Иосиф Букенгольц

ПЯТНИЦА

Он позвонил в пятницу, после полудня, когда в моей душе предчувствие приближавшейся субботы уже перетекало в долгожданное ощущение покоя.

– Мне посоветовал обратиться к вам Цигель, – это вместо приветствия. – Скажите, вы соблюдаете шабат?

Была середина ноября, в Иудею заглянула мимолетная осень, и я с утра решил быть в романтическом ключе: узкие черные брюки, серая свободного покроя сорочка, браслет из тисненой кожи. И, соответственно, размышления: «Околдованный легкомысленной осенью, Иерусалим дышит очнувшимися запахами, хрустальной прохладой и загустевшей синевой». Я задумчиво смаковал эту фразу, сидя на скамейке в Гиловском парке, и никакого Цигеля не помнил.

– Простите, а с кем имею честь?

– Меня зовут Евсей, если хотите – Сева.

– Послушайте, Евсей, – «Сева» стилистически не соответствовало тому, что переливалось в моей голове, – вас не затруднит позвонить в воскресенье?

– Цигель сказал, что вы можете мне помочь, – мой вопрос он, похоже, проигнорировал, – вернее, нам. Только это не по телефону. Так вы соблюдаете или что?

– Это зависит…

Романтическое настроение медленно скукожилось. А ведь далеко не всегда удается проникнуться им по-настоящему. Особенно в пятницу. Потому что пятница – день особенный. И вовсе не из-за того, что он загружен больше других – в этот день я работаю только в исключительных случаях, стараюсь не вести переговоров с клиентами, а покупками и прочими мелочами занимается Йохи. Просто по пятницам в 9.00 я навещаю маму, а это особая статья расхода душевных сил.

Мама живет в двухкомнатной квартирке в Центре абсорбции – огромном общежитии, наспех сколоченном в далекие восьмидесятые годы и напоминающем замысловатый карточный дом с неопрятными террасами, хлипкими лесенками и крохотными палисадниками. Мы оба готовимся к нашей еженедельной встрече. Я придумываю, что ответить на вопрос «Что нового?», разыскиваю несколько анекдотов, целомудренных, но со смыслом, прослушав которые мама, даже не улыбнувшись, скажет: «Конечно, правильно! Чего еще можно ожидать от этих людей?», и запасаюсь терпением. Мама же подходит к делу основательно: она ведет дневник. За свои неполные семьдесят пять мама исписала не одну сотню страниц. Разбухшие от вдохновения и слез тетради, аккуратно сложенные в стопки по годам, занимают целую полку в ее шкафу.

После непродолжительных, около получаса, новостей о здоровье и ценах мы приступаем к чтению недельной главы. Мне трудно оценить место маминого творчества в мировой литературе, видимо, воспринимаю его чересчур субъективно, но мама, судя по всему, испытывает по отношению к написанному ею явную неудовлетворенность, а потому периодически прерывает чтение, снимает очки и предается пространным комментариям.

У меня никогда не хватало времени (это, наверное, маму обижает) прочесть то, что было написано в советский период и с немалым риском вывезено на историческую родину, но в последние двадцать лет основной темой маминых произведений стала непростая израильская действительность, которая с каждым годом ополчалась на маму все активней и, я бы сказал, все изысканней. Злокозненные соседи сутками напролет сверлили, строгали и пылесосили. Бездельники-ортодоксы своими детьми набивали до отказа автобусы, отключали по субботам телевизор и присылали дрессированных тараканов с усами-пейсами. Но коварнее всех были члены правительства, которые через специальные приборы следили за мамой, телепатически устраивали ей запор и вдобавок распускали про маму грязные сплетни. А депутаты Кнессета, вместо того чтобы заниматься насущными проблемами граждан, муссировали эти сплетни на своих бесконечных заседаниях. Мама читает самозабвенно, то понижая голос до шепота, то возвышая почти до крика, а в самых значительных местах гневно стучит по столу маленьким кулачком.

Я слушаю изо всех сил, хотя сознание мое туманится, глаза закрываются сами собой. Вздрагиваю при альтерациях, облегченно вздыхаю, узнавая цитаты из песен советских композиторов, и снова погружаюсь в транс.

– Но пусть они не надеются! – этим восклицанием мама обычно завершает очередную главу своей бесконечной саги. – Я еврейка, и я до последнего вздоха предана своей стране! А потому о своих проблемах я приучила себя молчать!

Это происходит около одиннадцати часов. Остается три-четыре минуты, чтобы прийти в себя и приготовиться к наиболее драматичной части нашей встречи. Заключительный акт спектакля мама исполняет виртуозно: помешивает ложечкой остывший чай, задумчиво смотрит в окно, на ее глаза наворачиваются слезы:

– Вот так. Жизнь проходит, и что?..

– Мама! – восклицаю я, не нарушая эмоциональной композиции. – Ну зачем же так? Все ведь нормально.

– Что нормально? Где нормально? – она начинает шмыгать носом, а я про себя восхищаюсь ее неувядающим мастерством. – Мне уже семьдесят пять, ты это понимаешь?

– Ну, мама, семьдесят пять не девяносто! – эту фразу я всегда произношу с удовольствием.

– А тебе сорок четыре! – проникновенно. – Тебе, Борик, вдумайся, уже сорок четыре (тридцать восемь… сорок два… сорок три)! Скажи, это нормально?

– Ну мама! – я, по давно отработанной схеме, подсаживаюсь к ней поближе. – Сорок четыре (тридцать восемь… сорок два… сорок три) – это нормально!

Дальше идет натруженный, как «Быть или не быть», монолог о том, что жизнь ее не имеет смысла – она всегда мечтала только об одном: оставить после себя что-нибудь значительное, по крайней мере внуков, а я уже почти седой, давно пора образумиться, остепениться, перестать заниматься ерундой, получить приличную специальность, завести семью, детей и так далее. Я глажу ее худенькие плечи, говорю (чистая импровизация) какие-то глупости. Она, как и положено, постепенно успокаивается. Самое волнующее позади.

На прощанье мама достает из холодильника и насильно вручает мне целый мешок замороженных булочек, за которыми по вечерам ездит на рынок, где сердобольный торговец-араб перед закрытием отдает ей их совершенно бесплатно.

Приблизительно половина двенадцатого. Я прохожу пешком пару кварталов и оставляю мешок с булочками возле мусорного бака. Еженедельная миссия завершена, можно вздохнуть спокойно. Воздух Иерусалима – лучшее средство для успокоения эмоций. Дома меня ждет Йохи с обедом, стакан виски и, наконец, сладостный покой шабата…

Так было и в эту осеннюю пятницу. Только вдруг свалился на мою голову какой-то Евсей, которого прислал какой-то Цигель и который почему-то не может дотерпеть до воскресенья.

– Если вы не соблюдаете, – он перешел на шепот, – то я должен с вами срочно поговорить сегодня же вечером.

– А если соблюдаю? – похоже, что он был из тех зануд, которым легче уступить, чем пытаться что-то объяснять.

– Тогда я перезвоню чуть попозже.

За месяц, прошедший с тех пор, как Йохи поселилась в моем доме, мы обменялись не более чем двумя десятками слов – в нашем общении ни я, ни она не испытывали в них потребности. Вдоволь наговорившись за день, с наслаждением окунаюсь в домашнее безмолвие. Потому-то Йохи так легко вписалась в мою жизнь. Жителю какого-нибудь Нью-Йорка или Бобруйска подобное бессловесное сосуществование показалось бы странным, но на Святой земле невероятные изыски человеческой природы встречаются на каждом шагу. С первого же мгновения знакомства между нами само собой возникло некое подобие телепатической коммуникации, в которой бесполезные слова не находили себе места.

Хотя можно ли назвать наше знакомство знакомством? Я до сих пор не знаю о ней ничего кроме того, что зовут ее Йохевед, что на вид ей лет двадцать, что она любит молчать и вполне сносно готовит. Вот, собственно, и все, если не считать пикантной детали: Йохи – альбинос, и это накладывает характерный отпечаток на образ ее жизни.

Я увидел ее в парке на той самой скамейке, где настиг меня бесцеремонный звонок Евсея, Цигелева приятеля. Сюда, к обрыву, где внизу на склонах каменистого вади примостились игрушечные оливковые рощицы, а у самого неба рассыпаны каменные кубики Иерусалима, я приходил, чтобы успокоиться после пятничного свидания с мамой и подумать что-нибудь поэтичное, например: «Я прихожу сюда, как неисправимый должник, оплативший текущие счета и получивший временную передышку, как уставший от чужих сюжетов лицедей, снявший маску, чтобы ненадолго вспомнить собственное лицо». Ну и так далее… Оттолкнувшись от одной из подобных сентенций (каждый раз намереваюсь записать, но потом забываю), мои мысли растекаются бесформенными потоками. Лица, фразы, картинки детства… Порой даже не замечаю, как опускаются сумерки…

Была пятница, раскаленный полдень сентября, безлюдный разомлевший от зноя парк и вдали в желтоватом мареве город, обесцвеченный неистовым солнцем. Йохи сидела на краешке скамейки, словно (это уже потом подумалось) ожидая меня. Не знаю, что заставило не уйти, а сесть рядом. Может быть, то, что в этот день я решил быть раскованным аборигеном: стоптанные сандалии, приспущенные шорты, не первой молодости майка, золотая цепь с массивным кулоном… А может быть, то, что она в своем длинном сером плаще, перчатках, выгоревшей фетровой шляпе, натянутой на лоб, и огромных непроницаемых очках напоминала застывшую в слепом оцепенении ночную бабочку, застигнутую стремительным рассветом. На мгновение даже захотелось осторожно взять ее и перенести в какое-нибудь укромное безопасное место, где она могла бы спокойно дождаться темноты.

Скорее всего, это был бы самый конструктивный способ остаться наедине с пейзажем. Вместо этого я решил интеллигентно показать гражданке, что ее присутствие здесь, мягко говоря, неуместно. Вальяжно развалился на скамейке, закинул ногу на ногу и принялся демонстративно молчать. Обычно этот метод действует почти безотказно: израильтяне плохо переносят тишину – она их напрягает. Однако прошла, по-моему, целая вечность, молчание утомило меня самого, и при этом – никакого результата. Барышня сидела не шевелясь, нахохлившись и не издавая ни звука. Не доходит, подумал я, и стал насвистывать, старательно фальшивя и отбивая ритм костяшками пальцев. Незнакомка, это было первое движение, выдававшее в ней живое существо, плавно запустила руку в глубины своего необъятного плаща и вынула сигарету. Я, было, воспринял этот жест как шаг к отступлению, но ошибся. Она неторопливо докурила, потушила окурок о краешек сиденья и снова обратилась в изваяние.

Меня охватило раздражение, и пришлось прибегнуть к крайнему средству – заговорить. Стилистика образа предполагала что-нибудь незатейливое, ни к чему не обязывающее, типа: «Какая сегодня жара! Просто сумасшедшая жара!» Но я решил попробовать нечто более интеллектуальное, взмахнул рукой в сторону города и произнес как можно задумчивей: «Какая красота!» На иврите эта фраза (эйзе йоффи!) напоминает этакий балетный пируэт и несет в себе явный оттенок эстетического мировосприятия.

Глубокомысленное высказывание возымело действие: Йохи медленно повернула голову, и в глубине ее огромных очков возникло мое двойное отражение. Это выглядело благосклонным приглашением к разговору, и я заговорил.

С годами у меня накопилось немало обкатанных текстов на самые разнообразные темы, я произносил их, почти не задумываясь и не пресыщаясь ими, поскольку, как по-настоящему одаренный актер, в зависимости от декораций и настроения аудитории находил все новые интонации.

Вступительная реплика естественным образом подвигла меня на разговор об Иерусалиме.

Этот проникновенный монолог был одним из моих самых любимых – он находил отклик в умах и сердцах слушателей самой разнообразной политической, социальной и религиозной принадлежности. Нужно было каждый раз лишь незначительно изменить акценты, осторожно сместить приоритеты и объективно пересмотреть исторические факты. Податливая структура текста позволяла сделать его нейтральным, и тогда каждое утверждение можно было интерпретировать двояко, а то и трояко, а позиция оратора преображалась в туманную доктрину терпимости, всепрощения и любви. Были там и личные мотивы, расцвеченные сентиментальными переливами о том, как еще в жестоком советском детстве, обделенном возможностью приобщиться к сокровищам еврейской мудрости, мечталось оказаться на родине предков, как с первого же мгновения Святой город навсегда пленил душу и что нет на свете другой земли, в которой хотел бы найти свое последнее пристанище.

Эта часть выступления пользовалась неизменным успехом.

Судя по всему, речь произвела впечатление и на мою безмолвную собеседницу. Когда я, вспотевший от жары и эмоциональной самоотверженности, смахнув неподдельную слезу, замолчал, она повернула голову в сторону города и неожиданно резким голосом проговорила:

– Да!

Я вздрогнул от неожиданности, как если бы вдруг заговорила скамейка. Просто глубоко вжился в образ и забыл, что рядом живой человек.

– Что вы имеете в виду?

Последовало довольно продолжительное молчание. Молчал и я, не находя, что сказать.

Наконец:

– А вот он ненавидел этот город!

– Кто? – вырвалось у меня.

Пауза.

– Понтий Пилат.

Я на мгновение опешил. Ожидал всего чего угодно, только не этого. Конечно, в моем арсенале имелись беседы на окололитературные темы, но контингент, с которым можно было бы вести подобные разговоры, в последнее время попадался чрезвычайно редко, поэтому я, признаться, несколько подрастерял форму и рассуждать сейчас о Мастере, Маргарите и прочих тонкостях был, мягко говоря, не готов.

Первой реакцией было смятение. Я принялся лихорадочно перебирать в памяти возможные варианты продолжения разговора, ничего не нашел и решил воспользоваться неоднократно выручавшей меня универсальной формулой. Вернулся к образу раскрепощенного аборигена и, заложив ногу за ногу, изрек:

– О вкусах не спорят!

Реакции никакой.

Послеполуденный жар уже не казался таким изнуряющим, в парке появились люди: мамаши с колясками, аккуратные старушки, одинокие фигуры с собаками. Я сидел и старательно насвистывал, сам не понимая, почему не ухожу. Словно ждал чего-то. И дождался.

– Пойдем, – вдруг сказала она. – Пора обедать.

– Пойдем, – ответил я. – Пора.

И мы пошли ко мне.

Специфика профессии, а в большей степени жизнь в Иерусалиме приучили меня ничему не удивляться. Войдя в квартиру, она по-хозяйски осмотрелась, приспустила жалюзи на окнах и только потом сняла свой балахон, шляпу, очки, перчатки и превратилась в хрупкую девушку, одетую в потертые джинсы и майку. В неярком свете выглядела подростком с совершенно белыми рассыпавшимися по плечам волосами, белыми, словно покрытыми инеем, ресницами и сиреневыми глазами, мерцающими на бледном лице. В этом не было ничего особенного – один мой дальний родственник тоже был альбиносом. Особенное могло бы заключаться в том, что она, ничего не спрашивая, легко сориентировалась в моей кухне, разыскала в холодильнике все необходимое и занялась приготовлением еды. Но и это не удивляло – женщины время от времени появлялись в моей холостяцкой квартире. Некоторые из них оставались только на ночь, а некоторые ненадолго задерживались и тоже начинали с того, что готовили и пытались наводить порядок, но я никогда не воспринимал всерьез эти потуги надолго обосноваться в моей жизни. И они благополучно исчезали. Немного странным могло показаться то, что она практически не разговаривала, но ее молчание было настолько естественным, что со временем я не только привык, но и в полной мере оценил его прелесть.

В тот вечер во время обеда-ужина я узнал о Йохи все то немногое, что, собственно, знаю до сих пор: назвали в честь матери Моше Рабейну, а на вопрос «Где живешь?» после внушительной паузы ответила: «Нигде».

Тот вечер навсегда остался одним из самых светлых моих воспоминаний. Прохлада, растворившая изнуряющую жару, струилась из окон, усталые улицы с облегчением погружались в тишину субботы, съеденное и выпитое наполняло меня сладостным томлением. Эта девушка с именем, похожим на взмах крыла таинственной ночной птицы, с белоснежным шелком волос и мерцающими аметистами глаз вдруг показалась мне неземным существом, сошедшим ко мне из неведомых миров.

Между тем Йохи стояла у мойки и, подобно вполне земной женщине, занималась посудой. Движимый романтическим откровением, я встал, подошел и осторожно коснулся ее плеч. От нее пахло розмарином. Она вздрогнула, но не отстранилась, прижалась ко мне спиной, и я почувствовал, как моя восставшая плоть уперлась в округлости ее ягодиц. Мои руки скользнули вниз до самых ее бедер, медленно, словно изучая линии ее тела, поползли вверх и замерли, охватив ладонями упругие холмики грудей. Она вытерла руки кухонным полотенцем, повернулась ко мне лицом и указала глазами на дверь спальни. Дальше все происходило по обычному земному сценарию, только ее тело едва различимо фосфоресцировало в темноте. А может быть, это мне только казалось.

Йохи поселилась в пустующей комнате моей квартиры. Ее присутствие нисколько не обременяет. Скорее наоборот: я почувствовал себя как-то уверенней, спокойней, да и дела пошли как-то глаже… Почти не разговаривает. Ведет ночной образ жизни, похоже, солнечный свет ее раздражает. Иногда уходит куда-то и возвращается под утро, а в основном сидит в своей комнате. Я ни о чем не спрашиваю, ее личная жизнь меня не интересует. Аккуратно занимается хозяйством: всякой там уборкой, стряпней и прочее. По пятницам готовит праздничный обед. Когда мне случается привести домой подружку, Йохи исчезает. А порой, когда мою тонкую творческую натуру охватывает меланхолия, Йохи приходит ко мне постель, чтобы принести отдохновение в своих безропотных объятиях. Она, пожалуй, единственный человек на свете, рядом с которым я могу, не стесняясь, быть самим собой. А это дорогого стоит.

Сева-Евсей, вопреки моим надеждам, позвонил около восьми вечера, когда, ощущая дремотную тяжесть в желудке и прозрачный хмель в голове, я разлегся в кресле перед телевизором, где в это время один из Джеймсов Бондов разоблачал коварную сообщницу очередного обреченного злодея. Йохи возилась с посудой, короткий домашний халатик и стройные белые ноги невольно притягивали мой задумчивый взгляд. Я уж было собрался подняться с кресла, и тут раздался звонок:

– Надеюсь, не очень вам помешал?

Некоторое время понадобилось, чтобы мысленно произнести пару соответствующих выражений в адрес неизвестного мне Цигеля и его неугомонного приятеля.

– Отнюдь!

– Мне нужно срочно с вами поговорить!

– Говорите.

– Это не по телефону!

– Дело в том, – я с тоской посмотрел на Йохи, – что сейчас я немного занят.

– Ничего, подожду.

Понял, что выкручиваться бесполезно. Прекраснодушие уже не раз подводило меня.

– Что вы предлагаете?

– Я здесь, недалеко от вас, возле банка, – затараторил он. – Если можно, зайду прямо сейчас. Ненадолго. Всего на десять минут. Если вам удобно. Всего десять минут. Максимум пятнадцать.

– Мне неудобно, – строго оборвал его я. – Ждите возле банка.

С сожалением посмотрел на Йохи, встал и пошел переодеваться.

– Ну, вот и началось, – тихо проговорила она, не оборачиваясь. – В добрый час!

Работа с клиентом начинается с одежды. Поразмыслив, решил, что для конструктивного общения с этим упертым Севой лучше всего подойдет сдержанный стиль: брюки цвета мокрого асфальта, голубая сорочка, черные туфли, вязаная, в светлых тонах, кипа и дезодорант Дольче Габбана. Одевался, не торопясь. Пусть подождет. Это тоже один из приемов психологического воздействия.

До банка минут пять прогулочным шагом. Тишину субботнего вечера, шурша, рассекали одинокие авто, в прохладном воздухе плавал запах хвои и ванили, по тротуарам, обгоняя редких неторопливых пешеходов, самозабвенно топотали любители оздоровительной ходьбы.

Сева, долговязый, длинноносый, с потухшими глазами на измятом лице, напоминал печальную птицу. Серый пиджак, обвисшие брюки, бейсболка с надписью «BOSS». На вид – лет пятьдесят. Увидев на мне кипу, испуганно огляделся по сторонам и пробормотал:

– Шабат шалом!

Я смерил его снисходительно-высокомерным взглядом:

– Шабат шалом!

– Понимаете… Я не стал бы вас беспокоить… – он принялся ходить взад-вперед, размахивая руками, будто собираясь взлететь. – Но дело не терпит, что называется, отлагательства… Поэтому я, что называется, позволил себе…

– Евсей! Вы уже позволили себе, – я четко придерживался выбранного стиля. – Давайте по существу!

– Да, конечно, по существу… – он как-то погрустнел. – Может быть, присядем где-нибудь?

– Что ж, присядем, – строго согласился я, – хотя лучше было бы пройтись!

