* * *
всё же провинция…
с какого ни глянь конца –
библиотекарши, семечки, люли-люли.
какая-то жалкая бабская хитреца.
осень лежит на домах,
как застиранный лифчик на стуле.
журнал «Работница» с выкройкой панталон.
стон.
значит, море…
море, оно всегда
королевских кровей.
утром ли, днём, в любое
время года
примет тебя вода.
можно плыть, рассказывать, каяться, плакать.
море
не сочтёт бормотание это за трёп глупца,
но будет слушать, не отворачивая лица,
прижиматься, вздыхать,
расстёгивать медленно платье,
скажет:
«Бог мой, как же мне хорошо с тобой!»
скажет:
«люблю…»
и потом над твоей головой
плотные, как тяжёлые шторы,
сомкнёт объятья.
* * *
а я зачем… когда и
дождь, и Дант?
и ей зачем, и воздуху, и смыслу?
морская слизь, как вязкую ириску,
горчащую, прилипшую к зубам,
жуёт волну.
зачем же я, когда
так близко небо,
так земля прохладна,
так светел дождь,
такая всюду правда,
что моего не отыскать следа?
и плещет ветер.
неприметный сор
мой чёрный глаз
язвит наждачной болью,
и жжёт,
и вытекает вместе с солью,
от этих букв освобождая взор.
* * *
я заплывал в
просвет меж двух зеркал.
ладоней двух,
двух лазуритных стёкол.
ста тысяч лиц
стотысячный оскал,
теряющийся в пропасти глубокой
(двойное отражение),
пугал
недвижностью прикушенного крика.
я так давно себя оклеветал,
что клевета моя ко мне привыкла,
как зрение к кромешной темноте,
и я поверил этой клевете,
и вот с тех самых пор за мной повсюду,
не отставая, как сухая тень,
слепая тень,
слепой идёт Иуда.
шуткует, пьёт, играет на трубе,
приплясывает зло и тонконого…
тот самый,
втайне выменявший бога
на собственную память о себе.
* * *
время кралось к
рассвету,
но было ещё темно.
по песчаному пляжу,
у кромки, ходил кругами
краб, отыскать пытаясь морское дно,
дом свой, свою любовь.
и тугой пергамент,
солёная кожа чёрной морской воды
застилала берег.
в небе гноились раны
звёзд, похожих на расчёсанные следы
от укусов
невиданных комаров стеклянных.
и в этот час,
с мокрым возясь песком,
я так больно скулил,
я не мог подобраться к слову.
кто услышит меня,
проводящего языком
по чужому нёбу?
утро всплывало, вытягивалось,
я стоял
в нём и под ним
и с невидимым кем-то спорил.
и свет, идущий из Города, накрывал
Средиземное море.
* * *
открытый глаз. горчичная
луна.
спаситель дик и болен гепатитом,
билирубином, немотой, пилатом
и плотным ветром в чёрных облаках,
так кучевых, что их ни борона,
ни прочие ни заступ, ни лопата
не разровняют.
жёлтым пахнет страх,
а холод фиолетом,
и пойди там
найди начало.
поздно горевать.
лишь греться возле огненной геенны,
как у костра какие-нибудь гунны,
молчать, шуруя звёзды кочергой.
а что ж ещё… коль кровь переливать,
нарушив все законы гигиены,
на землю пялясь радужкою лунной,
и часто так, и грязною иглой.
* * *
пустых, прохладных
улиц мятный вкус.
деревья осени худы и остроносы.
рассвета час.
печальные колоссы
вращают ворот, открывая шлюз.
и солнечная катится вода,
измученные спальни заливая.
и слышен звон ожившего трамвая.
о господа, вы люди, господа.
* * *
за веткой винной
ягоды, а не
черёмухи чернеющей, которой
нет в памяти,
за веткой пассифлоры,
акации…
по жёлтым коридорам,
по улицам отвесным, узким, мне
метаться, слышать
нисходящий звон
нажатой клавиши, раскат октавы первой,
смотреть наверх, на клочья зимней пены,
расшитой золотом.
из четырёх сторон
я выбрал пятую,
где на закате к морю
летит орёл.
где узнанному вторя,
Зеведеев Иван, у Мегиддо
на камне сидя, глядя на дорогу,
свой верхний пост записывает в блог.
он пишет так:
«в начале нота “до”
была,
она
принадлежала Богу,
и звук её и был тот самый Бог…»
ЭГЕЙСКОЕ МОРЕ
как орехи в руке,
раскололись доски –
корабельные кости на скалах голых.
по камням водяные текут обноски.
голос ветра морского и мокр, и долог.
и, похожа на сумерки в прошлых странах,
дует, дует смертная эта скука.
никогда, говорит, удалой и пьяный,
не неси никому ни весла, ни плуга.
за чужим столом не играй на арфе,
даже если спросят – сошлись на голос,
пережатый когтями крикливых гарпий,
объясни… типа – Клио, Эвтерпа, Хронос…
если плач, то от горького только лука,
ни слезы
ни в счастье твоём, ни в горе.
оставайся по-прежнему злобной сукой,
как на энской зоне в Эгейском море.
