Григорий Никифорович

К вопросу о научном ганнибаловедении

…Что это за скверный город! Только где-нибудь поставь какой-нибудь памятник или просто забор – черт их знает откудова и нанесут всякой дряни!

Н. В. Гоголь. «Ревизор», действие первое, явление V

Сначала так не было.

Первое же печатное сообщение о смерти Пушкина вызвало неудовольствие министра народного просвещения графа С. С. Уварова: «Писать стишки не значит еще проходить великое поприще!»

Через полвека другой граф, Л. Н. Толстой, сочувственно изобразил удивление человека из народа, узнающего об открытии в Москве памятника Пушкину, вся заслуга которого «только в том, что он писал стихи о любви, часто очень неприличные».

Но – к тому времени поэт и критик Аполлон Григорьев уже успел четко сформулировать: «Пушкин – наше всё», а писатель Ф. М. Достоевский пошел еще дальше.

В знаменитой пушкинской речи он провозгласил всечеловечность Пушкина как национального гения и многозначительно заметил: «Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия…»

Основание мемориальному объекту «Пушкин» было положено. Робкое предупреждение поэта, что вне своего творчества «…меж детей ничтожных мира, / Быть может, всех ничтожней он», в расчет не принималось. Монумент (мавзолей, саркофаг – нужное подчеркнуть) кумиру имел целью прославление образцового русского человека – «Пушкина» – идеального во всех деталях, включая родословную.

А в ней была особая изюминка – один из прадедов по материнской линии, арап Петра Великого, генерал-аншеф Абрам Ганнибал. Для пушкинистов, жрецов свежевозникшей науки, крестник Петра оказался просто благодатью Божьей.

Вокруг происхождения арапа немедленно закипели оживленные дискуссии, появились многочисленные гипотезы, было написано немалое количество статей, монографий, проведены десятки научных конференций, защищены диссертации и получены ученые звания, состоялись многие зарубежные поездки за казенный счет и осуществились прочие приятности жизни – и так продолжается до сих пор.

Не беда, что надежных сведений о родине Абрама Ганнибала и его жизни до того, как он очутился в России, попросту нет – смутные воспоминания (или выдумки) пожилого военного инженера о своем детстве такими считаться никак не могут.

В какой-нибудь другой науке отсутствие исходных данных остановило бы исследователей – но не в пушкинистике.

Наоборот, теперь можно было не ограничивать свободу научной мысли – конечно, в соответствии с современными этой мысли правилами политкорректности.

Например, виднейший географ и антрополог Д. Н. Анучин к столетию со дня рождения поэта выпустил работу «А. С. Пушкин. Антропологический этюд», где доказывал, что Ганнибал – не негр, а эфиоп. Пушкин, правда, эти понятия не различал, но в конце позапрошлого века наука считала африканских негров расой, неспособной к какой бы то ни было умственной деятельности, а эфиопы относились к другой расе, хоть и не вполне арийской, но хамито-семитской. Эфиопское происхождение Ганнибала вытекало из того, что его правнук был немного похож на тамошних жителей (достоверных портретов прадеда не сохранилось, но для пушкинистики это не препятствие) и одновременно на некоторых евреев.

Другой крупный ученый, киевский психиатр И. А. Сикорский (он был экспертом обвинения на процессе Бейлиса) в конкурирующей статье «Антропологическая и психологическая генеалогия Пушкина» тогда же признал поэта «белым человеком в расовом смысле слова», а самого Ганнибала – негром, но уж никак не хамито-семитом.

Через сто лет вектор политкорректности изменился – и питомец Сорбонны, африканец Д. Гнамманку опубликовал в «Вестнике Российской академии наук» свое открытие: родной город Ганнибала находился в нынешнем Камеруне, а стало быть, он – самый настоящий негр, а вовсе не эфиоп.

Неправда, эфиоп, и даже фалаш, то есть исповедующий иудаизм, смело заявили самые новейшие исследователи…

В общем, к двадцать первому веку выяснилось, что стать пушкинистом не так уж трудно, а гипотеза о караимском происхождении прадеда Пушкина, выдвинутая харьковским энтузиастом А. Зинухиным, ничуть не хуже всех прочих. Ее-то и обсуждает в эссе «Тайна, покрытая лаком» писатель Фридрих Горенштейн.

Последние публицистические произведения Горенштейна – а «Тайна» была закончена в 2001 году, за считанные месяцы до его кончины, – обычно публиковались в маленьком берлинском журнале «Зеркало загадок», издаваемом под руководством Мины Полянской. Это эссе, однако, было журналом отвергнуто из оправданного опасения, что кто-то из общих знакомых может обидеться, отнеся колкости писателя на свой счет.

Ведь публицистика Горенштейна – нелицеприятная и порой язвительная – была совсем не похожа на его глубокую психологическую прозу.

Вот и в этот раз от автора пьесы «Детоубийца» – написанной именно о петровской эпохе – было бы естественно ожидать тщательного анализа очередной исторической версии.

Однако в «Тайне» Горенштейн оборачивается совсем другой гранью – безжалостной иронией и издевкой над чугунной серьезностью академического пушкинизма.

Отсюда и отсылки к Остапу Бендеру, и насмешки над «книжной пылью», поднятой Владимиром Набоковым, и лирический образ провинциального памятника Пушкину, с козами, пасущимися у подножья, и сомнительная история о хитрых евреях, выкупивших войско Петра после неудачного Прутского похода.

А почему бы и нет – ведь эта байка вполне под стать остальному научному ганнибаловедению.

Поэтому «караимскую гипотезу» Горенштейн использовал в основном для насыщенной сарказмом дискуссии с оппонентами, принимающими всевозможные россказни о происхождении Абрама Ганнибала за чистую монету. Досталось и «русским псевдонимам еврейского происхождения», озабоченным кошмарной перспективой: не дай Бог о нас подумают, что евреи хотят присвоить себе русского Пушкина.

Можно представить себе, как обрушился бы на этих перестраховщиков Горенштейн – он когда-то назвал такую психологию «гетто-комплексом», – если бы относился к их рассуждениям всерьез. Но ученые-ганнибаловеды – в том числе и еврейские – заслуживали лишь ехидной насмешки, которой Горенштейн и ограничился.

Интересно, что бы он сказал, например, о литературоведах, уверяющих, что евреем был Лермонтов – на том единственном основании, что личным врачом бабки поэта состоял французский еврей Ансельм Леви?

Конечно, Горенштейн не был бы Горенштейном, если бы не рассыпал в своем эссе и вполне здравые и интересные соображения – притом не обязательно имеющие отношение к Пушкину. И все же достаточно посмотреть на эпиграф, предваряющий «Тайну, покрытую лаком», и на пушкинское четверостишие, ее завершающее, чтобы безошибочно отнести это произведение к веселому жанру стеба, отнюдь не чуждому и самому Пушкину.

Впрочем, нынешние филологи-стебоведы (или стебологи?), прямые наследники пушкинистов, наверное, будут возражать: ведь по-научному стеб – это «стилистически маркированный тип прагмариторической речи с широкой коннотативной палитрой, который обязательно предусматривает интерпретативную общность».

Горенштейна на них нет…

Сент-Луис, 2014