– Конечно, пройтись – оно лучше… Погода… воздух… – он взмахнул рукой-крылом в сторону стоявшей неподалеку пустой скамейки.

Мы сели, он глубоко вдохнул и обреченно выдохнул:

– Дело в том, что наша дочь решила выйти замуж!

– Мазаль тов! – я с недоумением посмотрел на него.

– Но это наша единственная дочь!

– Тем более!

– Но вы себе не представляете за кого! – Сева вскочил и склонился надо мной, словно собираясь клюнуть.

– Неужели за дочь другого человека?

– Может быть, в данном случае это было бы лучше. Нет, представьте себе, она собирается выйти замуж за мужчину! – он возмущенно уселся.

– Вам это кажется банальным? Поэтому вы так расстроены?

– Если бы так! Не-ет, все совсем даже не банально! Наша дочь собирается выйти замуж за психически ненормального психа!

– Неужели? – мне стало скучно. – Возможно, вы сгущаете краски?

– Я? Да я… – он опять вскочил. – Я вам больше того скажу: этот Натан абсолютно отмороженный псих! Вы знаете, как она с ним познакомилась?

– Понятия не имею.

– Представляете, в сквере возле мельницы Монтефиори его облаяла собака! Так он, недолго думая, на четвереньки – и давай на эту бедную собаку орать: «Чего ты на меня лаешь? Что я тебе сделал?» Представляете? Собачка, конечно, смутилась и убежала. Представляете?

– А он?

– А что ему? Я на месте этой собаки вообще бы этого Натана загрыз!

– До смерти?

– Ну, до смерти не до смерти, а загрыз бы. На месте собаки.

– И что?

– А то, что вместо этого наша красавица и умница с ним сначала дружбу завела, потом притащила в дом, вместе с его гребаной гитарой, а теперь за него замуж собралась. Он, говорит, обитает в высоких информационных пластах, у нас, говорит, с ним на этой почве душевный резонанс, вам не понять.

– Какое несчастье! Только чем же я могу вам помочь? – я подавил зевоту. – Я ведь не киллер.

– Цигель сказал, что вы можете помочь!

– А он вам не сказал, как именно?

– Послушайте! В четверг на следующей неделе они идут в этот… в раввинат. Получат последние справки, а там все закрутится, назначат дату, и пиши пропало!

– Так, – это становилось интереснее, – и что?

– А то, что нужно сделать так, чтобы раввинат им отказал. По состоянию его психического здоровья.

– Так это не ко мне, это к психиатру.

– С психиатрами возни много, комиссии всякие, анализы… Если бы все было так просто, – он широко раскинул руки, – уже бы пол-Израиля давно в психушке сидело.

– Да, обидно, что все не так просто, – сочувственно проговорил я. – Так что же делать?

– Нужно… – Сева стремительно уселся на скамейку и перешел на торопливый шепот: – Нужно опорочить этого ненормального типа перед лицом раввинатского суда! И тогда им запретят… Понимаете?

– Запретят что?

– Как что? Жениться!

– Понимаю, – я на самом деле уже давно все понял, просто хотелось поразвлечься. Все-таки вечер-то он мне почти испортил. – И как это сделать?

– Ну, это ваше дело. Цигель сказал, что вы – профи.

– Хорошо, я подумаю. Если Цигель так сказал.

– Подумайте, только время не терпит… Всего-то до четверга…

– Мне бы посмотреть на вашего зятька, то есть, простите, на вашего психа.

– Вот! – Сева заговорил в полный голос, победоносно оглядываясь по сторонам. – Поэтому я бы хотел, вернее, мы бы хотели пригласить вас завтра, часа в два, к нам на обед. С супругой, пожалуйста…

– Спасибо, – я смутился, – приду. Только без супруги.

– Да, чуть не забыл! – Сева опять перешел на шепот: – Сколько?

– Негоже в шабат говорить о презренном, – сказал я и как бы невзначай показал Севе два пальца.

– Двести? – Сева погрустнел. – Дороговато!

– Тысячи, – я снова показал ему два пальца. – Половину – до, остальные – после.

– Да вы что! – казалось, он сейчас заплачет.– Две тысячи! Это невозможно! Да за такие деньги можно оговорить весь Иерусалим!

– Что делать, работа непростая, – я встал, показывая, что разговор закончен. – Поищите кого-нибудь подешевле. А может, и ничего страшного, если ваши внуки из высших информационных слоев будут иногда на собачек лаять. Зато бесплатно.

– Хорошо, хорошо! – Сева сдвинул бейсболку на затылок. – С женой посоветуюсь и утром вам позвоню.

– Тогда до звонка, Евсей!

Я направился домой, а он так и остался сидеть – печальная птица на одинокой скамейке. Мое настроение улучшалось с каждым шагом. Вечер еще не кончился.

Со своей нынешней профессией я определился по приезде на историческую родину. Правда, далеко не сразу. В Союзе я, как и положено ребенку из приличной еврейской семьи, окончил институт и три года проваландался в заштатном проектном учреждении. По ходу дела пробавлялся фарцовкой – скупал у чернокожих студентов мелкое дефицитное барахло: джинсы, сигареты, презервативы и с некоторым наваром обеспечивал ими обездоленных советской властью сограждан. Заодно поднаторел в английском.

Отсутствие в Израиле дефицитных товаров повергло меня в некоторое смятение. Но только поначалу. Природное чутье подсказывало, что в стране, где перемешано столько идеологий и ментальностей, всегда отыщется способ комфортного заработка. А посему решил ничего не загадывать, а все силы посвятить изучению иврита, благо чадолюбивое государство предоставляло для этого возможность и вдобавок выплачивало нам с мамой пособие, позволявшее более-менее сносно существовать. Через полгода я уже бегло лопотал на древнем языке и чувствовал себя вполне готовым, ну, если и не завоевать Святую землю, то по крайней мере отыскать на ней достойное место. Только Святая земля, похоже, не была еще готова мне это место предоставить. За несколько лет я перепробовал многое: работал продавцом ортопедической мебели, охранником ешивы, страховым агентом, распространял предвыборные прокламации. Старался не терять надежды, хотя временами охватывало отчаяние – казалось, окружающий мир ополчился против меня, и мне никогда не найти пусть даже скромной ниши в этом разноликом сообществе жестоковыйных соплеменников.

Теперь-то я понимаю, что всему свое время и что в небесной канцелярии, как и в любом учреждении, не обойтись без бюрократических проволочек. Бесполезно умолять, жаловаться, важно не пропустить и распознать, куда направляет тебя ее непостижимая воля. Поэтому я всегда начеку и не верю в случайности, хотя кому-то показалось бы случайным то малозначительное, на первый взгляд, событие, благодаря которому, наконец, открылся путь к воплощению моих честолюбивых устремлений.

Было нежаркое солнечное утро ранней весны. Цвел миндаль, от домов еще тянуло зимней сыростью. В поисках очередного места работы я направлялся в контору по трудоустройству. В начале улицы Яффо, неподалеку от муниципалитета, мое внимание привлек странный парень, чья нескладная фигура в просторной кожаной куртке показалась знакомой. Он стоял на краю тротуара и беспокойно крутил головой из стороны в сторону, вставал на цыпочки, всматривался в лица прохожих.

То был Аркаша. Еще в бытность совсем-совсем новыми репатриантами мы вместе учились в ульпане. Трепались во время перекуров, раза три выпивали в компании соучеников. Несмотря на его притязания, так и не стали приятелями. Его многословное всезнайство поначалу казалось мне забавным, потом утомительным, и наконец, невыносимым. Он был моим ровесником и, несомненно, человеком сердечным, но от его назойливо-заискивающей доброжелательности хотелось держаться подальше. Возможно, в то время я был чересчур замкнут, категоричен и насторожен, чтобы воспринять поведение Аркаши как естественное проявление его натуры. Да и могло ли мне тогда прийти в голову, что высшие силы именно его изберут в качестве инструмента моего просветления.

Как бы то ни было, увидев его в то утро, я особой радости не испытал. Попытался сделать вид, что не заметил, и пройти мимо. Не удалось. Аркаша бросился ко мне с таким видом, словно только и ждал, когда же я, наконец, появлюсь.

– Здорово, Борис! – он стремительно протянул мне руку. Рука была скользкая и холодная, как рыба. – Что слышно? Как дела? Что нового?

– Привет! – всю обойму ни к чему не обязывающих вопросов я, естественно, пропустил мимо ушей. – Нормально. Извини, тороплюсь.

– Слушай, тут такое дело… – его дыхание свежестью не отличалось. – Понимаешь, надо помочь кое-кому… Пять минут, простая формальность… Ты ведь из Мукачева?

– Нет, я из Минска! И я тороплюсь!

– Собственно, какая разница! – он мягко взял меня под руку. – Им что Мукачево, что Бердичево – один хрен. Простая формальность, пять минут, и все… Наши ведь люди, почему бы не помочь…

– Так если простая формальность, – я также мягко пытался свою руку высвободить, – найди кого-нибудь другого. Я ведь правда тороплюсь.

– Где же я сейчас пойду кого-нибудь искать? – вскрикнул он так громко и жалобно, что некоторые прохожие обернулись. Он и сам испугался своего голоса и резко перешел на пронзительный шепот. – Где же я сейчас буду кого-то искать? А ты свой человек и уже здесь… Всего пять минут… И не за просто так… Двести шекелей…

– Четыреста, – бросил я в надежде, что он от меня отстанет, – или ищи кого хочешь.

– Четыреста! – Аркаша обиженно хмыкнул, тоскливо оглянулся по сторонам, будто высматривая, кем бы меня заменить, но не нашел. – Ладно, пусть будет четыреста.

– Ладно, пусть, – безрадостно повторил я. Деваться было некуда. – Что нужно сделать за четыреста шекелей?

Аркашин рассказ, как и в прежние времена, был утомительно многословен, изобиловал массой ненужных подробностей и несколько раз отклонялся от основной темы. Я делал вид, что слушаю наивнимательнейшим образом, иногда задавал вопросы и просил пояснений, дабы продемонстрировать, что не привык получать деньги просто так. Суть дела была такова: коренной израильтянин традиционного воспитания, средних лет и приличного достатка, вознамерился жениться на нашей бывшей соотечественнице родом из Мукачева, достаточно молодой, но при этом разведенной и с пятилетней дочерью на руках. Для того чтобы совершить это богоугодное действо в соответствии со всеми галахическими требованиями, необходимо документально засвидетельствовать, что невеста свободна от законных брачных уз с другим мужчиной. Что, собственно, и потребовал от своей избранницы въедливый абориген. Неискушенная в талмудических изысках бывшая советская гражданка, с которой у Аркаши был некогда необременительный роман, а ныне просто приятельские отношения, поначалу восприняла это законное требование как вопиющее проявление антиженского религиозного догматизма. Здесь Аркаша попробовал было углубиться в туманные рассуждения о роли и месте женщины в Моисеевом Пятикнижии, но я вовремя прервал его и попросил не уклоняться от основной сюжетной линии.

Прикинув все «за» и «против» и маленько поостыв, избранница решила смириться со своей еврейской участью и, за неимением никого более походящего, обратилась к Аркаше с просьбой собственноручной подписью засвидетельствовать ее непринадлежность никакому мужчине. Аркаша, конечно же, как настоящий друг, согласился помочь. Тут он попытался вставить лирическое отступление, но и эту попытку я решительно пресек.

Короче говоря, сегодня утром Аркаша явился в раввинат, чтобы совершить благотворительную акцию, и вдруг оказалось, что для нее необходимо два свидетеля.

– А время-то поджимает, – завершил он свою эпопею. – Назначено ведь! Бросился искать. Выхожу, смотрю – ты. Ну как нарочно! Давай! Пять минут… Простая формальность… И женщине какое облегчение!

– Так ведь я ее совсем не знаю, даже не видел никогда. Да и потом – я, вообще-то, из Минска.

– Зачем тебе ее знать? Не ты же на ней жениться собрался. А я вот, например, вообще из Саратова, и ничего!

– Хорошо! Но ты можешь хотя бы сказать, как ее зовут.

– Конечно! Зовут ее Варда… Как войдем, я покажу…. Она такая блондинка… Ее маму…

Происходившее далее походило на забавный детектив. По дороге Аркаша, как заправский резидент, изложил мою легенду, подробности которой я уже забыл. Помню только, что в приемной я уже полностью вошел в роль: обнял слегка оторопевшую Варду, поинтересовался здоровьем родителей и со словами «В добрый час!» дружески похлопал по плечу жениха, сухощавого сефарда. Потом рабби тихим голосом задавал вопросы, а мы с Аркашей добросовестно отвечали. Этот седобородый старец с лучистыми глазами до того понравился мне, что я уж было собрался рассказать ему, как мы с Аркашей и Вардой в нашем босоногом мукачевском детстве сидели на берегу реки и мечтали о том, что, когда вырастем, обязательно уедем в Израиль. Но до этого не дошло, мы поставили подписи, и аудиенция завершилась. На улице я заметил, как Варда сунула Аркаше небольшой конверт, потом махнула мне рукой и, если не ошибаюсь, больше мы с ней никогда не встречались. Аркаша отсчитал мой гонорар, протянул мне свою руку-рыбу и, не говоря ни слова, удалился.

Представление закончилось, все разошлись, а я остался стоять посреди весеннего Иерусалима, ошеломленный простотой произошедшего: за считанные минуты я, нисколько не напрягаясь, заработал столько, сколько не зарабатывал и за три дня. Тысячи идей завертелись в голове, я и забыл, что еще час назад направлялся в бюро по трудоустройству. Впрочем, делать там больше было нечего. В то утро решил, что моей профессией станет лжесвидетельство.

Никогда, даже мысленно, я не называл свою деятельность этим малосимпатичным словом, хотя оно, по-моему, не менее благозвучно, чем, например, «недоносительство» или «родовспоможение». Просто на первых порах меня одолевали сомнения – так уж повелось, что занятие это осуждается как греховное, аморальное и даже уголовно наказуемое. Хотя, если спокойно подумать, подобные деяния с полным правом можно определить как «ложь во благо». Кто знает, как сложилась бы судьба ни в чем неповинной Варды, не окажись я поблизости в то весеннее утро?

Окунувшись в пучину социальных взаимоотношений, я с удивлением обнаружил, что потребность общества в свидетелях сравнима разве что с потребностью в хлебе насущном. Стоит возникнуть ситуации, в которой рукоприкладство неуместно или безрезультатно, будь то дорожное происшествие, бытовой конфликт или разборка со страховой компанией, – роль подходящего свидетеля становится первостепенной.

Предыдущий коммерческий опыт, психологическое чутье и природное артистическое дарование очень мне пригодились, но по мере естественного расширения сферы деятельности и проникновения в тонкости профессии я понял, что этого недостаточно. Постепенно я обзавелся арсеналом необходимых аксессуаров: набором водительских прав, удостоверений личности и довольно разнообразным гардеробом. А главное – соответствующей философией: ведь стоит только трезво взглянуть на происходящее в этом лучшем из миров, и станет понятно, что сладкозвучная иллюзия, называемая «правдой», а в самых безнадежных случаях «истиной», присутствует только в патетических напевах клинических мечтателей или в нафталинных сентенциях угрюмых моралистов. Если внимательно послушать политиков, руководителей ведущих компаний или присмотреться к рекламе, станет понятно: в основе цивилизации лежит та же пресловутая «ложь во благо». Как сказал, не помню кто: «Все лгут, но это не имеет значения, потому что никто никого не слушает».

Если верить Канту, а у меня нет никаких причин не доверять старику, мир существует только благодаря нашим ощущениям, а это, уж извините, не «две большие разницы», а множество. На самом деле, правда – она, как Волшебник страны Оз, является каждому в облике, соответствующем его индивидуальности, а посему нет одной правды на всех, и каждая чужая правда, естественно, воспринимается остальными как ложь. А если так, то чем же тогда моя правда-неправда недостовернее любой другой. Просто нужен соответствующий уровень мастерства, чтобы сделать ее убедительной для окружающих.

Конечно, моя профессия связана с определенным риском. Но разве безопасна работа электрика, монтажника-высотника или хирурга? Всегда можно не туда всунуть пальцы, откуда-то упасть или не то отрезать. Никуда не денешься, приходится рисковать, много разговаривать, варьировать стили, лексику, угадывать настроения и при этом оставаться убедительным. Но я, можно сказать, люблю свое дело. Решая чью-то проблему, я ощущаю себя художником, творцом, создающим новую реальность, в которой разрушаются тривиальные догмы, в которой действуют мои законы и торжествует моя правда.

А потому по дороге домой я не слишком сожалел о том, что субботу придется посвятить спасению непутевой Евсеевой дочери от губительного замужества.

СУББОТА

Судя по раннему звонку, решение принять мои условия далось удрученному папаше нелегко и, вполне возможно, стоило ему бессонной ночи. Мне хорошо знаком этот тип беспомощных родителей, которые, однажды очнувшись и увидев свое невинное чадо повзрослевшим, пугающе независимым, впадают в отчаяние и лихорадочно, любыми средствами пытаются оплатить собственную педагогическую несостоятельность.

В очередной раз порадовался своей прозорливости, но, в соответствии с профессиональными принципами, выслушал извинения, храня ледяное молчание. Отвечал односложно, сухим недовольным тоном.

Поразмыслив над ролью, которую предстояло исполнить, и не имея достаточной вводной информации, я решил остановиться на ни к чему не обязывающем образе добропорядочного обывателя: бежевые брюки с тщательно отутюженными стрелками, кремовая сорочка под дымчатым пуловером, увесистая золотая печатка на безымянном пальце левой руки. Для завершения композиции – бутылка вина «Hebron» в пестром глянцевом пакете. Бизнес есть бизнес – порой требуются капиталовложения. Думал еще захватить вазон с белым гиацинтом, преподнесенный мне членами Общества борьбы с насилием в семье, но потом решил, что это будет чересчур претенциозно. Перед выходом полистал на всякий случай сборник анекдотов.

Сева настоял на том, чтобы опять встретиться возле банка – необходимо было заранее оговорить некоторые подробности. Он был в том же унылом пиджаке, и только ядовито-зеленый галстук, напоминавший язык хамелеона, придавал его виду угрожающе-торжественный характер. Несколько мгновений Сева оторопело рассматривал мою голову, так и не увидев на ней кипы, пробормотал: «Понимаю». Оглядевшись по сторонам, извлек из-за пазухи аккуратный пакетик в мутной полиэтиленовой обертке, и, пока тот исчезал в моем кармане, печально смотрел ему вслед.

– Как договаривались, – прошептал он еле слышно, опасаясь, видимо, потревожить святость субботы.

Я из тех же соображений молча кивнул.

Легенда сложилась легко: мы уже давно познакомились и подружились на заседаниях добровольного сообщества «Мезон», организованного Министерством абсорбции с целью умиротворения неприкаянных деятелей бывшей советской науки. Здесь некогда титулованным ученым почтенного возраста, неизлечимым изобретателям и прочим неугомонным энтузиастам предоставлялась сочувствующая аудитория для популяризации идей, к которым еврейское отечество не проявляло ровным счетом никакого интереса. Мой новоявленный приятель был, похоже, одним из активистов этой благородной организации. Я попросил вкратце набросать несколько околонаучных тезисов, пригодных для застольной беседы. Сева преобразился, глаза его засверкали, и пока мы шли лабиринтами дворов и поднимались на четвертый этаж, мне пришлось в достаточной мере оценить громаду интеллектуальных сокровищ, хладнокровно проигнорированных нашим прогрессивным государством.

У двери Сева снова превратился в печальную птицу:

– Послушайте, Залман, вы же, наверное, соблюдаете кашрут. А у нас…

– Во имя гуманной цели, Евсей, – ответил я, – приходится иногда работать в экстремальных условиях, а порой и вовсе жертвовать своими принципами.

И мы вошли в салон, наполненный волнующими запахами домашней еды.

Вообще-то, я с удовольствием посещаю званые обеды и всяческие застолья, и не только потому, что просто люблю вкусно поесть, хотя и поэтому тоже. Чревоугодие – самый, по-моему, безобидный из семи смертных грехов – никогда не являлось для меня ни предпочтительной формой приятного времяпрепровождения, ни воплощением эстетических изысков гурмана, ни тем более, как у многих сегодня, средством борьбы с депрессией. Прежде всего, мне душевно близка процветающая в Израиле и мудрая во всех отношениях традиция – не только сопровождать щедрой трапезой праздники, торжества и памятные даты, но и предварять угощением любые общественные явления, от разнообразных презентаций до всевозможных заседаний. Бесспорно, обласканный пищей желудок – самая благоприятная основа взвешенного осмысления нашей непростой действительности. Однако удовольствие от застолья не исчерпывается обилием и вкусностью. Несравненный восторг вызывает панорама накрытого стола за несколько мгновений до того, как обольстительные кулинарные композиции вялыми фрагментами начнут расползаться по тарелкам. В эти короткие мгновения он подобен свежесотворенной девственной земле, еще не ощутившей на себе стопы Адама. Я умиляюсь атмосферой искренней доброжелательности и неподдельной терпимости и тем, как рты, наполненные слюной, ласково источают простые фразы, типа: «Извините, вас не затруднит передать… Вам в рюмку или в бокал?.. Ничего, ничего, накладывайте себе, я не тороплюсь…» – и т. д. И каждый раз, с нежностью глядя на сотрапезников, я думаю о том, что изобилие пищи – единственный путь к истинной всечеловеческой любви и что никакая философская или религиозная доктрина, никакая самая что ни на есть изысканная социальная теория или политическая программа не в состоянии выстроить по-настоящему родственных отношений, спонтанно возникающих вокруг уставленного яствами стола.