и когда никого не увидишь рядом,
и когда пропадёшь за семью морями,
закричи вместо «яду мне, братцы, яду!» –
«словаря мне, Господи, словаря мне!».
* * *
случилось это прошлою весной.
– внезапно как…
а был такой герой.
– всё балагурил,
кто бы мог подумать…
– а надо было думать о семье.
– вы не передадите оливье,
дотянетесь?
– да не вопрос, раз плюнуть.
– печально.
– вы позволите, налью?
– я помню, он всё пел, что мы в раю.
и всё смотрел на нитку паутины
в лесу, под солнцем…
где ты, вечный май?
– не чокаясь, по-нашему, давай
за рай, за смех
без видимой причины.
– а больше вспомнить нечего.
ну что ж…
я говорю:
– вы не могли бы нож
мне передать.
и… право, извините,
тот пирожок.
а впрочем, можно два.
из кухни появляется вдова
и говорит:
– о ком вы говорите?
* * *
буквы забыть.
каяться перестать.
каждый выдох свой перестать листать.
выучить:
«так же», «не хуже», «я тоже»… всех-то
преступлений –
рассказы о ком-то и та любовь…
говорить: «с кем не бывает, всего делов».
если и лопнет сердце – не от ужаса, а от смеха.
пенной зимою
средь забытых давно снегов
улыбаться приходу ангела твоего.
ангел приходит в день ангела,
чёрт в день чёрта.
Бог не приходит вообще,
на то он Бог.
у него ни рук, ни ног, ни путей-дорог.
в здешних краях
изображенье его нечётко.
выехать в дождь.
от воды очищать стекло.
жёлтое, злое, над дорогой читать табло,
где написано о
необычной
в эти часы загрузке
шоссе впереди.
смотреть на луны оскал,
на небо поваленное,
словно в него упал
метеорит тунгусский.
ТОСТ
пей, мой ангел.
мой не хранитель, но
звука свидетель.
смотри, как дрожит в бокале
кровь моя, перевёрнутая в вино,
обращённая, словно вода в галилейской Кане.
в этот год, как и в прежние, я опять,
будто дукаты в ларце, перебираю слова, пытаясь
имя твоё вселенное отыскать.
беден мой труд.
падает, спотыкаясь,
нищий язык.
за его немоту бокал,
ангел мой, подними.
связка ослепших литер
на ощупь пусть движется,
как о них и писал
земляным и коричневым старший Питер.
пей за язычество,
за жертвенный сладкий дым,
за хрупкое
без единого облака небо,
текущее тонким, вздрагивающим, голубым
высыхающим ручейком
на виске твоём левом.
ПО ДОРОГЕ В ТКОА
дорога танцевала
ча-ча-ча.
виляла бёдрами, плыла.
под этот танец
спадала тьма с Господнего плеча.
шёл дождь, больную ногу волоча,
как взмокший, обессилевший германец
по трупам римлян, после битвы при…
…какая разница.
дождь шёл, а я в нём ехал.
мир зарастал холодным чёрным мехом.
в посёлке зажигали фонари.
зима.
зимою
здесь темнеет рано.
плюс этот дождь в начале января.
вдали курган безумного царя,
его дворец.
и ночью от кургана
на ближние холмы ложится тень.
и кажется, по настоящий день
там, во дворце, убийство, блуд и пьянка.
царь принимает друга своего.
друг говорит, что любит египтянку…
царь говорит: в коленно-локтевой…
(солдат, герой, а заглотил приманку.)
рычит германец.
кровь течёт с куста.
царь празднует.
и не было на свете
ни казни, ни греха и ни креста.
и часа нет.
но только дождь и ветер.
вот почему чугунная строка,
та готика под каждой фреской Джотто:
«свободным, парень, делает работа».
какие, парень, ни прошли б века.
а время – что замёрзшая река.
в нём нет вчера.
в нём не случится завтра.
и дуры, начитавшиеся Сартра,
мне скажут:
– Сеня, вновь ты за своё.
за чьё ж ещё?
дождь вымывает кости,
а время, как мы выяснили, вовсе
не движется…
порой заходит в гости,
но не определяет бытиё.
* * *
на площади, завёрнутый
в чугун,
стоял нарком промышленности тяжкой,
почти невыносимой.
ветер дул,
он шуровал под байковой рубашкой,
под свитером промозглой пятернёй,
как ВОХРа – баб в клети́ у проходной…
«у вас работа, и у нас работа».
в садах срывались яблоки с ветвей,
подгнившие, как лица упырей.
в плодово-ягодном семнадцать оборотов,
в общаге пол облуплен, бигуди…
из-за дверей гремит «Ну, погоди!»,
за окнами кисель осенней рвоты.
соседка тупо
смотрит на ковёр
и делает свой голос безразличным:
– пройдуся…
и выходит в коридор.
Вирсавия расстёгивает лифчик,
а я пою ей тихие псалмы,
не нужен им, не нужен ей, не нужен…
и мы со всех сторон окружены
Создателем.
и нет пути наружу.
