МОЛОКОМ И МЕДОМ
…Но все воспоминания начинаются через год после приезда. А где он, первый год? Нету. Стерт. Умные внуки Фрейда называют это «вытеснением». Но кое-что все же зацепилось за опоры моста, сохранилось, не унесено потоком.
Через месяц после приезда мы продолжали жить у приятелей, отношения с которыми день ото дня портились. Совместное проживание – сильное испытание для любых отношений. Дни шли, а квартира никак не снималась: сроки, цена, место – где-нибудь обязательно таился подвох.
До появления в нашей жизни интернета оставалось еще долгих три или четыре года. А обзвон газетных объявлений казался нам тогда недостаточно активной формой поиска.
В какой-то момент мы с женой решились на отчаянный и бессмысленный шаг, мы вышли на улицу искать себе квартиру.
Августовское солнце разогревало бело-розовый камень домов, тени разросшихся деревьев казались черными на таком фоне. В Гило живут люди вполне благополучные, но вынужденные для этого много и тяжело работать, поэтому мы шли по пустым и безмолвным улицам, залитым солнцем. Нам все нравилось вокруг, но не было ни одной живой души, с которой можно было обсудить аренду квартиры в этом замечательном месте.
В одном из дворов я увидел крытый фургон с зияющей пастью, в которую мои коллеги-грузчики носили из подъезда мебель и картонные ящики. Никто мне, конечно, объяснить не смог, сдается ли освобождаемая квартира и где хозяин.
Мы продолжили наше бесплодное хождение, устали и решили вернуться. На обратном пути мы снова заглянули в тот двор, надеясь, что за дверью освободившейся квартиры нас ждет ее владелец, готовый заключить нас в свои объятия.
На звонок мне никто не открыл, и я спустился во двор. Жена, усталая и несчастная, сидела на лавочке. На невысоком каменном заборе лежали три веника. Три новеньких сорговых веника, с ручкой в перетяжках и тугим треугольным опахалом с редкими блестящими зернышками на прутьях. Хорошие веники, словно только что с Алайского базара.
– Давай возьмем, – предложил я.
– А на фига нам, у нас и дома-то нет, – ответила мне жена известной цитатой.
Так с тремя вениками под мышкой мы и зашагали в сторону нашего жилища.
«Мерседес» обогнал нас и прижался к тротуару, из него вышел чернявый человек с тонкими усиками и крикнул:
– Веники почем?!
Неделю назад самолет перевез меня из бесприютного Ташкента в бесприютный Иерусалим. На мне лежала ответственность за трех людей. Я был в полном замешательстве. Я даже не знал, что «мерседес» выпуска 70-х – это колымага, на которой ездят пожилые арабы или вот такие мои земляки, находящиеся под многолетним гипнозом слова «мерседес».
– По десять шекелей, – ответил я, стараясь не смотреть на жену.
– Скажи: «Пара – пятнадцать», – предложил он, похоже, тоже почувствовав себя на Алайском.
Через несколько дней мы сняли квартиру там же, неподалеку. И успешно ее подметали оставшимся у нас третьим веником. Потом он растрепался, стерся и исчез, как исчезает жизнь – среди хлопот, экзаменов, переездов.
БАЗАРНЫЙ ОРАКУЛ
Середина девяностых. Мы считанные месяцы в стране. Перспективы туманные. Недостающие для оплаты съемной квартирки и пропитания семьи деньги, выплачиваемые государством, восполняю уборкой квартир и офисов.
Когда по черно-белому телевизору, который вместе со стареньким диваном и шестью потертыми стульями нес ответственность за строчку «с обстановкой» в объявлении, прервался показ знакомого нам по прежней жизни фильма про Данди-крокодила и начался сбивчивый репортаж с тель-авивской площади Царей Израилевых, на которой происходило что-то многолюдное и судьбоносное, от нас потребовались огромные усилия, чтобы понять, что вскорости эта площадь получит имя Рабина.
По четвергам чищу-блищу бухгалтерскую контору, занимающую квартиру в жилом доме на улице Штрауса, как раз на незримой границе между городом светским и городом религиозным.
Эту подработку мне спроворил Миша, сосед. Он приехал не в нашу волну, в предыдущую, из Ленинграда, он подбит ветерком, ездит на автобусе на службу в ту самую контору, где я убираю, а он работает бухгалтером. По совместительству Миша облечен властью в нашем шестнадцатиквартирном доме: собирает с жильцов деньги и нанимает уборщика подъездов и садовника для небогатого палисадника. У него красивая, но поблекшая жена и две дочки. Миша гордится тем, что издал руководство «Как играть на бирже».
И я никак не могу взять в толк, чему может научить этот явно бедный и неуспешный человек, хотя мне уже хорошо за тридцать и пора бы понять, что поучать и уметь – разные занятия.
За уборку я получаю наличными и иду на Маханэ-Иегуда «делать базар» на неделю для моего еще не разросшегося семейства.
Иерусалимские старожилы удивлялись, откуда я знаю на базаре все заветные лавочки и специальные места. Рецепт прост: нужно было раз в неделю делать покупки на семью, укладываясь в 65 шекелей, правда, не сегодняшних – тех, середины девяностых.
А еще у меня в сумке была специальная веревочка. Это мой личный патент, делюсь им безвозмездно. Чтобы потом в автобусе не ползать между ногами пассажиров, собирая раскатившиеся картофелины и луковицы, пакеты нужно связать, продев веревочку через ручки. И тогда всю долгую дорогу до Гило мешки простоят незыблемо, как памятник нашей впертости.