Уставленный яствами стол раскинулся в пространстве между диваном и телевизором и занимал чуть ли не половину небольшой гостиной. Я не смог отказать себе в удовольствии окинуть его беглым взглядом, и мой наметанный глаз возрадовался: разноцветье салатов, коралловые ломтики соленого лосося, горка блинчиков (как потом оказалось, с грибами), аккуратный веер из листиков всяких там балыков, ветчин и колбас, маринованные огурчики, ну и, конечно, слегка запотевшая «Финляндия». Видно было, что родители неразумной девицы отнеслись к предстоящей акции со всей серьезностью.

Нас встретила дородная женщина в коротковатом сиреневом платье с довольно смелым декольте, позволявшем оценить еще сохранившиеся следы ее былой красоты.

– Вот, хочу представить, Циля… жена, – пробормотал Сева, глядя в потолок. – А это Залман, мой старый приятель.

– Очень приятно! Цецилия. Евсей много о вас рассказывал, – ее рука, большая, теплая, ласковая, задержала мою ладонь чуть дольше, чем принято при первом знакомстве. – Говорю ему: так давно дружите, ну почему бы не пригласить его, то есть вас… а он все никак. А вот познакомьтесь, моя мама… Мама, иди познакомься с нашим гостем!

– Теща, – буркнул Сева, не отрывая глаз от потолка.

Из глубины квартиры выплыла средней комплекции пожилая дама в обильном макияже, с терракотовым пухом на гордо посаженной голове, одетая в старомодный темный жакет, украшенный вычурной янтарной брошью.

– Роза Львовна, – она манерно протянула сухонькую ручку, то ли для рукопожатия, то ли для поцелуя, – кандидат педагогических наук.

– Залман Иосифович, – ответил я, слегка поклонившись, – менеджер по вопросам социального структурирования.

– О! Как нетривиально! Я, знаете ли, сама всю жизнь на ответственных должностях в министерстве просвещения …

– Ма-а-ма! – промычал Сева. – Может быть, за стол, а? Гости-то наверняка проголодались…

– Да-да,– засуетилась Циля, – конечно, за стол! Какие разговоры на пустой живот? Правда, Залман? Маринка! Натан! За стол! Сарочка, Беня, ну что вы там в уголочке? Подсаживайтесь!

Сарочка, похожая на румяный колобок женщина с острыми глазками, оказавшаяся потом чьей-то двоюродной сестрой, в ответ на мое приветствие сморщила пухлое личико, изображая, по-видимому, улыбку. Ее муж Беня, большеголовый, губастый, с неподвижной, словно вырубленной из дерева, физиономией, поздоровался одними бровями. На Цилин призыв они дружно вскочили с дивана. Расселись. Роза Львовна – во главе стола.

– Ната-ан! Мари-инка! – не унималась Циля, севшая слева от меня. – Ну где вы там?

Откуда-то из-за кулис возник полноватый, лет двадцати пяти, парень с гитарой наперевес. Открытое лицо, коротко постриженные светлые волосы, голубые глаза – из тех ребят, которые с первого взгляда неизменно вызывают симпатию.

– Вот и наш Натаник, – громко провозгласила Циля. – Прошу любить и жаловать.

Сева, сидевший справа, легонько пнул меня локтем: «Вот оно». Натан посмотрел в мою сторону отсутствующим взглядом и не торопясь уселся, аккуратно пристроив гитару на коленях.

– А где, собственно говоря, Марина? – вопросила Роза Львовна.

Натан мягко провел ладонью по струнам, прислушался и, когда звук затих, произнес: «Спит».

– Как это тривиально в ее возрасте – спать в такое время! – томно возмутилась Роза Львовна.

– Ма-а-ма, – промычал Сева, – успокойтесь, и, может быть, начнем, стынет…

– Да-да, мама, – подхватила Циля, – давайте начинать. А кто, если захочет, пусть потом…

Так уж повелось, что застолье (я имею в виду не какой-нибудь там «а ля фуршет», а наше, привычное) для большинства народонаселения является средоточием духовной жизни. Подобно любому жизненному феномену, оно развивается от начала к завершению поэтапно, и каждый этап обладает своим неповторимым обаянием. И первые минуты, когда исчезновение отдельных деталей еще не нарушает очарования кулинарного натюрморта, алкоголь уже разливает по телу первые теплые флюиды, первые волны холодных закусок стремительно обживают пространство желудка, а самоуглубленное безмолвие жующих прерывается лишь заботливыми призывами попробовать то или это. И получасом позже, когда на ненадолго опустевшей сцене появляются горячие блюда, а притомившиеся было сотрапезники, обретая второе дыхание, оживляются, заговаривают о погоде, политике или здоровье и, дополняя друг друга, произносят длинные многозначительные тосты. И потом, когда на поле недавнего сражения восходит обольстительный десерт, невыносимые запахи еды сменяются ароматом кофе, а мысли, окутанные приятной истомой, растворяются в тяжести переполненного чрева.

Так было и на этот раз. Я кушал, не торопясь и по привычке исподволь наблюдая за присутствующими, в особенности, конечно, за Натаном. Циля периодически наполняла его тарелку, сама же, наскоро проглотив что-то, вскакивала и убегала поколдовать у плиты. Натан не прикасался к вину, только ритмично, без особого, по-моему, разбора, запихивал в рот солидные комья еды и, задумчиво перебирая струны, жевал. Сарочка с Беней поглощали пищу, методично переходя от блюда к блюду. Сева с самого начала взял бодрый темп. Со словами «ну а теперь выпьем за шабат» он опрокидывал рюмку за рюмкой, закусывая исключительно близлежащей ветчиной. Роза Львовна аккуратно цепляла вилкой кусочки салата, оглядывая стол царственным взглядом. Все молчали.

После третьей или четвертой рюмки Сева посмотрел на невыпитую мою, обнял меня за плечи и громогласно спросил:

– Золя, друг, а почему это ты пропускаешь? Что, игнорируешь или у тебя печень?

– При чем здесь печень, Сева? – прошипел я ему в ухо. – Ты забыл? Я ведь на работе!

– Понимаю, – кивнул Сева и выпил, – работа прежде всего.

Трапеза приближалась к следующей стадии, хозяйка меняла тарелки, убирала растерзанные блюда, а Роза Львовна заговорила. От упоминания своей самоотверженной работы на ниве просвещения, едва коснувшись кризиса современной педагогики, она легко перешла к упадку израильской медицины. Сева, подперев голову рукой, пронизывал тещу ненавидящим взглядом.

– Ну вот зачем далеко ходить, – восклицала Роза Львовна, обращаясь то ко мне, то к Сарочке с Беней, – в прошлом году нашей Мариночке делали аборт! Вы бы посмотрели, как безобразно ребенку сделали аборт! А если бы, не дай Бог, что-то серьезное? И это в нашей цивилизованной стране!

Сарочка с Беней, не переставая жевать, кивали. Я решил, что пришло время вступить и немного разрядить атмосферу:

– К сожалению, уважаемая Роза Львовна, вы совершенно правы. Знаете, есть такая история…

Для зачина рассказал несколько вполне приличных анекдотов о врачах. Роза Львовна благосклонно заулыбалась, Сарочка с Беней оторопело уставились на меня, Циля тихо смеялась, Сева хохотал в полный голос, Натан невозмутимо перебирал струны. Мне показалось, что аудитория ждет продолжения. Я перешел к безобидным историям из цикла «Встречаются рав и священник». Этот сериал требовал, по-видимому, некоторого интеллектуального напряжения и потому был воспринят сдержанно. Роза Львовна нахмурилась, Циля вернулась к плите, Сарочка с Беней – к своим тарелкам, Сева погрустнел, зато Натан впервые внимательно на меня посмотрел. Дабы реабилитироваться, я выложил обойму армейских баек, не требовавших излишних мозговых усилий. Слушатели заметно оживились, а Натан неожиданно произнес:

– А я обиделся на армию!

– Почему? – воскликнула Циля, обрадовавшись тому, что гипотетический зять, наконец, соблаговолил подать голос.

– Я обиделся на армию, потому что меня списали.

– Что случилось? – всполошилась Роза Львовна.

– Они решили, что я псих, и списали меня!

– Как им такое могло придти в голову? – пробормотал Сева.

Натан устроился поудобней, и стало понятно: рассказ будет основательным. По ходу повествования он то обнимал гитару, то, глядя в потолок, брал несколько аккордов, что придавало повествованию странный, торжественный характер баллады или даже реквиема.

– Все началось с того, что через месяц после призыва я понял, что на соседней со мной кровати спит Машиах, – он сказал это так просто, что никто из присутствующих даже не подумал усомниться. – Конечно же, никому об этом не сказал, даже когда видел, что никто, кроме меня, этого не замечает. Но когда услышал, как разговаривает с ним наш капрал, – не выдержал. Отвел капрала в сторону и объяснил ему, что неплохо бы выбирать выражения: «Ты знаешь, кто перед тобой?» Он сначала рассмеялся, потом расстроился и отправил меня к врачу.

– И ты обиделся? – удивилась Роза Львовна.

– Чего вдруг? А что он мог еще сделать? Такое ведь не каждый день случается. Врач-то был поумней, выслушал меня серьезно, спросил, кто мои родители, постучал молоточком по коленке и отправил в госпиталь.

– И ты обиделся? – вырвалось из полных ртов Сарочки с Беней. Это было единственное, что мне посчастливилось от них услышать.

– Да нет же! – несколько надрывных аккордов, напряженный взгляд в сторону. – Чего на них обижаться, такое ведь не каждый день случается. Понимал: им нужно разобраться, а вдруг ошибаюсь. Но я-то был уверен, что не ошибаюсь. Обиделся потом, когда комиссия постановила, что я псих, и списала из армии.

– Значит, не разобрались! – констатировала Роза Львовна. – Солдафоны!

– Вот именно! – Натан посмотрел на нее с благодарностью. – Ведь когда меня определили в палату, я увидел, что рядом лежат еще два Машиаха.

– А почему бы и нет? – промямлил Сева.

– Как же это может быть? – изумилась Циля.

– Я и сам был в шоке! Я же не псих! И пошел объяснять главврачу, что трех Машиахов быть не может, настоящий из них только один. Так ему и сказал, надо разобраться, кто из них настоящий, а кто строит из себя. Я же понимаю, трех быть не может, я же не псих. А они меня списали.

Воцарилось сочувственное молчание. Натан перебирал струны, сосредоточенно глядя куда-то вдаль, словно где-то там находился ответ, кто же из Машиахов все-таки был настоящим.

– Поэтому я и обиделся на армию! – он последний раз ударил по струнам, вздохнул, обнял гитару и затих.

– Ну что мы все о грустном да о грустном! – неутомимая Цецилия уже подавала на стол горячее: румяный мясной пирог, соус в пузатой соуснице, куриные окорочка с разомлевшим черносливом и ломтиками картофеля. Сарочка с Беней восхищенно вздохнули.

– Год не пей, два не пей, – оживился Сева, наполняя рюмки, – а под жаркое выпей!

– На правах старшей я все-таки хочу, наконец, сказать несколько слов, – торжественно провозгласила Роза Львовна, подняв свой бокал. – Здесь, за этим прекрасным столом собрались самые близкие нам люди…

Речь ее замерла на полуслове, потому как в это время на сцене вдруг возникло хрупкое создание в бледной фланелевой пижаме, с милым заспанным личиком и беспорядочной копной темно-золотистых волос.

– А вот и наша Мари-иночка, – умильно пропела Циля. – Просну-улась, доченька?

– Не-ет, – в тон ей пропела девушка.

Подложив под себя ноги, она устроилась на свободном стуле рядом с Натаном, затем отодвинула в сторону гриф гитары и поцеловала Натана в щеку.

– Марина! – Роза Львовна возмущенно опустила бокал. – У нас гости, а ты не причесана! Ты уже в том возрасте, когда неплохо было бы соблюдать хотя бы элементарные правила приличия!

– Да, Мариш, – пролепетал Сева, полоснув по теще испепеляющим взглядом, – у нас гости…

– Ах, оставь, бабуля! – Марина грациозно откинула волосы назад. – Ты лучше со своим возрастом разберись.

– А вот грубить – это по меньшей мере тривиально! Сколько раз я просила не называть меня бабулей!

– А как? – Марина с любопытством посмотрела на Розу Львовну. – По имени-отчеству? Или, может быть, по ученому званию?

– А хотя бы и так!

– Ма-а-ма! – тихо прорычал Сева, – угомонитесь, а то стынет…

– Действительно, мама! – подхватила Циля. – Ну что мы все о грустном. Остывает же! Я ведь старалась, ночь не спала…

Мы снова подняли рюмки.

– Хоть меня здесь и пытаются унизить, – торжественно проговорила несломленная Роза Львовна, – я все-таки хочу сказать несколько слов. Я уже немолодая женщина и большую часть своей жизни положила на алтарь воспитания подрастающего поколения…

Я, не отрываясь, смотрел на Марину. В этой девочке не было ничего особенного: обычная избалованная домашняя куколка, но, глядя на нее, я удивлением ощущал в себе нечто незнакомое, ни с чем несравнимое, словно тысячи раскаленных ручейков пронизывали меня, стекая от макушки до паха, и там, сливаясь воедино, наполняли жаром все тело.

– …и приехала в страну моих предков! – доносилось до моего слуха откуда-то издалека. – Возникает резонный вопрос: что же я дала этой стране взамен на то, что она дала мне – пенсию и всякое такое? Но я привезла сюда свое еврейское сердце и свою молодую семью, которая…

Марина неторопливо жевала. Темное золото волос оттеняло матовую бледность ее лица, огромные карие глаза, устремленные сейчас в тарелку, наполненную заботливой маминой рукой, излучали таинственный свет, в просвете расстегнутой рубахи дышали округлости грудей, и, когда она потянулась за стаканом воды, мелькнул, ослепив меня, нежно-розовый сосок.

– …не все еще происходит так, как хотелось бы всем нам, – разносилось над остывающим пирогом и коченеющими окорочками, – но наш многострадальный народ…

Я вздрогнул: под столом на мое левое бедро легла горячая ладонь. Медленно, словно в раздумье, она сначала двинулась в сторону колена, а потом робко поползла в обратном направлении. Я повернул голову, Циля сидела рядом и смотрела на меня проникновенным взглядом. Ее рука уже почти добралась моей промежности, когда на помощь пришла Роза Львовна.

– …хочу поднять этот скромный бокал, – возвысила она голос в самый подходящий момент, – во-первых, за то, чтобы те, кто приходит нам на смену, не знали…

– Так выпьем же за шабат! – не удержался Сева.

Рука соскользнула с моего бедра.

Пирог был отменный, хоть и остывший, картошка немного одеревенела, холодная курятина навевала воспоминания о советских ресторанах. Но это было уже неважно, я изредка бросал робкие взгляды на Марину, и горячая волна окатывала меня с головы до ног. Она еще некоторое время ковыряла вилкой косок пирога, потом сладко потянулась, обнажив мраморный живот, поцеловала своего Натана и удалилась.

Меня вдруг охватило ощущение пустоты. От десерта – перегруженного кремом торта – я отказался, сославшись на диету, и стал прощаться.

– Не забывайте нас, – томно проговорила Роза Львовна, подавая мне руку, которую на этот раз я все-таки решил поцеловать. – В наше время такой интересный собеседник – большая редкость.

Сарочка с Беней, не отрываясь от торта, дружески простились, она – своей неподражаемой улыбкой, он – бровями. Натан махнул рукой и послал несколько бравурных аккордов. Циля обняла так, что ее бюст чувствительно сдавил мне грудь, и со словами «Надеюсь, не в последний раз» поцеловала в губы. Сева, слегка покачиваясь, напялил на голову бейсболку с надписью «BOSS» и заявил:

– Провожу, а то сам дороги не найдешь.

Этого-то как раз мне хотелось меньше всего, но, взглянув на Севу, я понял, что возражать бесполезно, да и непрофессионально – клиент все-таки. А он, как это ни утомительно, всегда прав.

Мы спускались по лестнице, и я спиной чувствовал, как Севу распирает. Между третьим и вторым этажом он не выдержал:

– Ну, что скажете?

– О чем? – нехотя отозвался я.

– Как о чем? Ну, об этом!

– А что я могу сказать? – мне хотелось его позлить. – Все было очень вкусно. Особенно курица.

– При чем тут курица?

– Блинчики тоже были замечательные… и пирог… И семья у вас чудная…и теща… и друзья… А супруга ваша – просто кудесница, золотые руки!

– Залман! Про это я и сам знаю, особенно про тещу, – Сева судорожно сдвинул бейсболку на затылок. – Я спрашиваю, Залман, про этого… про так называемого женишка.

– Ну, что могу сказать? Приятный парень. Ну, странноватый немного.

– Странно-ватый??? – Сева преградил дорогу и уперся в меня негодующим взглядом. – Странноватый, говорите? Да он же полный псих!!! Вы что, этого не поняли?

– Ну, зачем уж так, Евсей? Современная молодежь, Евсей… она такая… неординарная.

– Не-орди—нарная, как же! – он вдруг успокоился, вздохнул, и мы двинулись дальше.

Стремительные осенние сумерки окутывали ожившие улицы, проснулись фонари, засветились окна. Суббота была на исходе.

– У вас уже имеются в наличии какие-нибудь кон-струк—тивные соображения? – спросил Сева после недолгого молчания. Фраза далась ему непросто. – В смысле, как его… ну… того… А то я за себя не ручаюсь…

– Проблема, Евсей… Надо подумать.

– Чего тут думать? Так и засвидетельствовать, что он совершенно неадекватный и даже опасный элемент, и место ему – в психушке. Вместе с гитарой.

– Если бы все было так просто, Евсей, незачем обращаться к специалисту. Надо подумать…

– Подумайте, Залман вы мой дорогой, подумайте, – заключил он печально. – А то я за себя не ручаюсь…

– Это вы всегда успеете, – я, с трудом сдерживая раздражение, остановился. – Подумаю. Уже начал… Ну, спасибо, дальше я сам. Покойной ночи.

Когда я повернулся, чтобы уйти, Сева мягко взял меня под локоть:

– Послушай, Залман. Вижу, ты человек душевный, интеллигентный, а главное, порядочный. Послушай… Женись на моей Маринке. Разделайся с этим безмозглым гитаристом и женись. Не пожалеешь. Она девчонка славная, хоть и балованная. И теще моей ты по душе пришелся… И супруге…

– Я подумаю, Евсей, – смутился я, – покойной ночи.

– Подумай, Залман! – крикнул он мне вслед.

Остаток вечера, поскольку суббота и так была безвозвратно потеряна, я намеревался посвятить обдумыванию свидетельских показаний, способных убедительно дискредитировать этого отмороженного Натана. В голове уже мелькали некоторые идеи, оставалось только собраться с мыслями и воплотить их в словесную форму. Однако это оказалось непросто – день получился заполошный, кроме того, сказывалась усталость – неминуемое эхо излишне обильного застолья. Но совершенно неожиданно возникло другое препятствие: как ни пытался сосредоточиться, мысли неизменно скатывались к Марине. Она не выходила из головы, и я вдруг поймал себя на том, что уже не просто стремлюсь добросовестно исполнить заказ, а хочу, страстно хочу любыми средствами устранить этого ненавистного претендента на руку и сердце Марины. А в моей профессии это недопустимо. Я уже давно усвоил и неоднократно убедился на собственном опыте: ничто так не вредит делу, как душевное в нем участие. Только холодный расчет, взвешенный анализ и вежливая невозмутимость. «Ничего личного», как вполне обоснованно утверждают правдолюбивые супермены и наемные убийцы, прежде чем пристрелить свою жертву.

Уселся в кресло, включил телевизор, механически полистал каналы. Походил по комнате, выпил воды, выкурил сигарету. Заглянул в комнату Йохи, там было пусто. Внезапно нахлынуло давно забытое чувство одиночества. Так же я ощущал себя среди приятелей, казавшихся когда-то, в зените моей наивной юности, смелыми завоевателями, бесшабашными циниками, героями, поднаторевшими в любовных сражениях.

