе не помнят франков.
Телогрейка зимою нам тело грела.
Пух тополей. Провидение прячет рыло.
Сколько лет фортуна ни подарила –
все ушли на заполненье бланков,
на побелку стен, чтоб не стало пятен,
на питанье, охоту за сорок пятым
размером ботинок, ибо другие жали,
и на метанье по миру, как на пожаре.
* * *
Герой, аэродром,
вокзал, перрон,
а может быть, и порт – вода, паром,
и то, что не разрубишь топором,
само на половины распадётся.
Не хочется, но уезжать придётся.
Дом станет разорён, и пыль повсюду.
Он был, он был и плохо мыл посуду…
Казалось бы, хотя потом умрём –
возможно жить, брать на тойоту ссуду,
звонить ему, читать «Декамерон»,
стирать, готовить,
мир пропахнет щами,
другие будут жить со всех сторон…
Но женщина,
покрытая прыщами,
обняв его, заплачет на прощанье.
Не задержав движенья шестерён.
* * *
На латыни
читавший, отделявший всегда запятыми «конечно»,
иногда золотыми плативший, как будто чеканил их дома,
и Толстого осиливший до девяностого тома,
тот, который игру отыграл до последнего кона
и вообще был храбрей, чем Егорий – святой победитель дракона,
уезжает на скорой, живых разгоняет сиреной,
потому что не вечна, конечна…
Закатавший на ближнюю зиму солений, варений,
проживающий где-то за школой, не думал, что так обернётся,
он, встречавший жену из роддома (жена его помнить клянётся),
стал смиренный, суконный, а прежде, а прежде, а прежде,
скажем, в Праге дешёвой, а после ещё в Будапеште…
Кстати, может, ещё и вернётся.
* * *
В сочельник
врывайся
к ним на дом
и, свечи в паркет затоптав…
Урожай! Урожай!
Нам сержантов нарожай!
Мы пошлем их воевать,
кровь-водицу проливать!
Воспитать детей,
дать АКа им в руки.
Виноваты или не виноваты –
безразлично. Сгинут враги и суки,
не жалеть укропов, подонков, ваты!
Пострелять чернявых ребят с акцентом,
торгующих секонд-хэндом.
И еще асфальтом залить белёсых,
кто от сна, от нервов, холестерина,
этих слабых, пеших и на колёсах!
Чтоб кругом стерильно!
Чтобы гнили арабы, жиды и бляди,
ибо правды ради!
Чтоб, не помню, как там? Героям слава?
Тут вообще годится любая фраза,
даже если криво, то выйдет прямо.
Чтоб у них костлява и небрезглива,
холодна, безглаза.
А у нас была горяча, как лава,
чтоб была права и жива-игрива
и не знала срама.