И вот однажды, проходя мимо мясной лавки в ответвлении главной базарной магистрали – улицы Древа жизни, я спросил хозяина об индюшачьих задницах. Мы тогда не обнаружили еще настоящий курдюк и придумали заменять его в плове курдюком индюшачьим. Получалось совсем недурно и дешево.
– Есть, доктор, есть! Сколько тебе нужно? – заорал хозяин лавки.
Я опешил. На тот момент в Иерусалиме о том, что где-то в другой стране я когда-то работал врачом, знали, кроме моей жены, человека три, ну от силы – четыре, и лавочник в их число не входил. А уж уверенность, что я когда-нибудь снова войду в операционную, только у моей жены и была.
– Нет, скажи, ты доктор, доктор?! – в страшном возбуждении кричал мясник, выбежав из-за прилавка.
– Да, – скромно согласился я.
– Как я узнал?! Нет, как я узнал?!
– Не знаю, – честно сознался я.
– А я недавно лежал в «Шаарей Цедек», так там все такие, как ты!
Спустя полгода я начал служить в больнице «Шаарей Цедек» и проработал там восемь лет.
Названа она так по строчке из Давидова Псалма «Отворите мне врата правды».
ВСЕ СВОИ
Ему лет сорок, в операционную, точнее – до той нарисованной поперек коридора красной полосы он въехал, сидя на кровати по-турецки, окруженный развеселой компанией.
После операции я, как положено, вышел к семье.
Он напутствовал меня:
– Рассказывай только Лиоре, остальным не рассказывай.
В лобби томились две женщины. Компания рассосалась. Разговаривать с семьей всегда нужно аккуратно. Прежде всего – успокоить. А потом осторожно так поинтересоваться, кем приходятся больному вставшие тебе навстречу люди. Размашистые решения чреваты в лучшем случае неловкостью. Скажешь «мама», а это жена, скажешь «дочка», а опять попадешь на жену.
Да и потом, израильтяне потихоньку перенимают у американцев нелегкое, но прибыльное хобби – судебные тяжбы с врачами. Я знаю по меньшей мере двух адвокатов, которые не поленились для этих целей получить медицинское образование.
Дамы представились просто:
– Я его прежняя жена, а это его подруга.
– Кто из вас Лиора?
Оказалось – бывшая. Я вопросительно посмотрел на нее, и она поняла мой взгляд.
– Рассказывай, при ней можно.
КЛИНИЧЕСКИЙ СЛУЧАЙ
Пациентка приехала в Израиль страдать, лечиться, а может быть, и умирать. Была она из провинциального города, расположенного в том краю, где из-под земли добывают главный источник российского благополучия. А как говорил один старый еврей, кто в аптеке работает, тот всегда вату имеет. Интересно, что говорил он это в Ташкенте, где уж чего-чего, а недостатка в вате никогда не было. Каждый год шесть миллионов тонн этого добра, включая приписки, вызревало под нежадным местным солнцем. Присловье, судя по всему, он привез в бедном своем багаже из иных краев, где хлопок не растет.
Короче, деньги у пациентки были. Поэтому когда у себя там, в богатом недрами краю, ей сказали, что кровоточащая гуля у нее в желудке не что иное, как рак, то она не стала долго собираться.
В аэропорту ее встретил парень, она списалась с ним по интернету, кликнув на первую строчку в списке, который ей выдал поисковик.
Приехала к самой войне. Тель-Авив, конечно, не Сдерот, но и там периодически выла сирена и девочки в хаки из Службы тыла на смешном русском языке, на котором в России рассказывают еврейские анекдоты, объясняли постояльцам «Хилтона», куда бежать, когда завоет, и сколько есть времени, чтобы добежать.
Пациентка обстрелов боялась, но не больше, чем окружающие ее израильтяне, и не больше, чем уготованных ей страданий. А пока ни шатко ни валко проходила обследование и готовилась к мукам. Сделали ей анализы крови, компьютерную томографию, засунули всевидящую кишку через рот, а по прошествии нескольких дней – наоборот. Потом доктор, который говорил по-русски получше тех солдаток, но все равно – иначе, с другой музыкой, помял ей живот и прописал какие-то таблетки.
Она ходила по вечерам, когда спадала жара, по набережной, смотрела на море или на тусующуюся, несмотря на войну, молодежь, на стариков на лавках. Ходила, думала, примеряла на себя разной продолжительности и тяжести варианты ее предстоящей жизни.
Прошла неделя, и ей снова засовывали всевидящий шланг. И когда она отдремалась, откашлялась и отплевалась, то все тот же доктор сообщил ей, что никакого рака у нее нет. Была язва, но и она зажила. Гемоглобин, который выше шестерки уже год как не поднимался, сейчас подбирается к десятке, и есть все шансы, что доберется. Она может возвращаться домой. Правда, с некоторым запасом таблеток.
В кафе у больницы ее ждал тот, выданный поисковиком. Все это время он возил ее, заказывал очереди, переводил с иврита. А иногда помогал переодеваться перед процедурой или кормил – после.
– Завтра еду в Иерусалим. Молиться буду, – сказала она.
– Нет проблем, будет вам экскурсовод, – ответил он. – А у нас, похоже, война заканчивается.
Она хотела что-то сказать, но губы шевелились с трудом, то ли от волнения, то ли анестезия еще не прошла.
Назавтра, ближе к ночи, ему позвонил экскурсовод и сказал, что вернулся один, пациентка решила провести ночь в Иерусалиме, в монастыре, в молитве.
Она позвонила дня через три, когда он размышлял, не отправиться ли ему на поиски или лучше перепоручить это израильской полиции, и сказала, что не вернется.