Что она нашла в этом олухе? Ты ж понимаешь – пришелец из «высших духовных слоев»! Да про все эти заморочки сегодня можно прочесть на каждом заборе. Все кому не лень лезут в эту несчастную эзотерику. А дискутировать с собаками – вообще явный симптом психической ненормальности. Неужели современную девушку могут привлечь подобные извращения. А может быть, я что-то упустил, отстал от жизни? Может быть, в нем действительно что-то такое, чего я не вижу? Или она, Марина, сама не совсем…

А что, собственно, в ней особенного? Глупая смазливая девчонка, воображающая о себе бог знает что…

Но ее глаза… Янтарные пропасти… Поворот головы… Голубые жилки под шелковой кожей… Прикоснуться к этому шелку… Схватить ее и унести подальше от этого Натана, от этой бестолковой родни, унести в какой-нибудь дальний забытый Богом и людьми угол и там укрыть ее от посторонних глаз и лелеять, лелеять…

А может, и вправду жениться? Угомониться наконец, нарожать детей, и мама будет счастлива… Только что я ей могу предложить? Она вся такая… неземная. Этот долбаный Натан, вполне возможно, несет в себе какую-то высшую идею… А я что? Мелкий шулер, копеечный мошенник…

А что я? Не хуже других. Тоже выполняю в этом мире свою очень даже гуманную миссию. На собак, извините, не бросаюсь, но, если надо, всякой парапсихологической дребедени тоже навешать могу. Да и потом, что она за графиня такая? Телка как телка. И покруче бывали. Все сначала из себя строят, а на деле – тот же набор аксессуаров. Как говорил один мой знакомый, ни у одной нет золотой каемочки.

Этот гребаный гитарист! Я уничтожу его, закопаю, испепелю! Он считает себя вправе смотреть на нее, когда захочет, трогать ее, видеть спящей… обнаженной… И делать с ней… Нет! Это невозможно! Разве можно делать это… с ней?

Было около одиннадцати, ничего путного мне на ум так и не пришло, решил все обдумать завтра и отправился в постель. Сейчас – спать. Сон – лучшее лекарство от всяких глупостей. За ночь подсознание сделает свое дело, и весь этот винегрет в голове уляжется, все станет на свои места, и можно будет спокойно выстроить стратегию компромата.

Только сон не приходил. Стоило закрыть глаза, и передо мной вставало лицо Марины, ее руки, волосы, головокружительный просвет рубахи, мерцающий сосок… И волны электричества окатывали меня от макушки до пят. Подушка душила, я то сбрасывал одеяло, изнемогая от жары, то укутывался, охваченный ознобом. Не понимал, что происходит. Чем зацепила меня эта изнеженная барышня? Слово «любовь» всегда было для меня не более чем пустым звуком, таким же, как, например, «беззаветная преданность» или «чувство глубокого удовлетворения». Я манипулировал им повсеместно, не придавая ровным счетом никакого значения. Рассуждал о любви к людям, к родине и, конечно, о любви сыновней. Говорил о любви женщинам, плел про всевозможные ее оттенки, тонкости, превратности и т. д., обращаясь с этим словом, как с куском пластилина. И что же теперь? Это чувство сбросило безжизненную словесную одежду и ворвалось в мое сердце в образе пустоголовой девицы, чтобы отомстить?

Марина! Имя, пахнущее морем. Ласкающее целомудренным «ма», царапающее колючим «ри», влекущее покорным «на». Оставь меня, Марина! Я осязаю изгибы твоего тела, чувствую на губах вкус твоих губ, вдыхаю аромат твоего лона… Возьми меня, Марина!

Внезапно почувствовал, что в комнате кто-то есть. Открыл глаза, на пороге стояла Йохи. В темноте ее полупрозрачное тело светилось, наполняя комнату мерцающим голубовато-сиреневым туманом. Неслышно, словно не касаясь пола, она подошла и легла рядом со мной, укрывшись с головой. Обрывки беспорядочных мыслей еще носились в голове, но постепенно на меня снизошло ощущение необъяснимого покоя. В тишине гулко тикал будильник. Нажал на кнопку подсветки – полночь. Мне почему-то захотелось сказать Йохи что-нибудь ласковое:

– Послушай…

Я откинул одеяло. Рядом со мной лежала Марина.

– Марина?.. Ты?.. Здесь?

– Да, любимый!

– Милая! Возлюбленная! Я не могу поверить…

– Ты звал, и я пришла…

Голубовато-сиреневый туман наполнял комнату.

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Некоторое время понадобилось, чтобы осознать, что далекая мелодия, возникшая где-то в глубине студенистого сна, на самом деле – назойливые трели мобильника. С трудом открыл глаза, часы показывали без четверти девять. Я лежал поперек кровати. Аппарат на столике рядом заливался и нетерпеливо вздрагивал, словно тот, кому я понадобился в это воскресное утро, втиснулся внутрь и настойчиво оттуда барабанил.

– Алло, – мой голос вряд ли отличался доброжелательностью.

– Господин Кундасик? – вкрадчивая интонация еще усилила раздражение.

– Допустим.

– Доброе утро! Вас беспокоит рав Нохлин, ответственный секретарь городского раввината.

– Раввината? – последние ошметки сна медленно покидали мою голову. – Чем обязан?

– Видите ли, к нам поступило заявление господина… м-м-м, минуточку… К нам поступило заявление господина Таршиса, в котором указывается, что вы…

– Простите, уважаемый рав, – я уже совсем проснулся, и перешел на привычно вежливый тон, – но разве я имею честь быть знакомым с этим господином?

– По всей видимости, имеете, – интонация нисколько не изменилась. – В своем заявлении Евсей Таршис утверждает, что вы с ним давние друзья, а посему можете сообщить исключительно важные сведения, касающиеся темы, волнующей означенного господина.

– Евсей? Ах да, Евсей, конечно, Евсей! Извините, уважаемый рав, совсем запамятовал его фамилию. Знаете, все время по-приятельски, Сева, Сева… Конечно, Евсей Таршис, как же? Конечно, старые друзья… Мы с ним еще с самого… Конечно, имеются исключительно важные сведения… А как же…

– Замечательно! – тон стал чуть более официальным. – Надеюсь, вас не затруднит явиться, чтобы документально зафиксировать ваши показания?

– Нисколько, уважаемый рав! – голос мой дрогнул, при слове «документально» что-то кольнуло под ложечкой.

– Вы же знаете, время не терпит, и если вам удобно, придите сегодня в 16.00 по адресу… комната… второй этаж. Вам удобно?

– Вполне удобно… Время ведь не терпит.

– Тогда до встречи.

– До встречи, уважаемый рав, – ответил я уже отключившемуся телефону.

Ощутил легкое волнение. Даже маститый актер наверняка испытывает волнение перед выходом на сцену. Тем более когда текст роли намечен лишь в общих чертах и ему, скорее всего, придется импровизировать. Но сейчас было некогда этим заниматься. Ждала незатейливая работенка: через два часа мне нужно было появиться в Общинном доме, где некий очередной чудотворец выступал с лекцией о сакральном целительстве, в методы которого он якобы после двадцати лет самоотверженной учебы был посвящен астральными учителями то ли Тибета, то ли острова Пасхи. Думаю, этот «просветленный адепт» вряд ли выезжал из Израиля дальше Стамбула, но это было не столь важно – за скромный гонорар я должен был выступить качестве пациента, чудесное исцеление которого ярко иллюстрировало бы умопомрачительные возможности моего высокодуховного нанимателя.

Оставалось достаточно времени, чтобы совершить туалет, не торопясь выпить кофе и спокойно обдумать предстоящее выступление. Четверть часа заняло создание образа хронического страдальца: видавшие виды, но тщательно начищенные башмаки, длинноватые коричневые брюки на подтяжках, клетчатая бумазейная сорочка, узкий черный галстук с серебряной булавкой, мешковатая куртка из серой плащевой ткани, немного потерявшая форму фетровая шляпа. Для пущей убедительности решил едва заметно заикаться и слегка прихрамывать.

Популяризация сакральных чудес, которая по моим расчетам должна была занять не более часа, неожиданно затянулась. Два десятка заинтересованных, в основном преклонного возраста, по-видимому, никуда не торопились, и вдохновленный их трепетным вниманием чудодей разливался соловьем, умело жонглируя эзотерическими терминами. Я было пробовал прислушиваться и даже пытался запомнить хотя бы несколько заковыристых выражений, чтобы потом при случае ввернуть их в разговоре с кем-нибудь. Например, с Мариной. Но постепенно нахлынуло воспоминание о ее ночном визите, и я отключился от происходящего.

Очнулся, когда утомленный собственным красноречием оратор громко произнес мое имя и, наконец, замолчал. Шаркающей походкой, слегка, как и собирался, прихрамывая, я поднялся на сцену. Оглядел присутствующих простодушным взглядом, вздохнул и заговорил доверительным тоном.

Список болезней мог бы вышибить слезу из самого закоренелого мизантропа:

«Из-за жестокого обращения матери и алкоголизма отца я с самого детства жутко заикался, а нижняя половина туловища была парализована. Со временем по причине неподвижности развился порок сердца с перемежающейся экстрасистолой, образовались камни в почках и желчном пузыре, развилось облысение и язва желудка. Аденома простаты привела к импотенции, а хронический отит – к практически полной потере слуха. Не говоря уже о таких мелочах, как неукротимая икота, пародонтоз и, естественно, депрессия. И тут на самом пике отчаяния, когда я уже всерьез подумывал о том, чтобы раз и навсегда покончить со своей несчастной жизнью, двоюродная сестра подруги одной нашей знакомой рассказала о скромном человеке, недавно вернувшемся из двадцатилетнего странствия по астральным просторам, где он приобщился тайной мудрости, способной излечивать самых безнадежных. Вначале я не поверил и обратился к нему, не питая при этом ни малейшей надежды. За более чем скромную плату этот удивительный человек взялся излечить меня. Работа шла трудно, коварные болезни не хотели оставлять измученное тело. Но он (показал пальцем) не сдавался, день за днем напрягая свои духовные силы. И наконец, случилось чудо. Сначала у меня улучшилось настроение, а на голове, правда, отдельными островками, стали появляться волосы. Через месяц прорезался аппетит, и я впервые услышал, как за стеной дискутируют соседи. Через три месяца внезапно прекратилась икота, в ногах появилась чувствительность. Через полгода я впервые в жизни ощутил, извините, влечение к противоположному полу. Анализы показали отсутствие камней, пародонтоз исчез, и на месте выпавших зубов появились (оскалился) новые. Свободно хожу, танцую (подпрыгнул) и, как видите, почти не заикаюсь. Мы с женой скоро ждем пополнения».

Я настолько вошел в роль, что готов был продолжать и дальше, но тут скромный эскулап подошел сзади и мягко тронул меня за локоть. Видимо, застеснялся. Зал восхищенно безмолвствовал.

Благородная миссия благополучно завершилась. Я мог бы уйти, но очень хотелось получить честно заработанное вознаграждение. Кто знает этих просветленных, иди ищи его на астральных просторах… А тут посыпались вопросы: «Лечите ли вы Альцгеймера? А Крона? А грибок на ногтях?» Ну и тому подобное – набор из медицинской энциклопедии. Эскулап отвечал пространно и заковыристо. Предложил записываться на индивидуальный прием. Желающих нашлось немного, но это уже была его проблема.

В общем, вышел оттуда, совершенно разбитый, в начале третьего. Едва успел заскочить домой, наспех проглотить бутерброд, и главное – сменить образ: строгий темно-синий костюм, белая сорочка, черные носки, туфли классической модели. Надел сначала черную кипу, потом передумал и надел вязаную.

Без трех минут четыре я стоял у двери с табличкой «Раввинат Иерусалима, ответственный секретарь рав Менахем Нохлин». Несколько смущало то, что офис столь уважаемого учреждения находился в торговом центре неподалеку от рынка, среди магазинчиков со всякой всячиной. Однако гораздо больше меня беспокоило отсутствие продуманного плана. Ничего не оставалось, как положиться на свои способности и действовать по обстоятельствам.

Рав Нохлин, рыжеволосый улыбчивый толстяк с окладистой бородой, сидел за просторным столом, занимавшим чуть ли не половину небольшого помещения. В углу располагался крохотный стеллаж с несколькими папками. Румяное усыпанное веснушками лицо рава как-то сразу располагало к себе, а маленькие бледно-голубые глазки над округлыми щеками светились неподдельной добротой.

– А, господин Кундасик! – он гостеприимно раскинул короткие ручки с пухлыми пальчиками. – Заходите, заходите, присаживайтесь, пожалуйста! Вас, кажется, зовут Залман?

– Да, Залман, – скромно отозвался я, садясь и оглядывая комнату.

– Добрый вечер, Залман. Вы ведь позволите называть вас Залманом? Красивое имя! Так звали моего дедушку.

– Добрый вечер, уважаемый рав! Моего тоже.

– Замечательно! Как ваши дела?

– Спасибо, с Божьей помощью…

– Тогда сразу перейдем к делу, – он положил на стол несколько листов бумаги. – Вы ведь наверняка торопитесь, да и у меня тоже времени немного…

– Конечно, конечно! – я постарался сосредоточиться.

– Так вот, – он достал из-за пазухи сложенный вчетверо лист, развернул и разгладил пухлой ладонью, – как я вам и говорил, имеется заявление вашего друга, господина Таршиса, о том, что его дочь Марина находится под пагубным влиянием некого Натана, который склоняет ее к замужеству. Ваш друг не на шутку озабочен. Он считает, что этот брак недопустим по многим причинам, и вы, утверждает он, как близкий друг этого уважаемого семейства, можете привести неопровержимые тому доказательства.

– Несомненно, уважаемый рав, – я изо всех сил собирался с мыслями, – этот брак абсолютно недопустим!

– Можете сообщить, по какой причине?

– Естественно! – воскликнул я, хотя на самом деле еще не знал, что сказать. – Дело в том…

– Одну минуту, – Нохлин расплылся в улыбке и достал из ящика стола ручку. – Я обязан письменно зафиксировать ваши показания, чтобы потом изложить их перед лицом высокого раввинатского суда.

– Дело в том, что он психически ненормальный! – это было первое, что пришло мне в голову.

– А вы что, психиатр?– рав ласково посмотрел на меня. – У вас имеется заключение экспертизы?

– Нет, к сожалению, – я судорожно искал слова, – но по этой причине его выпроводили из армии!

– Ну, это не причина! Ешиботники, например, вообще не служат в армии. Так что, им после этого не жениться? Наоборот!

– Но он разговаривает с собаками! Это вам кажется нормальным?

– Царь Соломон, благословенна его память, тоже понимал язык животных. И разговаривал с ними. Знаете, сколько у него было жен?

Некоторое время я смущенно молчал. Мысли лихорадочно метались. И вдруг (о счастье!) меня осенило:

– А известно ли уважаемому раву, за что означенного Натана списали из армии?

– За что же?

– Да будет вам известно, что он своего соседа по койке объявил Машиахом! А потом еще двоих!

– Интересно! – лицо рава посерьезнело, он принялся что-то записывать. – Ну, ну, продолжайте.

– Представьте себе, вот так взял и объявил. А вы, конечно, помните, кого впервые объявили Машиахом, а потом нас же обвинили в его распятии! И сколько потом из-за этого пролилось нашей крови?

– Интересно, интересно! – рав покрывал лист аккуратными строчками. – Продолжайте, пожалуйста!

– А что тут продолжать? Разве можно позволить такому человеку жениться на девушке из порядочной еврейской семьи?

– Ну, здесь вопрос туманный, – рав поднял на меня лучистый взгляд, – каждый может заблуждаться. А потом раскаяться. Хотя, конечно…

– Заблуждаться? А как вам такое?.. – я уже оседлал тему, и мои мысли стремительно неслись в нужном направлении. – Он не расстается с гитарой, спит с ней, ест с ней и все время гриф гладит… Все время гладит… Это вам как?

– Что в этом особенного? Ну, любит человек музыку…

– Что особенного? – я перешел на доверительный шепот. – А вам это ничего не напоминает?

– Что именно? – на пухлом лице рава отразилось искреннее недоумение.

– Да поймите же, гриф – это же фаллический символ! А то, что он с гитарой не расстается – так это же идолопоклонство в чистом виде! Понимаете? Идоло-поклонство!

– Вы думаете? – несколько мгновений рав оторопело смотрел на меня, потом вздрогнул и принялся торопливо записывать. – Вы действительно так думаете?

– Ни на секунду не сомневаюсь! Самое что ни на есть идолопоклонство!

– Это действительно серьезное обвинение! – Нохлин закончил писать и опять ласково заулыбался. – Завтра же на заседании раввинатского суда я изложу ваше свидетельство, и как только будет принято решение, с вами свяжусь. А пока очень благодарен за столь искреннее неравнодушие к судьбе заблудшей девочки…

– Ну что вы, уважаемый, – я остановился у двери, – на моем месте так поступил бы каждый порядочный еврей.

– До свидания! – рав весь так и светился добротой. – Хороших вестей! Амен!

– Амен! – подтвердил я и вышел.

В просторном фойе торгового центра вовсю кипела жизнь. Наигрывала восточная музыка, разноцветными огнями вспыхивали вывески, дети скакали на пластмассовых лошадках. Я смотрел на суетливое мельтешение людей и с удивлением ощущал непривычное душевное с ними родство.

Когда вернулся домой, уже совсем стемнело. В сумраке гостиной, разбавленном вливавшимся через окно светом уличных фонарей, я рассмотрел в кресле чей-то темный причудливый силуэт. Мое сердце стремительно опустилось в живот. Вдохнул, не глядя, неуверенной рукой с третьей попытки нащупал выключатель и облегченно выдохнул – то была Йохи, просто одетая в свой давешний наряд: шляпа, плащ, перчатки, темные очки. Она неподвижно сидела, уставившись пред собой.

– Как ты меня напугала! Чего сидишь в темноте?

Йохи молча повернула ко мне непроглядные выпуклости стекол, и я почувствовал себя как-то очень неуютно под этим невидящим взглядом ночной бабочки. Словно завороженный, застыл у входа, так и забыв руку на выключателе.

– Будем ужинать? – спросил только для того, чтобы разорвать эту тягостную тишину.

Йохи медленно встала и направилась к двери своей комнаты. На пороге остановилась, обернулась и тихим голосом проговорила:

– Ну ты и мудак!

Дверь за ней с жалобным стоном затворилась.

Несколько мгновений я стоял в оцепенении, а потом бросился вслед:

– Что ты имеешь в виду?

Изо всех сил дергал ручку, барабанил в дверь, она не поддавалась, похоже, была заперта изнутри. Я сложил ладони рупором и выкрикнул:

– Сама ты дура тупоголовая! 

Подумал и добавил:

– Бледная спирохета!

ПОНЕДЕЛЬНИК

День начался удачно – под утро приснился один из повторяющихся снов: вот-вот предстоял какой-то чрезвычайной важности экзамен, от которого зависело получение диплома. Все вокруг готовились, листали конспекты, обсуждали замысловатые формулы, а я ходил от одного к другому, заглядывал в их записи и с ужасом сознавал, что не имею об этом предмете ни малейшего представления. Проснулся с тяжелым сердцем, не понимая, ни где нахожусь, ни что мне делать, и только через некоторое время с облегчением вспомнил, что институт я давно уже закончил и мой никому не нужный диплом валяется где-то в мамином шкафу.