* * *
и вот казалось –
ночь идёт ко дну.
скуластым звёздам челюсти сводило
от черноты.
(ещё бы про луну…)
ну да, была луна.
она светила
подводным светом,
рыбьей чешуёй,
какой-то гулкой нотою «нагорной»
и облака, забыв о кучевой,
в свету её приобретали форму
пророчества.
их новому подстать
плыл звук такой одной виолончели….
я слушал, ликовал.
отец и мать
смеялись и мороженое ели.
* * *
от моря отделяется
звезда.
закат горит, как книжка со стихами.
и так раздольно, щедро дышит пламя
в поту и злобе правого труда.
слова дымят, их ждёт Караганда –
«нигде» и «никогда» из прибаутки,
места, к которым даже ради шутки
приблизиться не могут поезда.
темнеет воздух, хлипнет,
и огня
рубиновым гримасничает пламя.
слова мои, мы расстаёмся с вами,
вы больше не заставите меня
от собственного имени с ума…
с ума сходить, и каяться, и плакать.
дожди, леса, чугунная вина,
под сапогом вздыхающая слякоть –
в огонь, в огонь,
в закатный чёрный дым.
пусть слов чужих расклёвывает падаль
заката луч.
аз есмь Ирусалим.
и большего не надо.
и не надо…
* * *
…и тогда меня
утащило под лёд, накрыло,
закатало в холод, в захлопнувший память выстрел.
зима над безмолвным полем плыла, как рыба,
под себя ходя белою и зернистой
солоноватой икрою.
с провисшими проводами
из земли торчали мёрзлые канделябры.
и в горле вместо опухших от слов миндалин
шевелились жабры.
* * *
…и жили ради
красного словца.
играя негодяя и лжеца.
вживаясь, веря и пуская корни,
как реформатор сцены говорил.
фитиль горел. и мямлил стеарин,
и забывал об изначальной форме.
и не было ни целей, ни дорог,
ведущих к целям.
карнавальный Бог
балетными шагами небо мерил,
ходил туда-сюда, туда-сюда,
и облаков в руке его гряда,
от духоты спасая города,
напоминала страусиный веер.
так жили, твёрдо следуя одной
лишь заповеди «мой перед едой»,
поскольку мыло на паях с водой
спасает от… от множества болезней.
а ночью, говоря себе «на кой?»,
пытались воду заменить пенькой,
внезапно догадавшись, что такой
расклад – для них –
во много крат полезней.
* * *
– дык, ждали мы….
ну, проходи мужик.
я прохожу.
откуда этот синий
цвет?
возле входа, выпятив кадык,
мой тёзка вальс на русской мандолине
тремолит.
то ль
прощание славян,
покинувших однушестую зону,
а то ли «клейне лихтелех»*.
словам –
«о, дайте, дайте гидрокортизону» –
вослед бежит поэт, держась за глаз,
залитый ячменём и жёлтой ложью,
и санитар, похожий на приказ
по роте,
бритый, крепкий, непреложный,
ему за ухо колет «керосин».
такая синь кругом, такая синь,
как будто небо впрыснули под кожу.
нет, не возьмёшь.
вина вишнёвый дым,
тень солнечная, струнный воздух медный,
прозрачные лесные цикламены,
похожие на бабочек,
моим
прибежищем они (и только) будут,
я в радужную возвращаюсь клеть,
где всей моей вины – любовь,
откуда
мне так легко и весело смотреть
в стиха начало –
там где «…ждали, дык»,
где синий цвет, где «проходи, мужик»,
где ангелы, одетые врачами,
по пятьдесят принявшие с утра,
стоят, музы́ку слушая Петра.
не Ильича, а этого… с ключами
ПЕЙЗАЖНАЯ ЛИРИКА
так, значит,
машины…
как буквы строки́,
дымили машины.
их красные их волдыри-огоньки –
примета ангины,
обсыпали улицы тонкой гортань,
текли и свербили,
слезились и в тёмную тмутаракань,
дымя, уходили,
в то место, где веет сырым холодком
сиротской квартиры,
где небо закатное под потолком
клочком паутины
качается, мягкое, на сквозняке,
как баюшки-бáю,
в холодной квартире,
в пустом далеке,
на подступах к раю.
и я из окна наблюдал этот рай
и слушал клаксоны…
на пальме напротив сидел попугай
зелёный-зелёный.
* * *
оглянись вокруг.
удивляйся и прославляй.
начни с бегонии,
с рыжих её соцветий.
с тёплой листвы.
никогда меня не теряй.
верней, не меня, а память о вечном лете.
я возвёл его сам
настенным назло часам,
псам скулящим назло.
и сам же в него поверил.
«не возьмёте!» – кричал.
и с плеча, хохоча, бросал
в небеса
залихватские звуки своей свирели.
их ловил, как на пляже мячи,
загорелый Бог.
и прикладывал к уху,
как раковины,
и слушал.
сколько нарушил я заповедей его?
первую не нарушил.
а станет в чужой стране,
на чужой луне
быть тебе и споткнуться о ветер снежный –
не теряй…
память лёгкая обо мне
будет твоей надеждой.