Вслед за этим накатило радостное волнение – сегодня увижу Марину! Вчера вечером позвонил ее драгоценному папаше и сообщил, что моя непростая роль благополучно исполнена и совсем неплохо было бы получить остаток оговоренного гонорара. Сева долго и витиевато благодарил, но в завершение сказал, что, мол, со всем своим с удовольствием рассчитается, как только станет известен конкретный положительный результат. На это наглое заявление я резонно возразил, что дело вовсе не в этих смехотворных деньгах и что взялся за эту тему из чисто человеческого сострадания, старался, что называется, от всего сердца, а что касается результата, то на этот предмет не подряжался, и если б знал заранее о его, Севиных, меркантильных замашках, то и цену бы назвал соответствующую, если бы вообще. Но он уперся, деньги, говорит, вовсе и не смехотворные, деньги, мягко говоря, серьезные, а если раввинатский суд на ваше свидетельство не поведется, то и смысла платить никакого нету. Я, говорит, не спонсор какой-нибудь, чтобы платить за пустые разговоры, мне, говорит, результат нужен. Вижу – бесполезная трата времени. Ладно, говорю, подождем. Только мне, говорю, естественно, в исключительно профессиональных целях необходимо пообщаться с вашей дочерью. Подготовить к возможным разочарованиям, обсудить некоторые подробности, чтобы результат был понадежней и чтоб не нанести девочке тяжелую душевную травму. Это, говорит, очень даже благородно с вашей стороны, а потому – пожалуйста, в любое удобное для вас время. Собственноручно приведу. Зачем, отвечаю, ваше присутствие вовсе не обязательно, скорее наоборот. А она уже большая девочка, может и сама, своими ножками прийти. Ведь недалеко совсем. Он даже обрадовался, конечно, говорит, может и сама. Я лично проконтролирую. Хорошо, говорю, проконтролируйте лично, вот адрес… Пусть придет часа, скажем, в четыре, а я к тому времени постараюсь освободиться. Прекрасно, соглашается, в это время она, кажется, не спит. На том и закончили. Бог с ними, с деньгами, никуда они от меня не денутся, главное, что сегодня я увижу ее, а там кто знает…

Постараюсь освободиться! Да у меня целый день свободен! И этот день посвящен ей! Хотел понежиться в постели, а потом подумал: нужно подготовиться к встрече. Встал, побегал по комнате, помахал руками, раз десять отжался, раз пять поприседал… Вспотел… Решил, надо бы как-нибудь потом, на досуге заняться своей физической формой. Рассматривал себя в зеркале: бока, конечно, тяжеловаты, плечи узковаты, мышцы – так себе, животик… А в общем, если не слишком придираться, еще очень даже ничего…

Чем же можно заинтересовать такую девушку? Скорей всего, чем-нибудь интеллектуальным. Покопался в собственном арсенале, а у меня наготове всегда было о чем поговорить часок-другой. Похоже, политика ее не волнует. Экономическая ситуация? Вряд ли. Нужды русскоязычных репатриантов? Маловероятно. А что у нас имеется из духовной сферы? Выставки, концерты, публикации? Вполне. Есть несколько знакомых художников, писателей и даже один известный скрипач. Я-то в музыке не очень, зато в живописи и литературе понимать особенно и нечего: каждый имеет законное право на собственное мнение, а у меня их несколько. Помню наизусть пару-тройку стихов. Кстати, в последнее время участились случаи сексуального домогательства со стороны религиозных лидеров и представителей высших эшелонов власти. Здесь, слава Богу, есть о чем побеседовать. Так. Что еще? Тенденции современной моды. Это может очень даже пойти. Материя раздольная, простор для импровизации – необъятный. Кругом эклектика, говори, что хочешь, всегда попадешь в тему. Вот в чем действительно необходимо чуток поднабраться, так это в тайноведении. Эта область, похоже, очень даже Марину занимает, а у меня тут некоторый пробел. Конечно, не лапоть какой-нибудь дремучий, читывал кое-что, слышал там и сям разные заумности, вчера, например, только этого явно недостаточно, чтобы произвести впечатление.

Волнение нарастало. Пришлось залезть в Интернет. Мама родная! Чего там только не было: китайцы, японцы, индусы, я уже не говорю о наших, о каббалистах. Каждый гнет свое, и только одно всех объединяет – сплошной туман. Ну, что касается тумана – с этим у меня нормально, однако некоторая конкретика не помешает.

Начал с Каббалы – все-таки что-то родное. Неплохо было бы разучить названия сфирот, только они в голову не лезли. Запомнил про искры, про вредоносные оболочки, а когда дошел до разбитых сосудов, вспомнил: надо бы организовать угощение. Йохи со вчерашнего вечера не появлялась. Подошел к ее двери, постучал, послушал – никакого движения. Заглянул в замочную скважину – темень. Туда же, в эту темень прокричал:

– У нас сегодня гости в 16.00… Вернее, гостья… Одна…

Ни звука.

Ладно, потом что-нибудь придумаю. Вернулся к компьютеру и окунулся в восточную философию. Часа через два голова гудела от эзотерических премудростей, цигун перемешался с дзеном, самадхи с нирваной, а пранаяма с кундалини. Порадовало только учение о чакрах, во-первых, потому что их цвета – спектр радуги – я помнил еще из школы, а во-вторых, когда рассматривал изображение чакр на обнаженном человеческом теле, вспоминал о том, что скоро придет ОНА, и охватывало сладостное томление.

Я и раньше подозревал, а теперь с каждой минутой убеждался воочию, что все эти высокодуховные забабоны – не более чем пустопорожние выдумки, предназначенные для запудривания мозгов малоимущих граждан, неспособных нормально устроить свою жизнь. Все эти мантры, мандалы, медитации – лишь способы уклонения от реального существования. Простые понятия, типа «бытие определяет сознание» или «кто не работает, тот не ест», вполне доступно сформулированы Марксом и прочими материалистами. Разговорами об астральных мирах, кармических узлах или тонких духовных оболочках можно морочить головы чувствительных барышень, но и они на поверку гораздо более вдумчиво относятся к автомобилям, ресторанам и денежным знакам.

На часах было около трех, Йохи так и не появилась. Ничего не оставалось, как самому тащиться в супермаркет неподалеку. Хоть я уже давно не занимался покупками, унылую запеченную на гриле курицу, несколько салатов в ненавистных мне пластиковых банках, упаковку пива, которого обычно не пью, но слышал, что молодежь предпочитает, и пирог с маком отыскал быстро, но пришлось отстоять длиннющую очередь в кассу.

Вернулся домой без четверти четыре. Вошел и опешил: стол в гостиной был тщательно сервирован на двоих, вишневая скатерть, розовые салфетки, хрустальные бокалы, салаты в изящных розетках (узнал среди них один, мой любимый, с креветками), откупоренная бутылка «Каберне-совиньон», две свечи… На столе записка: «Горячее в духовке, мороженое в холодильнике».

Подошел к Йохиной двери, постучал. Никакой реакции. Крикнул: «Спасибо!», сунул мешки в кухонный шкаф и побежал переодеваться.

Свой образ продумал еще в постели. Меланхоличный представитель богемы: джинсы «Levis», легкая шерстяная фуфайка с распахнутым воротом, на шее кожаный шнурок с серебряной монетой-кулоном, дезодорант «Бандерас». Без одной минуты четыре уже был в полной готовности. Беспокойно посматривал на часы, ощущая мелкую дрожь во всем теле.

В четыре семнадцать раздался тихий стук в дверь.

Прежде чем открыть, выдержал небольшую паузу – пытался справиться с волнением.

За дверью стоял Натан с гитарой наперевес и с отсутствующим видом смотрел куда-то вдаль, поверх моей головы. В первое мгновение я испугался, потом возмутился. Пока пытался вежливой улыбкой скрыть этот букет эмоций, Натан, не произнеся ни слова, отодвинулся в сторону. За его спиной стояла Марина.

– Здравствуйте, – пробормотал я, смущенно опустив глаза. – Какая приятная неожиданность! Проходите, пожалуйста.

Ответа не последовало. Переступив порог, Марина обернулась к своему спутнику:

– Мами! Подожди меня на скамеечке, я недолго.

(Обычно это сахарное обращение «мами» умиляло меня, а сейчас неприятно резануло слух.)

Натан послушно удалился.

Марина обошла гостиную, задумчиво рассматривая обстановку. Обтягивающие сиреневые брюки изящно очерчивали ее обольстительные ягодицы, под тонкой бледно-зеленой кофточкой трепетала не знавшая лифчика грудь, а стопы, перетянутые тонкими ремешками сандалий, казалось, в первый раз касались земли. Взгляд, не повинуясь, скользнул по ее грациозной фигуре, и снова раскаленные волны окатили меня от макушки до паха.

– Здравствуйте,– пропела Марина, усаживаясь на стул возле стола и подложив под себя ногу. – Папа сказал, что вы хотите со мной поговорить.

– Да-да, – я с трудом вышел из оцепенения. – Только, видите ли… Целый день в делах… Ваш визит… Все это так неожиданно… А тут собрался перекусить… Может быть, составите компанию?..

Неуверенной рукой зажег свечи, присел на краешек стула напротив. Налил ей треть бокала и полный себе.

– Ну, за нашу случайную встречу! – я залпом проглотил вино.

Марина слегка пригубила, взяла рукой из вазочки листик петрушки:

– Так о чем же вы хотели поговорить?

– Понимаете, Марина, – я лихорадочно проглотил ком салата, снова наполнил свой бокал. – Вы стоите на пороге серьезных изменений в вашей личной жизни… И я от всей души желаю вам счастья… Однако, как показывает опыт, подобные события чреваты не только радостями, но и разочарованиями…

Вино приятным теплом разлилось по внутренностям, и я почувствовал себя уверенней. Марина внимательно смотрела на меня. Боже! Какие у нее глаза!

Сначала я заговорил о разочаровании, которое всегда сопутствует думающему и тонко чувствующему человеку. Потом о приземленных интересах обывателей. От них, не помню как, перебрался к тому, что мотивы современной моды развиваются в пагубном направлении неприкрытой сексуальности. И это при том, что в мире еще немало мест, где люди умирают от голода. Тут вспомнил:

– А у нас ведь еще есть горячее!

Достал из духовки рыбу, запеченную в сметане с кинзой и такими маленькими, как я люблю, помидорчиками, выпил еще немного и продолжил о том, что рыба в морях и озерах вымирает вследствие катастрофических нарушений экологии и что из-за этого японские рыбаки вынуждены оставить свою благородную профессию и подрабатывать тяжелым неквалифицированным трудом. От японских рыбаков было уже недалеко до восточной философии. Тут решил остановиться и перевести дух:

– Может быть, кофе? У меня, кажется, есть еще и мороженное. Хотите?

Марина смотрела на меня слегка затуманенным взором и не отвечала. Это вдохновляло. Я глотнул вина и понесся дальше. Восточная философия, она, конечно, не западная, а наоборот. И что для азиата хорошо, то для европейца – смерть. К примеру, Каббала. Я уж не говорю об антисемитах. Она же для буддиста – китайская грамота. Он же в ней – ну ни бельмеса… Другое дело йога… Кундалини и прочее… А еще чакры… Серьезная материя! Помню, только сугубо между нами, однажды вошел в нирвану и, должен вам сказать, это что-то особенное…

О нирване, как о предмете маловразумительном, я мог говорить еще долго, но когда я произнес, всплывшую в памяти сентенцию: «Чтобы обрести все, нужно понять, что ты – ничто», Марина встала со стула, направилась к дивану, уселась на него, поджав под себя ноги, а потом жестом указала мне место подле себя. Я покорно сел рядом. Попытался сказать еще что-то о медитации, но она закрыла мне рот ладонью и положила мне голову на плечо. Сердце мое бешено заколотилось: голубка моя, желанная моя, я чувствую, как между нами вспыхивают искры душевного соприкосновения, и ты прониклась, и ты почувствовала, как все мое существо стремится к тебе!

Я искал ее губы, но она уткнулась лицом в мою шею, видимо, еще не решаясь ответить на мой любовный порыв. Только я уже не мог остановиться. Левой рукой я обнял ее за плечи, а правая осторожно легла на ее живот, потом нырнула под кофточку и, поднявшись до груди, нежно охватила ее. Бархат кожи околдовывал мои ладони. Твердость сосков опьяняла мои пальцы. Марина не шевелилась, и я воспринял это как благосклонный призыв к продолжению. Рука моя скользнула вниз, к пуговице брюк. Та покорно расстегнулась, а вслед распахнулась и молния. Я ощущал себя стоящим у ворот рая, и моя плоть неистово рвалась к этим воротам. Пальцы коснулись мягких завитков и устремились в головокружительную пропасть междуножья. Марина не противилась ни малейшим движением. Я чуть отстранился, чтобы заглянуть в ее глаза, нисколько не сомневаясь, что увижу в них безмолвный призыв к долгожданному слиянию.

Взглянул и оторопел: она спала.

Несколько минут я не двигался в полном оцепенении. Потом осторожно высвободил левую руку и встал. Голова Марины медленно опустилась на диван, а я вернулся к столу и принялся доедать уже остывшую рыбу.

Можно ли описать происходившее в моей душе? Наверное, я должен был бы обидеться, негодовать или испытывать отчаяние от ощущения собственной никчемности. Но ничего этого не было. Мной овладело угрюмое безразличие, непроницаемая пустота.

Доел рыбу, салат с креветками, допил вино и отправился на улицу. Уже стемнело. Полная луна самодовольно висела над крышами. На скамейке возле дома сидел Натан и чуть слышно бренчал на своей гитаре. Я сел рядом, закурил. Мое появление осталось незамеченным.

– Как дела? – спросил я минуты через три.

В ответ прозвучало несколько надрывных аккордов.

– Там твоя Марина… Она, наверное, переутомилась…

Натан неторопливо поднялся, перекинул гитару за спину и направился в подъезд. Через некоторое время вышел, неся на руках спящую девушку. Не говоря ни слова, прошел мимо и растворился в темноте.

Я потушил окурок и вернулся домой. Стол был уже убран, у кухонной раковины Йохи мыла посуду. На ней был какой-то темный до пола балахон с капюшоном, покрывавшим голову. Я вдруг явственно ощутил, что в этом мире она, на самом деле, – единственный по-настоящему близкий мне человек. Ужасно захотелось подойти и обнять ее, но в эту минуту Йохи закрыла кран и, не оборачиваясь, проговорила:

– Теперь пеняй на себя.

– Почему??? – воскликнул я и ринулся к ней.

Внезапно свет в гостиной погас, в нахлынувшем сумраке я с трудом различил, как темная фигура Йохи направилась в свою комнату. У самой двери она остановилась и плавным жестом сбросила свое одеяние. На месте темной фигуры остался прозрачный, очерченный тонкой светящейся линией силуэт, в середине груди пульсировала яркая голубая точка.

– Теперь пеняй на себя, – повторила Йохи и скрылась за дверью.

Свет загорелся так же внезапно, как и погас.

ВТОРНИК

Утро выдалось угрюмое. По небу лениво слонялись растрепанные облака, меня слегка подташнивало, этажом ниже плакал ребенок. Я проснулся рано, хотя вчера долго не мог уснуть. Бесцельно слонялся по квартире. Сегодня меня ожидала работа, настроение было мерзопакостным. Ровно в девять раздался звонок:

– Доброе утро! – я с отвращением узнал приветливую интонацию рава Нохлина. – Как дела?

– Будет хорошо, – мрачно отозвался я.

– Почему «будет»? – ласково поинтересовался он. – Уже все хорошо!

– Что же хорошего? – мне нисколько не хотелось поддерживать этот жизнеутверждающий тон.

– Вчера я представил уважаемым раввинам ваше свидетельство.

– И что они? – равнодушно спросил я.

– Они восприняли ваши достоверные показания со всей серьезностью, посовещались и постановили, что означенный господин не только не имеет права вступать в законный брак, но и заслуживает серьезного наказания. Так что ваша высоконравственная роль достойно исполнена, справедливость восторжествовала, дочь вашего друга, слава Всевышнему, спасена.

– Слава Всевышнему! – согласился я и почувствовал легкий прилив бодрости.

– Еще одна маленькая просьба, – продолжал Нохлин. – Официально решение высокого суда будет вынесено, как вы помните, в четверг. До этого мы должны с вами встретиться и обсудить некоторые мелкие формальности.

– Конечно, конечно, – настроение мое с каждой минутой улучшалось. – Когда вам будет удобно.

– Сегодня вечером вас устроит? Часа в четыре?

– Лучше в пять. У меня куча дел.

– Договорились. Адрес вы помните? Тогда до встречи…

Я посмотрел в окно. Облака рассеялись, солнце ласкало лежащий вдали город, в моей душе разливалась тихая радость. Во-первых, можно позвонить Евсею и потребовать кровно заработанное. А во-вторых, и это даже важнее: «Ну что, Мариночка, принцесса моя ненаглядная, спящая моя красавица! Фиг ты получишь, а не своего Натанчика! Сладких тебе сновидений!»

Нормальное расположение духа вернулось, а с ним пришло и творческое вдохновение. Через полтора часа я должен был явиться на очную ставку в качестве свидетеля гнусного преступления. Банальная история: некая далеко не юная дама, долгие годы верой и правдой состоявшая в интимных отношениях со своим непосредственным начальником, была, как это нередко случается, вероломно им уволена, а на ее место заступила другая, естественно, помоложе.

– Я отдала ему всю свою молодость, – рыдала она во время наших переговоров, – обещал же, что как только дети подрастут… Не пожалею никаких средств, чтобы отомстить этому блудливому мерзавцу!

Ну, пожалею, не пожалею, а поторговаться пришлось не на шутку. Когда же, наконец, денежный вопрос утрясли, я, в качестве справедливого возмездия, предложил проверенный вариант: обвинить похотливого изменщика в попытке изнасилования. Клиентка поначалу засомневалась, мол, если бы… Потом согласилась, заплатила аванс, и мы оговорили подробности посягательства на ее девичью честь.

Подумал и решил, что для такого случая подойдет образ случайного прохожего без определенного места жительства: засаленные брюки, грязный свитер, драповое пальто времен английского мандата. Вооружился полуистлевшим удостоверением личности на имя Баруха Ливенштейна, сбрызнулся освежителем воздуха для туалетов и захватил пластиковый пакет с дюжиной пустых банок из-под пива.

Следователь, серьезная не по годам женщина, была явно настроена в пользу моей клиентки. Строго смотрела на недоумевающего блудодея, задавала каверзные вопросы. Он, естественно, отпирался. Моя подзащитная, как и было оговорено, рассказала о пережитом ею душевном потрясении, смущенно потупив глаза и утирая непрошенные слезы. Когда дело дошло, я свидетельствовал уверенно, громко, преданно глядя в лицо блюстительнице закона. Иду, мол, вечером по парку, собираю пустую посуду, ну, в смысле, чтоб экология… а на скамейке этот (указал пальцем) господин вот эту самую (указал) даму, просто язык не поворачивается что… Она, бедная, кричит, бьется под ним, как птица, из последних сил, а он ни в какую… Знай гнет свою линию, бесстыдник… Я, конечно, бросился на помощь, а как же? Так он меня увидел и убежал, как последний трус…

Потом следователь задала мне еще несколько вопросов, но так, для формальности:

А был ли подозреваемый в штанах или без? А громко ли кричала потерпевшая? А был ли еще кто-нибудь свидетелем этой безобразной сцены. Я на все – без запинки. На том процедура завершилась.

Когда мы вышли, этот бессовестный насильник на меня чуть с кулаками не бросился. Мне подобные эксцессы привычны – издержки профессии. Что, спрашиваю, правда глаза колет, мало, говорю, тебе надругательства над беззащитной женщиной, хочешь еще схлопотать статью за рукоприкладство? Так это, заявляю, запросто, полиция – вот она, рядом. Он и сник.

С клиенткой до суда распрощались.

Ровно в 17.00 я, одетый соответственно, входил в офис рабби Нохлина. Он встретил меня как старого друга, расспросил о делах, предложил кока-колы. Сели, он достал из ящика стола стопку исписанных листов, разложил их и торжественно приступил:

– Вначале считаю своим долгом еще раз констатировать, уважаемый Залман, что вы совершили доброе дело, сообщив нам неимоверно важные сведения, позволившие уберечь добропорядочную девушку от опрометчивого шага…

– Ну что вы, уважаемый рав, – я смущенно потупился, – разве можно молчать, прямо на глазах может свершиться непоправимое!

– Конечно, и за это честь вам и хвала! – Нохлин надел очки и взял со стола исписанный лист. – Высокий суд внимательно рассмотрел ваше свидетельство и, как я уже говорил, пришел к выводу: нельзя допустить, чтобы означенный господин получил право вступить в брак с еврейской женщиной…

– Очень правильное решение! – вставил я.

– Кроме того, – продолжал рабби официальным тоном, – представленные суду сведения позволяют однозначно обвинить вышеупомянутого господина по крайней мере в двух тяжелейших грехах: идолопоклонстве и лжепророчестве…

– Именно! – подхватил я.

– …и посему, на основании предписаний Талмуда, высокий суд постановил, – рабби возвысил голос, – подвергнуть означенного господина суровому наказанию…

– Справедливо! – пролепетал я.

– …смертной казни, – завершил рабби, – через удушение!

Наступила звенящая, как после раската грома, тишина. Город за окном шумел обыденной жизнью.

– Не может быть! – промямлил я. – Смертная казнь в Израиле давно отменена. Только этого, как его… Эйхмана…

– В государстве Израиль, может быть, и отменена, – рав поднял глаза, – но решения раввинатского суда, как и решения Синедриона, касаются всех иудеев независимо от места их проживания. А этот суд руководствуется законами Торы.

– Но зачем же обязательно казнить? – мне вдруг стало до боли жаль обреченного Натана. – Он ведь еще молодой, неразумный, ну, погорячился, с кем не бывает, наверняка раскаивается. За это сразу удушать? Может быть, можно, на крайний случай, заменить тюрьмой?

– Так заповедано, – Нохлин улыбнулся. – А Талмуд, как вы понимаете, составляли далеко не глупые люди. И вовсе не бессердечные.

Мои мысли беспорядочно заметались. Конечно, я хотел, чтобы этот долбаный Натан исчез куда-нибудь. Но не до такой же степени! А сейчас его… Моими руками…

– Но вы не расстраивайтесь, – добродушно заговорил рав Нохлин, заметив мое смятение. – Казнь удушением считается самой легкой. Согласно предписанию, она заключается в том, что кусок полотна оборачивается вокруг шеи приговоренного, и два свидетеля тянут концы полотна в разные стороны…

– Вы хотите сказать, что я?.. – ужас обуял меня. – Что я?..

– Вот именно! – рав утвердительно кивнул головой, – Именно вы. И ваш друг Евсей Таршис. Других свидетелей нет.

– Да вы что!!! – тело мое обмякло. – Это невозможно!!! Мы об этом не договаривались! И вообще, сейчас третье тысячелетие, а не средневековье какое-нибудь. Это форменное мракобесие!!!

– Ну зачем вы так? – Нохлин мягко коснулся моей руки. – Удушение действительно самый гуманный способ умерщвления. Оно подобно способу, каким сам Господь, благословенно Его Имя, отбирает у человека жизнь так, чтобы тело не было уничтожено или изувечено…

– Причем здесь Его Имя??? – меня бил озноб. – Его Имя пусть делает все, что хочет, а я не могу!!! И не собираюсь!!!

– То есть вы хотите сказать, – на лице рабби отразилось искреннее огорчение, – вы хотите сказать, что готовы проигнорировать решение высокого раввинатского суда?

– Нет, что вы! – поспешно воскликнул я. – Просто не готов… Просто я не готов привести этот справедливый приговор в исполнение…

Нохлин замолчал и уперся в меня тяжелым, укоризненным взглядом. Я ощущал себя грешником, угодившим в чистилище.

– Что же делать, уважаемый рабби? – молчание было невыносимо. – Посоветуйте.

– Талмуд позволяет, – он задумчиво посмотрел в потолок, – в случае острой необходимости для исполнения высокого вердикта пригласить посторонних людей…

– Конечно, уважаемый рабби!!! – я вскочил со стула. – Это как раз такой случай… Острая необходимость…

– Но вы же понимаете, вряд ли кто согласится выполнять столь ответственную миссию, как бы это поточнее выразиться, безвозмездно…

– Конечно! – обрадовался я. – Кто же согласится безвозмездно? Если нужно заплатить, пожалуйста! Сколько?

– Думаю… – рабби повернул голову и пристально посмотрел в окно, – тысяч пятнадцать за каждого исполнителя… Итого тридцать.

– Тридцать тысяч! – я опешил. – За простое удушение??? За самый гуманный вид казни??? Откуда такие цены?

– Что поделаешь, – он повернулся ко мне и ласково улыбнулся. – Таково положение дел. А если не хотите, то, пожалуйста, как говорится, собственноручно. Зато бесплатно.

– Хорошо! – я снова сел. – Только, надеюсь, вы не предполагаете, что я буду платить за обоих, а благородный родитель сам оплатит своего заместителя.

– Это уж как вы между собой договоритесь, – рав умиротворенно сложил руки на животе. – Только имейте в виду, лучше брать комплектом, а если приобретать по отдельности, будет дороже.

– Но это же форменный грабеж!!!

– Послушайте, милейший, – сухо проговорил рав, – я цен не назначаю. Либо платите, либо сами…

– Простите, уважаемый рабби, – торопливо воскликнул я. – Вовсе не хотел вас обидеть… Но, согласитесь…

– Согласен, – голос рабби подобрел. – Только и вы меня поймите…

– Понимаю, – покорно кивнул я.

– Есть еще один вариант, – произнес рабби после некоторой паузы. – Возможно, он устроит вас больше остальных.

– Какой же?

– Официально решение суда еще не вынесено, – Нохлин говорил медленно, взвешивая каждое слово. – Приговора как такового еще не существует. Если вы сможете оплатить судебные издержки – драгоценное время почтенных судей, документация и прочее, – я постараюсь изъять это дело из оборота, и мы, так сказать, забудем о наших с вами переживаниях, а судьбу этого идолопоклонника-Натана пусть решает Господь, благословенно Его Имя.

– Пусть решает, – согласился я, – благословенно Его Имя. Сколько?

– Пятьдесят. – вкрадчиво произнес рабби. – И поверьте, это мизерная плата за то, чтобы не омрачать вашу дальнейшую жизнь скорбными воспоминаниями.

– Мне надо подумать, – сказал я, вставая.

– Подумайте, подумайте, – рав был сама любезность, – только недолго. Четверг не за горами. Завтра в это же время я хотел бы получить от вас окончательный ответ. Да, и еще: как вы сами понимаете, чеков и кредитных карточек мы не принимаем.

Я вышел. В холле назойливо грохотала восточная музыка, мигающие огни на вывесках неприятно резали глаза, крикливые детишки тупо скакали на дурацких пластмассовых лошадках. Хотелось поскорей оказаться дома.

По дороге домой я безуспешно пытался собраться с мыслями – в эти вечерние часы улицы Иерусалима просто распирает от автомобилей, а израильских водителей трудно обвинить в излишней деликатности. Единственная конструктивная идея, пришедшая мне в голову, – позвонить Севе. Как-никак мы оба в равной мере вляпались в эту невыносимую ситуацию, и я подумал, что ответственность, разделенная пополам, уже не покажется столь безысходной. Но я заблуждался.

Сева откликнулся на удивление жизнерадостным голосом:

– Ужасно рад вас слышать! Как самочувствие? Но если вы о деньгах, то мы же договорились: как только все благополучно завершится…

– Как раз об этом хотелось бы с вами поговорить, – его бодрый тон несколько обескуражил меня, – я только что разговаривал с равом…

– А-а! С равом Нохлиным? Наиприятнейший человек! А какая умница! Сколько такта, терпения!

– Да, именно с ним… И он мне сказал…

– Да-да, я с ним тоже имел беседу, еще утром, – Сева просто исходил радостью. – Очень справедливое решение! И мудрое! Так что не волнуйтесь, как только с этой темой будет покончено, я все, до копеечки…

– Поймите, Евсей, разговор сейчас не о деньгах, – я решительно не понимал его настроения, – хотя, может быть, и о них тоже… Проблема в другом…

– А в чем проблема? – Сева насторожился. – Его оправдали?

– В том-то и дело, что нет!

– Ну, слава Богу, а то я уже испугался. Всякое ведь бывает…

– Нет, Евсей, не оправдали, но дело в том, что мы с вами должны…

– Ах, вы об этом? О приведении приговора в исполнение, что ли? – он рассмеялся. – А я уж подумал… А вы, оказывается, о такой мелочи…

– Мелочи??? – поразился я. – Да вы понимаете, что нам предстоит?

– Послушайте, Залман, – наставительно проговорил Сева, – основную работу вы уже проделали, и проделали ее высокопрофессионально. Я искренне восхищен вашим талантом, и не сомневайтесь, буду с радостью рекомендовать вас всем своим знакомым. А то, что осталось для завершения композиции, – сущая безделица, о которой даже говорить не стоит.

– Как? – я не верил своим ушам. – И вы готовы своими руками?..

– А что в этом такого? Вы думаете, из-за такой ерунды я могу пренебречь счастьем своей единственной дочери? Я же отец! Любой нормальный отец на моем месте… Вы это понимаете?

– Конечно, Евсей, понимаю, – мне стало не по себе, – но рав наверняка говорил вам, что возможно… что Талмуд позволяет передать исполнение этого заключительного действия другим людям, которые, по всей вероятности, специализируются на подобных акциях… И если мы скооперируемся, то выйдет дешевле…

– Дешевле??? – Сева задохнулся от возмущения. – Вы хотите, чтобы я оторвал от семейного бюджета заработанные тяжким трудом пятнадцать тысяч, а сам при этом спокойно прохлаждался? Шутка сказать – пятнадцать тысяч! Да за эти деньги я троих… нет, пятерых смогу придушить! Лучше я за эти деньги… В общем, так: вы – человек посторонний, самостоятельный и решайте сами, а я, как отец, собственными руками…

– Понял вас, Евсей, – было ясно, что обсуждать с ним вариант закрытия дела за более высокую плату абсолютно бесполезно. – Может быть, вы и правы… Как отец. Будьте здоровы.

– Увидимся! – бодро отозвался Сева.

Я отложил телефон и вдруг вспомнил свой предутренний сон. Тот же ужас бессилия перед непониманием происходящего, только теперь это было наяву, и надежды на счастливое пробуждение никакой. Вслед за этим вернулось давешнее ощущение непроходимого одиночества – не было в этом мире никого, кто мог бы вместо меня разрулить эту ситуацию или по крайней мере дать хоть какой-нибудь совет. А вокруг, за стенами квартиры – жестокий мир, только и ждущий моего неверного шага, чтобы затем наброситься, унизить и растоптать. И перед лицом этого мира я одинок. Полистал записную книжку: ничего не говорящие телефоны позабытых женщин, водопроводчик, электрик, автомобильный механик, дядя Айзек, мамин брат из Торонто, которого последний раз видел лет пятнадцать назад, и еще десяток безымянных номеров…

До сих пор все каким-то чудесным образом получалось само собой, и вдруг оказалось, что деваться некуда, выбирать необходимо, и при этом выбирать между плохим, очень плохим и еще худшим.

Мысли сначала судорожно метались из стороны в сторону, а потом поскакали по замкнутому кругу:

Взять на себя убийство, стать палачом? Хотя какое же это убийство? Казнь по приговору высокого суда, и он, этот суд, несет ответственность за свое решение. А палач его только исполняет. Нет, это невозможно, я не смогу! Во всех цивилизованных странах этим занимаются специальные люди. Пусть себе и занимаются. Жалко, конечно, пятнадцати тысяч, но отжалеть и забыть как о страшном сне? Только какое же это справедливое решение? Я же им там наплел черт знает что. Кто же знал, что раввинатский суд руководствуется законами тысячелетней давности? А человека лишат жизни. И неважно, моими ли руками или за мои деньги. Так что, заплатить пятьдесят и закрыть это дело? Да уж, справедливость стоит недешево! Придется отказаться от новой машины, моя старенькая «Мазда» уже дышит на ладан. Зато совесть будет чиста. Ну хорошо, дело закроют, а Марина достанется этому отмороженному Натану, она будет беременеть, рожать детей, стареть, так и не узнав, что есть на земле человек, который боготворит ее. Ведь я единственный, кто способен отдать за нее жизнь, если потребуется. Отдать жизнь? Как это романтично! Только сначала нужно избавиться от того, кто захватил ее сердце. Мужчины всегда сражались за обладание женщиной, иногда до смерти. И сейчас у меня появилась возможность повергнуть соперника, как говорится, во прах. Ради нее, ради Марины, я должен пойти до конца. Женщина достается сильнейшему! Потом сама же будет мне благодарна, оценит мое мужество, поймет, что ради любви я пошел на крайние меры, не побоялся замарать руки.

Может быть, попробовать поговорить с Йохи? Поговорить, конечно, громко сказано, но выслушать она, по крайней мере, может. Хотя ей все это наверняка безразлично.

Подошел к ее двери, прислушался, заглянул в замочную скважину и только собрался постучать, как дверь сама распахнулась, и из темноты показалась Йохи, укутанная в свой неизменный плащ с капюшоном, скрывающим лицо.

– Ты меня достал! – проговорила она скрипучим голосом.

Я едва успел посторониться, Йохи стремительно пересекла гостиную и вышла из квартиры. Ладно, пусть только все поскорей закончится, и тогда, бледная поганка, я с тобой разберусь. Конечно, самому привести приговор в исполнение – это по-мужски. И ненакладно. Хотя только представить, как он будет безропотно сидеть, а я буду тянуть и тянуть за край полотнища, а он будет хрипеть, задыхаться и, может быть, умолять о пощаде, а потом превратится в безжизненный кусок мяса, который только что говорил, дышал, играл на гитаре… И моими руками… Одно дело рассказывать небылицы невинным гражданам, вешать лапшу страховым компаниям или подписывать подложные документы – от этого никто не умирает. Совсем другое – смерть! Пусть даже смерть никчемного психа. Это же навсегда! Да и потом, я боюсь! А вдруг в последний момент не выдержу, дрогнет рука или охватит жалость? Нет, пусть уж лучше этим занимается кто-нибудь другой. Лучше я заплачу, но буду спокоен за то, что процедура пройдет на профессиональном уровне. А Марина пусть знает, на что я пошел ради нее. Спокоен? Мало того что придется выложить пянташку, так еще я всю жизнь буду помнить, что по моему навету умертвили живого человека. Как с этим потом жить? Как смотреть в глаза моей маме, которая считает меня хорошим мальчиком? Нет уж, лучше отдать полтинник и встретить старость с незапятнанной совестью… Полсотни тысяч! Придется еще несколько лет ездить на этой старой рухляди… Ну и цены у этих мудрецов! Может быть, они сделают скидку, если я скажу, что ни самом деле все не так уж категорично, что, может быть, немного погорячился, интерпретируя поведение подсудимого… А этот Натан просто немного странный человек, вполне возможно, мне показалось… А за странность можно снизить цену? Хотя бы наполовину… И просто временно запретить ему жениться… Но меня ведь могут обвинить в лжесвидетельстве… Это, не помню, то ли восьмая, то ли девятая заповедь… И тогда меня самого вместо этого Натана… Погибнуть ради любви? Кошмар!!! Нет уж, к этому я точно не готов… А мама? Если меня задушат, мама этого не перенесет… Лучше уж самому набраться храбрости и… Господи, что же мне делать?

Неожиданно раздался тихий стук в дверь. Взглянул на часы – без четверти десять. На пороге стояла Марина. Я даже не удивился, словно ее появление было просто материализацией изводивших меня мыслей. Не говоря ни слова, отступил в сторону и жестом пригласил войти. Она проплыла мимо, и я с трепетом вдохнул хмельной запах ее волос. Задумчиво обошла комнату, села на диван и глазами пригласила сесть рядом. Несколько мгновений мы молча смотрели друг на друга. В жемчужно-сером шерстяном свитере она была обворожительна, но из янтарных глаз струилась печаль, полуоткрытые губы слегка вздрагивали, тонкие руки безвольно покоились на коленях.

– Послушайте, Залман… – наконец произнесла она, не отрывая взгляда от моего лица. – Вас ведь зовут Залман?

– Возможно, – ответил я неожиданно сиплым голосом, – Пусть будет Залман.

– Впрочем, это неважно,– грациозным жестом она откинула волосы назад. – Мне необходимо с вами поговорить.

– Неважно так неважно, – просипел я. – А что важно?

– Мой папа… – она была явно смущена моим тоном. – Мой папа… В общем, вы, наверное, знаете, что мы с Натаном собираемся пожениться… Вернее, собирались…

– Мазаль тов, – процедил я.

– Так вот, мой папа с самого начала Натана невзлюбил, – она возвысила голос, – и сказал, что этого никогда не допустит…

– Обычная отцовская ревность… Ничего, успокоится, привыкнет…

– В том-то и дело, что нет! – она встала и подошла к окну, я залюбовался ее грациозной фигурой. – В том-то и дело, что нет! И вы об этом знаете!

– А я-то тут при чем? – я с трудом сдерживал волнение. – Я вашему папе не указчик.

– Как это ни при чем? Как это не указчик? – она снова села и уставилась на меня. – Очень даже при чем! Папа сказал, что вы сообщили раввинатскому суду нечто такое… И теперь Натану вообще нельзя жениться ни на какой женщине! В том числе и на мне!

– Напрасно вы так, Марина, – я с усилием проглотил комок, подступивший к горлу. – Меня вызвали, спросили, я и сказал, что думал. А решение принимаю не я, а мудрые раввины, которые всякие законы изучили вдоль и поперек. Кто я, чтобы им указывать? А если Натану запрещено жениться на женщине, то время сейчас такое, что открыты любые возможности… Так что не волнуйтесь за вашего Натана – не пропадет.

– Что значит «не пропадет»? – оторопела она. – А я?

– А вы тем более… При вашем уме, интеллигентности, красоте, в конце концов…

– При чем здесь моя интеллигентность? – в ее глазах засверкали жемчужины-слезинки. – Мы же хотели пожениться именно с ним, с Натаном. А папа сегодня при нем, без всякого стеснения, так радостно сообщил, что, мол, раввинат не разрешает и что, мол, ничего не выйдет. И представляете, Натан встал и ушел… Взял только гитару…

– Не расстраивайтесь, – я чувствовал, как радость наполняет меня. – Раз так ушел, значит, гитара ему важнее вас. Побренчит-побренчит и вернется. За вещами. Я надеюсь.

– Не вернется! – Марина всхлипывала, не сдерживаясь. – Он такой гордый… неординарный…

– А может быть, и хорошо, что ушел, – я коснулся ее плеча. – Может быть, вам нужен другой, не слишком уж гордый и неординарный, но такой, который будет вас любить вопреки любому решению любого суда…

– Вы не понимаете, – она подняла на меня покрасневшие глаза. – Рядом с ним я впервые поняла, что на свете есть другие миры, светлые, радостные, необозримые. Рядом с ним я впервые за долгие годы перестала мечтать о веревке… Все остальное я уже пробовала… – Марина подтянула рукав свитера и показала поперечный шрам на левом запястье, – Хотела вырваться, наконец, из этого затхлого дома, уехать в Индию, поселиться в ашраме… Не видеть и не слышать больше этих затасканных лекций о правильной жизни, о страданиях, выпавших на долю… всю мою жизнь они изводили меня своими истинами, и вот я встретила человека, с которым я могла бы освободиться, начать совершенно другую, здоровую жизнь, мою собственную жизнь… А тут этот… раввинат. И вы…

– А что я? – у меня перехватило дыхание.

– Вы все это перечеркнули… Вместе с моим папой…

– Марина! – голос мой снова осип. – Ваш папа заботится исключительно о вас, о вашем благополучии… А я… Я для вас готов… Пусть даже в Индию… Пусть даже в ашрам… Ведь я с первого взгляда вас…

– Послушайте, Залман! – она вытерла слезы и обратила ко мне умоляющий взгляд. – Вы ведь хороший человек! Я чувствую! Ведь вы просто пожалели моего папу, а он вас уговорил… Пойдите к ним, к этим раввинам, скажите, что вы ошиблись, поторопились, не разобрались как следует… Скажите, что отказываетесь от своих показаний… Потому что они неправильные… Пусть они изменят свое решение…

– Поверьте мне, Марина, – промямлил я, – для вас я готов на что угодно… Только пожелайте, и я… Но то, что вы просите, – невозможно … Вернее, оно связано с большими трудностями… В том числе и материального свойства… Если бы не это, я бы для вас… Но если вы скажете…

– Хорошо! – Марина вытерла слезы – Я скажу! Вернее, я сначала спрошу: вы меня… вы меня любите?

– Да! – воскликнул я – Да! С первой же минуты!

– Так вот, – проговорила она, пристально глядя мне в глаза, – если вы сможете избавить Натана от всех этих несуразных обвинений, если этот долбаный высокий суд отменит свое решение, то я… Я соглашусь… стать… Я соглашусь стать вашей… как только…

– Марина! – я схватил ее руку, припал к ней губами. Этот патетический жест я видел еще в детстве в каком-то фильме и мысленно неоднократно его проделывал, но в реальности исполнял впервые. – Сделаю все возможное… И невозможное…

Она встала и направилась к выходу. Какая у нее аппетитная попка! У двери я на прощанье попытался ее обнять. Она отстранилась:

– Как только решение суда будет отменено…

Я затворил за ней дверь и подумал, что и на этот раз мне не пришлось выбирать. Денег, конечно, жалко. Придется еще годик-другой поездить на моей бедной развалюшке…

Через четверть часа, когда я уже собирался лечь в постель, вернулась Йохи. Низко опустив голову, она бесшумно прошла вдоль стены и скрылась за дверью своей комнаты.

– Знаешь что, бледнолицая ты моя, – крикнул я и ринулся вслед за ней, – еще неизвестно, кто кого больше достал…

Ворвался в ее комнату, там было темно и пусто. У входа на полу бесформенной кучей валялся сброшенный плащ, а в дальнем углу вспыхивала пульсирующим светом яркая голубая точка.

Уснуть никак не удавалось. Казалось, сомнения оставили меня, но беспокойные мысли еще накатывали, подобно одиноким волнам после угомонившегося шторма. В голове возникали цифры, они сами собой складывались, делились, вычитались, исчезали, и вместо них всплывали глаза Марины и ее губы, грудь в распахнутом вороте пижамы, а в ушах чарующим рефреном звучали ее слова: «Я буду вашей…», и сердце сладко сжималось, и снова цифры… Может быть, я поторопился… Сумма все-таки немалая… Но ее ножки, попка! И это: «Я буду вашей…» А деньги… Если откладывать каждый месяц…

Волны затихали, а сон все не приходил, и мне вдруг почудилось, что в дремотное шевеление мыслей незаметно проник чей-то тихий говор. Прислушался, открыл глаза и увидел под дверью полоску света. В недоумении встал и вышел в гостиную. У стола, склонившись над тетрадью, сидела мама. Рядом в кресле, неестественно выпрямив спину, восседала некая пожилая мадам, одетая в малиновую блузку с пышным жабо. Присмотревшись к лихо взбитому кокону рыжего пуха на ее макушке и к ярко накрашенным губам, я с удивлением узнал Розу Львовну. Она периодически что-то изрекала, и, судя по менторскому тону, сплетенным на животе пальцам и взгляду, устремленному в потолок, это было нечто многозначительное. Мама внимательно слушала, понимающе кивала и, проговаривая вслух отдельные фразы, записывала.

Творческий тандем на мое появление никак не прореагировал.

– И вот именно сейчас, – вещала Роза Львовна, – когда озоновая дыра с каждым годом становится все больше, безжалостно уничтожаются леса, а во многих странах однополые браки становятся обычным явлением…

– Однополые браки, – повторяла мама, записывая, – явлением…

– Самое время задуматься, – восклицала Роза Львовна, – что же мы оставляем потомкам, которые придут после нас…

– Задуматься… потомкам… – эхом отзывалась мама, – после нас.

– Мама! – не выдержал я. – Что ты делаешь здесь в такое время? И еще привела в дом постороннего человека!

– Во-первых, Роза не посторонний человек, – проговорила мама, не отрываясь от писания. – А, во-вторых, разве ты не видишь, Борик, что мама занята? Ты уже большой мальчик, займись чем-нибудь, поиграй, а лучше – почитай книжку.

Эта фраза, которую я так часто слышал от нее в детстве, неприятно резанула слух.

– …И этот вопрос мы должны задать себе во всех смыслах, – не прерывалась Роза Львовна, – материальном, этическом и, конечно же, сексуальном…

– Мама! – раздражение охватывало меня. – Я действительно уже большой мальчик! Может быть, скоро женюсь!

– Этическом… Сексуальном… – мама кивнула головой. – Когда подрастешь, Борик, ты обязательно женишься… А пока иди почитай… Это и женатому человеку не помешает…

– Мама, в конце концов!!! – я был готов взорваться. – Что здесь происходит? Неужели так необходимо среди ночи конспектировать бредятину этой грымзы?

Старушки обратили ко мне удивленные лица.

– Молодой человек! – строго проговорила Роза Львовна без тени обиды. – То, что вы называете этим тривиальным словечком, на самом деле – плод мучительных раздумий. Послушайте маму, поиграйте во что-нибудь или порисуйте и не мешайте нам работать.

– Мама!!! – хотелось расплакаться. – Ты всю жизнь занималась судьбами человечества! Может быть, сейчас, когда твой единственный сын стоит перед серьезной переменой в жизни, ты можешь хоть ненадолго отставить в сторону это несчастное человечество?

– В материальном аспекте царит полный хаос, – Роза Львовна снова устремила задумчивый взгляд в потолок, – повсеместно торжествует коррупция…

– Аспекте… – отозвалась мама, – коррупция… Борик, малыш, ну если тебе больше нечем заняться, женись… Хуже не будет…

– Пропасть между богатыми и бедными, – наяривала Роза Львовна, – непрерывно углубляется…

– Мама! – я не отступал. – Неужели ты не понимаешь, что это очень серьезный шаг. Нужно все взвесить, посоветоваться. Кроме того, так получилось, что этот шаг требует некоторых жертв… В том числе в материальном аспекте, как выражается эта кикимора…

– …и бедными… – кивнула головой мама, – углубляется… В жизни, Борик, непременно приходится чем-то жертвовать… И это большое счастье, малыш, если жертва заключается всего лишь в деньгах…

– …В сфере этики мир стоит на грани катастрофы! – взывала Роза Львовна. – Сокровища древней мудрости вероломно игнорируются…

– Дело не в деньгах, мама! Мне просто так не хватает тебя…

– …катастрофы… – согласилась мама, – вероломно… Когда ты подрастешь, мой мальчик, ты поймешь. что каждому человеку хоть чего-нибудь да не хватает… игнорируются…

– И наконец, в области сексуальных отношений… – Роза Львовна вдруг оторвала свой взгляд от потолка и повернулась ко мне. – Кстати, молодой человек, а не кажется ли вам, что стоять перед дамами в таком виде по меньшей мере неинтеллигентно.

– Да, Борик, – мама оторвалась от своей тетради, – Роза, конечно, свой человек, но ты все-таки…

– Ох, извините! – я вспомнил, что из одежды на мне только трусы и домашние тапочки. Смущенно ретировался в свою комнату.

Когда вернулся, в полутемной гостиной не было никого, только на матовой глади стола, залитой светом заоконного фонаря, валялась напоминающая кость шариковая ручка.

СРЕДА

Проснулся поздно, щупальца сна нехотя отпускали тело. В горле першило, язык со скрипом ворочался во рту. За окном, в желтовато-серой пелене висел безучастный ледяной диск.

Первой невнятной мыслью было позвонить маме и попросить объяснений, но потом подумал, что этим могу ее не на шутку испугать. Причем вполне вероятно, без всякой на то причины: с годами события так называемой реальности неразличимо перемешались в памяти с происходившим в моих снах. А напрягаться не хотелось. Поэтому решил разобраться с ее ночным визитом позже, каким-нибудь обходным путем.

Шевелиться тоже не хотелось, чувствовал себя совершенно разбитым, однако до полудня нужно было успеть в банк за деньгами. Пришлось встать, кое-как умыться, выпить кофе.

Ветер пустыни принес в город холодную пыльную сушь. На улицах было немноголюдно, сквозь дымчатую кисею проносились белесые фары автомобилей. По дороге пытался подумать что-нибудь романтическое о том, что осень в Иерусалиме совсем непохожа на ту, в которой «багрец и золото», и запах горелых листьев, и щемящая грусть… Только в голову не приходило ничего, кроме убогих банальностей.

Очереди в кассу пришлось дожидаться около получаса. Я сидел, бездумно уставившись в экран висевшего под потолком монитора, где неутомимо вертелся рекламный ролик. В деловой шепоток, рассыпанный по залу, время от времени врывался разноголосый телефонный перезвон. По телефонам разговаривали все – и служащие, и клиенты, и даже темнокожий охранник у входной двери. Казалось, пространство загустело от невидимых словесных потоков. Безмолвствовали только два человека – я да крохотная старушка, дремавшая рядом со мной. Ее благообразный вид слегка притушил охватившее было меня раздражение. Но тут откуда-то снизу раздался глухой зудящий звук, и бабуля, очнувшись, извлекла из глубины стоящей у ее ног сумки увесистый мобильник. Я ощутил невыносимое одиночество.

Кассир выложил передо мной внушительную стопку банкнот. Вот она, подумалось, та посильная жертва, которую я приношу на алтарь моей любви. Не подвиги, суровые испытания, изыски ума и таланта, а эти жалкие бумажонки открывают мне путь к обладанию возлюбленной. Хотя с другой стороны, бумажек этих не так уж и мало. На счету оставалось 117 шекелей.

До вечера бесцельно бродил по дому. Съел кусок позавчерашней курицы с ломтем макового пирога, выпил банку пива, посмотрел сто какую-то серию об интригах в гареме турецкого султана. Думал, как мы будем с Мариной? Поселимся, конечно, у меня, придется выселить Йохи. Она хоть и зануда, а все-таки жалко. Да и потом, неизвестно, как она, Марина, по хозяйству… После свадьбы поедем к морю, к примеру, на Кипр, это недорого. Будем жить в гостинице и без конца заниматься любовью… А потом лежать на берегу, смотреть друг на друга, не говоря ни слова… Молодая жена – расходы немалые, а еще если дети… Придется искать работу, я хоть и неплох в своем деле, но семье необходим гарантированный доход. Только чем же смогу зарабатывать? Уже не мальчик, и профессии никакой… Ну и так далее, по кругу…

В половине пятого упаковал деньги. Рав Нохлин встретил меня своей ласковой улыбкой:

– А-а, это вы, уважаемый Залман! Страшно рад вас видеть! Как самочувствие? Садитесь, пожалуйста.

– Нормально, – буркнул я и положил на стол пакет. – Спасибо, я ненадолго.

– Что это? – рав удивленно приподнял брови.

– Пятьдесят, – ответил я, не меняя тона. – Как договаривались.

– Ах, вы об этом! – он изящным жестом смахнул сверток в ящик стола. – Ни на минуту не сомневался, что вы примете правильное решение! И признаюсь честно: очень за вас рад. Сегодня же сообщу о вашем гуманном поступке уважаемым судьям.

– Рады? Чему же вы рады, уважаемый рав?

– Как же не радоваться, друг мой! – рав умильно соединил пальчики на животе. – Вы стоите на пороге новой жизни, вас ожидают неописуемые семейные радости! Как прекрасно вступать на этот путь с чистой совестью, не отягощенной пусть и справедливым, но все же трагическим деянием. Спокойно смотреть в глаза людям, клиентам, вашим детям, наконец…

– Откуда вы знаете? – теперь пришла моя очередь удивляться.

– Как это говорят по-русски? – Нохлин ласкал меня взглядом. – Слухами земля полнится!

– Ясно, – пробормотал я и повернулся к двери.

– Мазаль тов! – прогремело мне вдогонку.

В холле торгового центра все было как обычно: музыка, вывески, дети… Внезапно знакомое лицо – Аркаша. Привет, привет, как дела и прочее, что принято спрашивать при встрече безразличных друг другу людей. Но на безучастный вопрос «Чем занимаешься?» он вдруг принялся рассказывать, что после ульпана подался на курс медбратьев, было тяжело, зато сейчас работает в больнице и чувствует, что, наконец, занимается своим делом. Тут подбежал его сынишка, и Аркаша, подхватив малыша на руки, ушел, а я остался стоять среди шума и всполохов рекламы.

Вернулся домой, выпил банку пива, доел остатки курицы и позвонил Марине. Не помню, в какой книге или фильме я встречался с подобным поворотом сюжета, но о нем вспоминал частенько, и он неизменно волновал меня своим подкупающим благородством. И вот, наконец, представилась возможность внести его в летопись сыгранных ролей:

– Марина? Вас беспокоит Борис, то есть, извините, Залман, – голос мой дрожал. – Вы не могли бы уделить мне минуту вашего внимания?

– Я слушаю, – она, кажется, не совсем проснулась. – А кто говорит?

– Говорит Залман! – я прокашлялся. – Послушайте, Марина! Я понимаю, что в благородном порыве, желая спасти дорогого вам человека, вы дали опрометчивые обещания… Я понимаю, вы были охвачены благородным порывом…

– Что вы имеете в виду? – Марина зевнула. – Куда вы звоните?

– Это Залман! – я возвысил голос. – Помните меня?

– Залман? Ну конечно, помню! – она, наконец, проснулась. – Слушаю, Залман.

– Марина! – я сумел без запинки произнести заготовленный монолог со всеми паузами и альтерациями. – В благородном порыве, с целью спасти дорогого вам человека вы опрометчиво дали мне обещание… Я понимаю, вами руководили самые благородные устремления, но согласитесь, как порядочный человек, я не могу воспользоваться вашим положением и, несмотря на самые глубокие чувства, которые испытываю к вам, я не могу себе позволить… Короче говоря, Марина, несмотря на мои к вам чувства, несмотря на затраченные средства, я, как порядочный человек, освобождаю вас от данного вами слова… Теперь вы свободны, а я остаюсь один на один со своей любовью и напоследок могу сказать только: будьте счастливы, моя дорогая Марина! А я… Я ухожу доживать свою жизнь в печальном одиночестве… – и тяжело вздохнул. Это тоже было заготовкой.

После довольно продолжительной паузы Марина проговорила:

– Ну хорошо… Если вам так лучше…

Последовали короткие гудки. Слово «благородный» еще некоторое время звучало в моей голове.

В холодильнике я обнаружил полбутылки «Абсолюта», две коробки с салатами и кусок позеленевшего сыра. Включил телевизор – в гареме султана было по-прежнему неспокойно. Когда водка, пиво, сыр и салаты закончились, в телевизоре вместо полуобнаженных турецких наложниц толпились наши ортодоксы. Эти протестовали.

Тоска, хотелось еще выпить.

– Йохи! – прокричал я. – Йохи! Уже давно стемнело! Самое время, подруга, сходить за продуктами!

Ни звука в ответ.

– Йохи-и-и! Фея моя бестелесная! – я встал и направился к ее двери. Дверь раздвоилась. – У человека душа горит от одиночества, а в доме ни капли!

Чтобы не ошибиться, толкнул обе двери обеими руками. Они одновременно распахнулись, и я вошел. Посередине ярко освещенной комнаты стоял стол, уставленный бутылками и закусками, среди которых я сразу заметил блинчики. Наверное, с грибами. За столом четверо: Натан, Сева, Циля и рав Нохлин.

– А вот и Залман! – радостно воскликнул Сева. – Или, как там тебя? Ну сколько можно ждать? Причаливай, братан, и возрадуемся чем Бог послал!

Я сел на свободный стул, передо мной оказались тарелка и рюмка.

– Вообще-то, меня зовут Борис,– пробормотал я, в недоумении оглядывая присутствующих, – А что у вас здесь?

– Ну, Борис так Борис, – провозгласил рав и поднял рюмку. – Какая разница? Лехаим!

Выпили.

– Натан, – спросил я, откусывая блинчик. Так и есть, с грибами, – а где твоя гитара?

– Зачем ему гитара? – Сева дружески положил мне руку на плечо. – Тем более что он Амир. И гитара ему за столом без надобности.

– Зяма! – проверещала Циля, обращаясь к раву Нохлину. – Попробуй салат из креветок. А на горячее у меня запеченные свиные ребрышки, как ты любишь…

– Вы, Софочка, просто кудесница! – проговорил полным ртом Натан-Амир.

Только сейчас я заметил, что преподобный рав одет в просторную клетчатую рубаху, а его рыжие патлы, не покрытые ничем, торчат во все стороны. В недоумении промямлил:

– И вы, уважаемый рав, без кипы…

– Слышь, Изя, – рав толкнул Севу локтем, – товарищ интересуется за кипу. – Нохлин повернулся ко мне: – Да она мне за неделю так лысину намозолила… Ты, Боря, лучше по макушкам не зыркай, а наливай…

Выпили.

– Что же здесь, в конце концов, происходит? – взвился я, прожевывая кусок ветчины. – Кто есть кто, как говорят древние греки?

– Ты, брат, не волнуйся, – наставительно заметил Сева-Изя, – тебе в твоем положении волноваться противопоказано.

– А что у меня за такое положение?

– Ну как же? – вступила Циля-Софа. – У вас не за горами, извините, законное бракосочетание. Так будьте любезны, поберегите свой мужской темперамент для молодой жены.

– Свадьбы не будет! – воскликнул я. – Я вам не какой-нибудь мерзавец, чтобы воспользоваться благородным порывом невинной девушки! Слушай, как тебя, Амир-Натан, хоть я и поиздержался, но теперь Марина свободна, и вы можете соединить ваши любящие сердца.

– Да вы что, – возмутился Натан-Амир, – сдалась мне эта полусонная фифа!

– А я предупреждала! – воскликнула Софа. – Мариночка – девочка чувствительная, ведь все за чистую монету приняла… Бедная… Теперь она так расстроится… Давайте выпьем за ее здоровье!

Выпили.

– Послушайте! – меня все-таки заело. – Ничего не понимаю! За что я заплатил пятьдесят кровных тысяч шекелей?

– Ну что ты, Борик, о презренном? – рав Зяма обратил ко мне знакомый ласковый взгляд. – Ты лучше закусывай, закусывай. Посмотри, – он указал на Амира-Натана, – молодой человек, вся жизнь впереди, а ведь его могли запросто удушить. А ты его спас. Разве такое измеряется деньгами? Я уж не говорю про девицу! Конфетка! А то, что ты от нее добровольно отказался, так это, извини, – твоя добрая воля.

– Так что, выходит, вы меня обманули? – я остолбенел. – Развели, как последнего лоха?

– Зачем ты так, братуха! – Сева-Изя обнял меня за плечи, – Сам же на это дело подписался, никто тебя не неволил. Не сомневайся, эту несчастную тысячу я тебе потом обязательно отдам. Только с делами разберусь и отдам.

– И угощение было настоящее, – вставила Софа-Циля. – Сама готовила, ночь не спала.

– И про армию, – вставил Амир-Натан, – тоже была чистая правда!

– А вы, – я бросил ненавидящий взгляд на Зяму, – рав, религиозный человек, Тору небось изучали! И не боитесь Божьего гнева?

– Ты прав, сын мой, – Зяма сложил ручки на животе. – Вся наша жизнь в руках Всевышнего. Ты бы не кипятился, а почитал на досуге Гегеля с Фейербахом и понял бы, что Господь – он и есть самый большой на свете мошенник.

– Да вы! Да вам! – я в негодовании вскочил. – Мало того что обобрали честного человека, так еще богохульствовать! Да я вас в клочья…

Выбежал и, как мог, понесся в свою спальню – там у меня под кроватью на всякий случай хранилась бейсбольная бита. Схватился за нее обеими руками и, держа перед собой, бросился назад.

В пустой комнате Йохи царил мерцающий полумрак.

ЧЕТВЕРГ

Утром нашел себя на диване в гостиной. Причем нашел не сразу, а по частям. Сначала я возник где-то в глубине головы, наполненной смесью боли и компоста, потом заныла затекшая рука, за ней постепенно обнаружились остальные органы, и наконец, нахлынули все сопровождающие похмелье ощущения, знакомые каждому интеллигентному человеку. Включая тошнотворное чувство ущербности собственного бытия и блеклое подобие мысли о том, что больше никогда…

Испепеленные внутренности требовали влаги. Усилием воли разлепил чугунные веки – прямо передо мной на стуле стоял стакан с мутной зеленоватой жидкостью. Ею оказался огуречный рассол.

Долго стоял под душем, в зеркало старался не смотреть. Головная боль приутихла. Выйдя из ванной, окунулся в аромат кофе. На столе – натюрморт: трепетная глазунья, кусок хлеба с маслом, ассорти из помидоров и огурцов, рюмка водки.

Йохи! Я тебя обожаю!

Собрался было пойти и сказать ей что-нибудь приятное, но пока соображал, что именно, она вдруг сама вышла из своей комнаты и села напротив. На ней было длинное темно-синее платье, волосы струились по плечам, на прозрачном лице мерцали бледно-сиреневые глаза. Так ничего и не придумав, я кивнул ей головой, залпом проглотил водку и принялся за еду. Йохи безмолвно смотрела на меня. Я нисколько не смущался, хотя, скорей всего, это было зрелище не слишком привлекательное.

Когда тарелки опустели и по моим ожившим внутренностям разлилась теплая тяжесть, в голове просветлело:

– Послушай, Йохи, – я встал, чтобы налить себе кофе, – почему это у нас в квартире по ночам ошиваются посторонние люди?

Йохи молчала.

– Ну, я понимаю, мама, – продолжал я, размешивая сахар, – она – женщина с причудами, но все эти Цили, Севы, равы…

И тут меня словно громом поразило: эта компания… Ведь меня одурачили, надули, облапошили!

– Забудь об этом, – медленно проговорила Йохи, – тебе это только показалось.

– Показалось?!! – я был готов взорваться, – так я ведь собственными руками снял со счета реальные денежки! Реальные! И это мне не показалось! И сейчас их у меня реально нет! Ты это понимаешь?

– Тебе же было сказано, – Йохи была невозмутима, – деньги – самая легкая жертва. Радуйся.

– Радоваться? Меня обули, обмишурили, околпачили, а я должен радоваться? И какого хрена я должен жертвовать?

– Чтобы освободиться.

– От чего?

– Не от чего, а от кого. От себя.

– От себя? Зачем?

– Чтобы, наконец, стать собой.

– Знаешь что! – хотелось запустить в нее чем-нибудь. – Иди-ка ты, подруга, со своими загадками… Пока я тебя… Я ни-ко-му ни-че-го не должен!

Йохи не шелохнулась:

– Посмотрим.

Я посмотрел на часы – полдвенадцатого. Глотнул кофе и схватил телефон. Но он вдруг зазвонил сам. Это был Сева. Ну, на ловца…

– Залман? Добрый день! Как самочувствие?

– Самочувствие? Замечательное! Вот вы-то мне как раз и нужны… Для самочувствия! Я вас вместе с вашей компанией…

– Так, собственно, для этого и звоню, – обрадовался Сева, – нам многое нужно обсудить… По-родственному…

– По-родственному!!! – взвился я. – Вы со своей бандой… Мои деньги…

– Вот именно! – умилился он, – сначала обсудим, так сказать, материальную сторону, а потом все остальное…

– Так вот… – начал я.

– Нет-нет, Залман, дорогой! Такие серьезные вопросы – и по телефону? Надо без суеты, сесть, посмотреть друг другу в глаза… Принять по рюмашке… Мы же не чужие люди…

– Хорошо! – процедил я. – Только я больше не употребляю…

– Очень правильно! – он не менял тона. – Я тоже. А там посмотрим. В общем, может, заглянете к нам вечерком? Часиков этак в шесть? Будем несказанно рады…

– Ладно! – отрезал я. – Но только не думайте, что вам…

Телефон отключился.

Разговор меня несколько озадачил – может быть, действительно, вся эта ночная вакханалия мне только приснилась? Вспомнил о том, как звонил Марине. Опять замаячило это жуткое слово – «жертва», в котором и «отторжение», и «жратва», и «торжество». Однако на душе потеплело – не такой уж я законченный мерзавец, все-таки есть во мне хоть крупица благородства!

А если все же меня обманули? А если аферисты вероломно воспользовались моим душевным порывом и присвоили мои денежки? А сумма-то немалая! Нет, оставаться в неведении просто невыносимо!

Решил отправиться в городской раввинат. Строгий костюм, галстук, шляпа, дезодорант «Рексона». Когда выходил из дому, Йохи в той же позе неподвижно сидела у стола. Я вдруг вспомнил, что так и не поблагодарил ее:

– Ну… в общем… Спасибо… Йохеле!.. До свидания!

– Это вряд ли, – ответила она, не шелохнувшись.

Раввинат ничем не отличался от других присутственных мест: стеклянные перегородки, посетители, служащие. В подобных учреждениях я бывал неоднократно, только почтенные бородатые мужчины, время от времени проходившие по коридорам, вызывали необъяснимую робость. Суровый охранник на мой вопрос «Где найти рава Нохлина?» недоуменно пожал плечами. В каком-то глупом сомнении я еще некоторое время слонялся от двери к двери, пока не натолкнулся на табличку «Ответственный секретарь рав…». Там значилась совсем другая фамилия.

В торговом центре, куда поплелся без всякой, впрочем, надежды, ожидало подтверждение моей постыдной доверчивости: на двери злосчастного «офиса» висело коряво написанное объявление «Сдается…» и номер телефона. Звонить не стал.

Все вокруг, словно издеваясь надо мной, было обычным: гремела музыка, играли огни, скакали дети, и мне показалось, что беззаботный праздник жизни затеян специально для того, чтобы я еще острее ощутил себя одиноким неудачником.

Внезапно сквозь шум прорвался звонок моего мобильника:

– Але, Нахум! – мужской голос в трубке был с явным сефардским акцентом. – Я разговариваю с Нахумом?

– Допустим, – я едва сдержался, чтобы не сказать что-нибудь грубое. – Слушаю.

– Послушай, Нахум, мне нужна твоя помощь, – церемониться он, видимо, не привык. – Тебя рекомендовали как большого специалиста.

– А в чем дело?

– Смотри, капара, мне нужно развестись с женой. Долго рассказывать. А она ни в какую! Так вот, нужно, чтобы ее…

– Знаешь что, капара, – гаркнул я в трубку, – ты ошибся номером!

К горлу подступила тошнота. Неужели все эти люди вокруг не могут устроить свои дела без того, чтобы обманывать или обманываться? Неужели они придумали все свои философии и религии только для того, чтобы замаскировать ложь, лежащую в основе мироустройства? Господи! Если мы созданы по Образу Твоему и Подобию, то кто же тогда Ты?.. Что наши чувства, слова, мысль изреченная? А неизреченная? Но кто же тот во мне, кто уличает меня во лжи?

Ладно, об этом подумаю потом. А пока ясно, что этот мерзкий Нохлин испарился. Но Сева-то со своим семейством никуда от меня не денется! Он-то мне за все ответит!

Я шел по городу, ехал домой и думал: что же сделать? Вариантов было немного, один хуже другого. Конечно, приличнее всего – набить морды гнусным мошенникам. Деньги это вряд ли вернет, зато какой праздник души! А если не получится, и они мне… Нанять пару гопников? Пусть они его в подвале… К стулу привяжут и паяльной лампой… Противно! Да и где найти порядочных гопников? А подвал? А если они потом меня же самого… Похитить кого-нибудь из членов семьи и потребовать выкуп. Ну, не Марину, конечно! Она неприкосновенна! А кого? Не Розу же Львовну? От нее потом не избавишься! Цилю? Соблазнить, думаю, это несложно, сфотографировать скрытой камерой, а потом шантажировать? Мерзко! А, может быть, просто поговорить по душам? Сказать прямо, проникновенно, как я умею, про совесть и про то, что обманывать некрасиво, неприлично, не по-человечески. А тем более отнимать у человека последнее. Да уж! Проповедник нашелся! На себя посмотри!

К пяти часам вечера от этих душераздирающих триллеров я жутко устал, снова разболелась голова. Решил подумать над образом, в котором предстану перед этой лицемерной компанией. Холодный предприниматель: элегантный костюм, отрывистая речь, четкие формулировки с угрозой в голосе? Пожалуй, не поймут. Бесшабашный супермен: джинсы, куртка, под которой угадывается пистолет, развязная речь? А если дойдет до рукоприкладства? Что выхвачу из-за пазухи? Тихий интеллигент, вызывающий одновременно и доверие, и сострадание: пиджачишко, отстраненный взгляд сквозь очки, книга в руках – какой-нибудь Шопенгауэр? Унизительно!

В результате устал еще больше, напялил старые вельветовые брюки, кроссовки и свитер с оленями, который мама лет десять назад подарила мне в день рождения. Не надевал ни разу.

В шесть двенадцать звонил в дверь Севиной квартиры, чувствуя себя совершенно неготовым к борьбе. Но все же от объятий Цили уклонился, протянутую Севой руку проигнорировал и решительно уселся на стул возле небольшого кухонного стола, на котором стояли бутылка «Немирова», три рюмки, пара вазочек с соленьями и блюдо с пирамидой бутербродов. Хозяева, не говоря ни слова, тоже подсели к столу и уставились на меня. Оба улыбались, но в их глазах застыло тревожное ожидание.

– А где Роза Львовна? – спросил я, выдержав многозначительную паузу. Вдруг пришло в голову, что присутствие достопочтенной мамаши может придать разговору более конструктивный характер и подвигнуть к раскаянию ее бесчестных домочадцев.

– Ушла к подруге, – Сева облегченно вздохнул и откупорил бутылку. – Они там вместе… Сочиняют… Как Минин и Пожарский.

– Пишут статью в газету, – уточнила Циля. – Мама нам кое-что читала. Очень, знаете…

– Не при еде будь помянуто, – Сева поднял рюмку, – давайте лучше за все хорошее!

– Вот именно! – подхватила Циля.

– Во-первых, я не пью! – мне хотелось произнести это твердо, но получилось как-то неубедительно. – А во-вторых, вы, вместе со своим подельником Нохлиным, или как там его, бессовестно меня обманули! Поэтому не буду я с вами пить!

– Ну, зачем вы так, Залман, дорогой, – изумился Сева, закусывая маслиной, – или как вас называть?.. И близко такого не было. Да и не знаком я ни с каким Нохлиным!

– Да, зачем? – согласилась Циля, подхватывая маринованный огурчик. – Не знаем мы такого!

– Да как же!!! – я чуть было не подпрыгнул. – Вы же с ним… В моей квартире… Прошлой ночью…

– Голуба моя! – Сева ласково улыбнулся и наполнил рюмки. – Я ночами по чужим квартирам не шатаюсь. Вот жена может подтвердить. И потом, я пока еще и не знаю, где вы проживаете. Только номер телефона.

– Подтверждаю! – вставила Циля. – Только номер телефона.

– Послушайте! – я чувствовал нестерпимую ломоту в затылке. – По вашему заказу я оклеветал невинного человека, а в результате вместо обещанного гонорара сам остался без денег! Это, вы считаете, справедливо?

– Вот об этом стоит поговорить поподробнее, – Сева проглотил водку и взял из блюда бутерброд. – Если вы намекаете на то, что мы вам что-то должны, так тут как раз наоборот. Задаток был, как оговорено, заплачен, стол накрыт…

– Сама готовила! – втиснулась Циля. – Ночь не спала!

– Чем Бог послал… – продолжал Сева – Мы же к вам со всей душой… Только женишок-то взял и самопроизвольно исчез. Без всякого вмешательства, как в песне поется…

– Как корова языком, – поддакнула Циля.

– Так что если вы, уважаемый Залман, разговариваете за справедливость, – Сева снова налил, – а справедливость – дело святое – авансик-то надо бы вернуть… Если по справедливости…

– А за что платить? – пожала плечами Циля. – Он сам ушел. Безвозмездно.

– Да вы что??? – я возмущенно схватил со стола рюмку и опрокинул в рот. – Я работал, старался и еще остался должен? А те мои кровные пятьдесят тысяч? Они что, коту под хвост? Я же их собственными руками этому мерзкому раву… Чтобы живого человека спасти! От смертоубийства…

– А вот это гуманно! Чего только иногда не пожалеешь ради жизни ближнего своего! – наставительно проговорил Сева, наполняя мою рюмку. – Только сами же сказали: собственными руками. Разве вас кто-нибудь принуждал? Или угрожал, не приведи Господи? А то, что у вас профессия такая рисковая, разве ж мы виноваты? Мы что, за это обязаны платить? А касательно некоторого рава, так я его и знать не знаю. Денег мы ваших не видели, и зачем вы их отдали, нам неведомо. Нам бы свое назад получить.

– Нам бы свое, – проворковала Циля, – а вы закусывайте, закусывайте…

– Так что же теперь делать? – я проглотил водку и взял бутерброд с копченой колбасой. Боль в голове постепенно проходила. – С собой у меня денег нет, и вообще некоторые финансовые затруднения… Временные, конечно…

– Ничего, не переживайте, мы подождем, – Сева положил мне руку на плечо. – Все ж не чужие люди. Можно частями… Беспроцентно… Хотя имеется еще один вариант…

– Какой? – я перестал жевать.

– Забыли, уважаемый Залман, мое предложение? Ну, про Маринку-то? Я тогда хоть и принял, однако же на полном серьезе. Помните? Может, породнимся… Вот и решим все наши материальные недоразумения… По-родственному.

– Вы думаете, меня можно купить?! – алкоголь уже добрался до моей головы. – За какую-то жалкую тысчонку? Так знайте же: во-первых, я не продаюсь… так дешево! А во-вторых… А во-вторых – наливайте!

– С удовольствием! – Сева восхищенно взглянул на меня.

– А во-вторых, и это главное! – я стремительно встал. – Марина, она… она – потрясающая девушка! Я, конечно, не праведник, но никогда, вы слышите, никогда не соглашусь, чтобы из-за каких-то жалких денег связывала свою молодую судьбу с нелюбимым человеком! Пусть даже со мной! – я выпил. – Пусть она свободно, по зову своего молодого сердца выберет себе достойного спутника жизни! И пусть будет счастлива! А я… Я ухожу навсегда, вы слышите, навсегда, и больше никогда не переступлю порог этого дома!

– Залман! – Сева вскочил и попытался меня обнять. – Ты гигант!

– А ваши несчастные гроши, – я отшатнулся от него и направился к выходу, – верну, уж не сомневайтесь! – и вышел, старательно хлопнув дверью.

Всю дорогу домой, а это минут пятнадцать, я находился под впечатлением своей пламенной речи. Слова «навсегда», «никогда», «пусть будет счастлива» отдавались во мне сладостным эхом. Как жаль, что ОНА этого не слышала!

Но когда, вернувшись домой, я увидел на столе неубранные тарелки, в раковине – недопитую чашку кофе и распахнутую дверь в комнату Йохи, хмельное вдохновение мгновенно испарилось. Меня обобрали, я отказался от любимой женщины, и даже Йохи, преданная Йохи, терпеливо сносившая все мои выкрутасы, даже она оставила меня.

Открыл комод и вытащил оттуда спрятанную в дальнем углу стопку удостоверений. Перебирал, рассматривал фотографии, читал имена и фамилии… Сколько же здесь моих лиц? Целый театр одного актера. Ну чистый Райкин! И какое же из них подлинное? Все? Ни одно? Я и сам забыл, а впрочем, какая разница?

Собрал все документы в пакет, вышел из дому и на пустыре, за дорогой, где перед Песахом религиозные под веселые крики ребятишек сжигают хомец, развел небольшой костер. Смотрел, как огонь пожирает мой «преступный реквизит», и вдруг вспомнил, как лет десять тому назад ко мне на улице неожиданно подошел незнакомый бородатый парень с пронзительно голубыми глазами и спросил:

– А вы не хотите выпекать хлеб? Настоящий, ржаной?

– Почему вы спрашиваете? – опешил я.

– Потому что чувствую, вы для этого подходите, – ответил он, улыбнувшись.

Это выглядело знаком свыше: благородное ремесло – выпекать черный хлеб, которого в то время в Израиле не было. И я, конечно, воодушевился. Но только поначалу. Потом оказалось, что работать необходимо круглые сутки: днем заниматься тестом, ночью выпекать, чтобы утром поставлять свежие булки в магазины. По глубокому убеждению моего странного компаньона, с хлебом могут работать только избранные, посему мы должны были жить в пекарне, спать поочередно, а перед каждым действием совершать соответствующую молитву. Тогда мне это показалось диким – вырвавшись из оков советской действительности, я жаждал всех радостей жизни. И потому, недолго думая, отказался.

С тех пор его больше не встречал.

Вдалеке разноцветными бусинами мерцали огни Иерусалима.

ПЯТНИЦА

То была редкая ночь, когда я спал без сновидений. Открыл глаза, словно вынырнул из бездонного омута, и сразу же ощутил смутную тревогу. Ах да, вчера в каком-то дурацком запале я уничтожил весь свой «инструментарий» и теперь совершенно не представляю, каким способом добывать средства к существованию. Какой же я идиот!

Встал, открыл холодильник – на нижней полке одинокий баклажан. На столе немытые тарелки. Дверь в пустую комнату Йохи распахнута настежь.

В кухонном шкафу нашлись полбатона, пакет сахара и немного кофе, а в комоде 240 шекелей. Остальное отдал этим… Пусть подавятся! Ничего, недельку продержусь. И вообще, скоро шабат, а потом что-нибудь придумаю.

Вспомнил, что сегодня встречаюсь с мамой, и от этого настроение почему-то улучшилось. Посмотрел на часы – без четверти восемь, пора собираться. Душ, туалет, кофе, сигарета. Вымыл посуду. Надел мамин свитер с оленями. Ничего-ничего, я обязательно что-нибудь придумаю. Потом.

На утренней улице всегдашняя предшабатная суета: люди, нагруженные покупками, многоцветье плодов под навесом овощной лавки, запах горячего хлеба. А над всем этим – осень: прозрачный воздух, прохладный ветерок, позолоченные дома на фоне густой синевы.

По дороге купил небольшую дыню и букетик роз. Мама прослезилась:

– Как давно мне не дарили цветов!

Политическая ситуация продолжала оставаться напряженной – переговоры с палестинцами зашли в тупик, из Газы периодически летели «Касамы», международное сообщество грозило Израилю экономическим бойкотом. Внутри страны тоже все было непросто: врачи бастовали, оппозиция вставляла палки в колеса коалиции, а ортодоксы, временно оставив маму в покое, устраивали миллионные демонстрации протеста.

Я слушал маму и вдруг подумал о том, что именно такое отношение к своей стране и называется «гражданской позицией». А есть ли она у меня? Что для меня эта земля, которую сам Господь заповедал моим предкам? А я для нее?

Мама завершила недельную главу, закрыла дневник, и я приготовился к заключительному акту. Сейчас она заговорит о своей старости, о моем возрасте, о том, что мне давно пора жениться, а ей стать бабушкой…

– Борик, – начала она, – мне уже почти семьдесят шесть…

– Мама! – я подсел поближе и попытался обнять ее. – Семьдесят шесть не девяносто!

– Не перебивай, пожалуйста, – она мягким движением отвела мою руку, – а лучше послушай. В моем возрасте уже пора подумать о том, чтобы достойно оставить этот мир.

– Мама! – я был не готов к такому повороту. – Ну что ты такое говоришь! Ты еще…

– Я же просила, не перебивай, пожалуйста, – мама говорила непривычно спокойно. – Так вот. Я всегда мечтала быть похороненной в земле моей родины, моей настоящей родины, и надеюсь, мечта моя осуществится. И я всегда думала, что хоть страна наша и небольшая, а места всем хватит. И в Израиле, слава Богу, хоронят бесплатно. Но одна моя приятельница, Роза… Ты просто обязан с ней познакомиться, очень образованная женщина, кандидат наук, заслуженный педагог… Так вот, она мне сказала, что на иерусалимском кладбище места мало, а потому если бесплатно, то кладут в специальную стену с нишами в несколько ярусов. А хочешь по-человечески, в земле, то надо заплатить кому следует. И тогда в земле. Так Роза сказала. В общем, я стала откладывать понемногу, чтобы по-человечески…

– Мама! – в груди у меня защемило. – Ну зачем ты слушаешь эту Розу? Тоже мне – кандидат наук!

– Именно, кандидат, – мама посмотрела на меня строго, – не в пример некоторым. Только дело не в этом. Я думала, думала, а сегодня ночью решила окончательно: какая мне разница, где лежать? Моя душа будет с моим народом, тебе будет куда приходить, чтобы вспомнить свою мамочку, а стена эта ведь не в воздухе висит – стоит на земле Израиля. Так что мне еще надо?

– Мама! – я почувствовал комок в горле.

– Короче говоря, – мама встала, подошла к шкафу и достала оттуда небольшую потертую сумочку, которую я помнил еще с детства, – я подумала и решила: чем каким-то бессовестным мошенникам, лучше отдать эти деньги тебе, моему единственному сыну. Чтобы ты имел от них удовольствие.

– Мама! – голос мой срывался. – Зачем мне деньги? У меня их предостаточно! Лучше купи себе что-нибудь!

– А что мне нужно? – мама достала из сумочки аккуратный сверток. – У меня все есть: крыша над головой, пенсия. Государство заботится. Мне всего хватает. А ты молодой, у тебя потребности… Тебе надо жениться… – она положила сверток на стол передо мной. – Здесь, Борик, двенадцать тысяч. Я понимаю, это гроши… Но, может быть, я все-таки доживу до внуков…

– Спасибо, мама!

Я обнял ее. Хотел сказать еще что-нибудь, но слова, которых всегда было в избытке, куда-то подевались. На прощанье мама, как обычно, дала мне мешок замороженных булочек.

Было около полудня. Я вспомнил, что дома меня никто не ждет и надо бы купить какой-нибудь еды, а магазины сегодня закрываются раньше. Ладно, еще успею. В крайнем случае у меня есть мамины булочки.

Войдя в парк, я уже издалека рассмотрел на моей заветной скамейке у обрыва одиноко сидящую укутанную в плащ фигуру. Йохи! Она вернулась! Бросился к ней.

То была Марина. Она сидела, чуть ссутулившись, задумчиво глядя на распластавшийся вдали Иерусалим.

– Здравствуйте, – пробормотал я смущенно, присел на другой край скамейки и положил рядом мешок с булочками. – Вы здесь?

Ничего глупее спросить было нельзя.

Она повернулась ко мне. Ни тени удивления. Улыбнулась, в глазах печаль.

– Здравствуйте, Залман! Рада вас видеть.

– Вообще-то, меня зовут Борис, – я смутился еще больше.

– Здравствуйте, Борис! – меланхолично проговорила она и снова обратила взгляд на далекий город. – Рада вас видеть.

Некоторое мы молча смотрели вдаль. Солнце стояло в зените, утренняя синева над городом поблекла, тишину парка нарушали лишь голоса, доносившиеся с детской площадки. Мне было легко молчать рядом с ней.

– А Понтий Пилат ненавидел этот город, – я не сразу понял, что произнес эту фразу вслух.

– А-а, этот… – Марина чуть кивнула головой. – Наверное, он просто не понимал его, а потому боялся.

– Я тоже не понимаю его. Но не боюсь. А вы?

– Мне трудно сказать. Я редко в нем бываю.

– Вы же в нем живете.

– Живу? – в ее голосе послышалась боль. – Я вообще не знаю, где живу. И живу ли?

– Ну, что вы, Марина! – мне хотелось коснуться ее руки, но я не решился. – Вы же такая…

– Какая? – она резко повернулась ко мне. – Вы же меня совсем не знаете…

– Вы, вы… Замечательная… Я, как только увидел вас…

– Замечательная? – она возвысила голос. – А вам известно, что я сплю по пятнадцать часов в сутки, и если бы меня не будили, я бы вообще не просыпалась! Я только и живу во сне. И не хочу просыпаться!

– Но такое бывает… Я где-то читал… – это было глупо, но я не знал, что сказать. – Нужно обратиться к врачу…

– Да обращалась! – ее лицо исказила гримаса брезгливости. – Посылают к психиатру… А еще родители… И все в один голос…

Она закрыла лицо руками и заплакала. Я смотрел на нее, и раскаленные токи окатывали меня с ног до головы.

– Послушайте, Марина, – я осторожно коснулся ее вздрагивающего плеча, – скоро шабат… А это ведь праздник!

– Ну и что? – она подняла на меня заплаканные глаза. Они были обворожительны!

– Давайте пойдем, купим чего-нибудь вкусного и встретим шабат вместе!

– Вы серьезно? – она улыбнулась сквозь слезы. Какая у нее улыбка!

– Абсолютно!

– А вам не будет со мной скучно?

– Надеюсь, что и вы не уснете.

Она рассмеялась. Хотелось ее поцеловать, но я не решился.

ноябрь 2013 – апрель 2014- июнь 2015, Иерусалим