Памяти Инны Винярской

«Если б каждый еврей…»

*   *   *

Мы все хорошие люди и, если что-то случается с родными, друзьями и близкими, нередко готовы прийти им на помощь. Инна же всегда была готова помогать каждому, в том числе и тем, кто, мягко говоря, был не очень ей симпатичен, – и в разрешении серьезных животрепещущих проблем, и в повседневных мелочах и заботах, которые выглядели совершенно необязательными пустяками.

Праведница.

Однажды ей показалось, что, обратившись к проживающему в соседнем поселении (основанном Инной же) министру (с которым Инна была знакома не один десяток лет), можно поправить финансовую ситуацию с нашим журналом. Министр, понятно, всегда занят, но в субботу наверняка дома, а доехать до него – семь минут. То есть ради благополучия ИЖа Инна готова была нарушить шабат.

Слава Богу и спасибо министру, времени встретиться с нами у него не нашлось и в день седьмой. Хотя бы один грех – стать причиной осквернения святой субботы (а Инна, в отличие и от министра, и от меня, человеком была религиозным) – меня миновал.

Последние десять лет мне посчастливилось прожить в соседнем с Инной доме, в доме, не отделенном забором от ее благословенного дома, где всегда были рады и моим гостям. Работая вместе с ней в не менее благословенном Доме Ури Цви Гринберга – согретый теплом Инны, он стал естественным местом постоянных встреч русских израильтян столицы и всей страны. Встречаясь с Инной практически ежедневно – и на общей нашей лужайке, куда она выходила с рассветом – прибрать, постричь, полить, прополоть, посадить цветы и накормить окрестных котов и собак тоже. И за утренним чаем с ее неизменными блинами. И в дороге – в любимый наш Ерушалаим, в еженедельную Шдему, в суровый библейский Хеврон, в каббалистический Цфат ли, в дороге, которую Инна начинала с традиционного «Да будет угодно Тебе, Господь наш, Бог наших отцов…» – и Всевышний, внимавший ее молитве, благополучно возвращал нас домой.

Посчастливилось прожить, купаясь в солнечном свете любви, которую излучала Инна, и в ответной любви к Инне всех-всех моих друзей.

На надгробном камне, стоящем над могилой ее, высечены немногочисленные и неподробные слова: «Инна Винярская, возобновившая еврейское поселение в Текоа».

Не основательница, но продолжательница – многотысячелетней истории своего народа на своей земле.

Настоящий же памятник Инне – построенный вместе с мужем дом, полный их внуков и правнуков, и всё наше благословенное Текоа.

Жить и работать рядом с праведницей было непростым испытанием. Далеко не уверен, что испытание это мне удалось пройти.

Игорь Бяльский

*   *   *

Не могу представить себе Текоа без Инны Винярской. Она была душой этого поселения. И душой множества поселков всей страны. Она была их создательницей, она в буквальном смысле слова строила эту страну. Была хозяйкой, чувствовала себя так, как и должен себя чувствовать человек на своей земле. А будучи хозяйкой, знала, как лучше обустроить свой дом. Именно это ощущали все окружающие, именно поэтому ей так доверяли.

Каждый день ездила по подопечным поселениям – могла утром направиться в Газу и вечером вернуться уже с севера, из Самарии. Знаю это наверняка, потому что не раз была в этих поездках вместе с ней. Возвращались мы поздно ночью, и Инна шутила, что, если она заснет за рулем, это не страшно – машина сама знает дорогу домой… А однажды, в начале 1991-го, во время саддамовских бомбежек, ночью на подъезде к Текоа нас застала сирена, и по радио зазвучали указания – немедленно надеть противогазы и зайти в защищенную комнату, а тем, кто в пути, остановиться… «Ага, сейчас», – прокомментировала Инна. «Попадание ракеты пока не зафиксировано», – вещал диктор. В этот момент мы увидели у обочины несколько силуэтов, и в нас посыпался град камней. В стекло машины попал крупный булыжник. «А вот и попадание!» – весело отметила Инна. Она притормозила, и силуэты тут же исчезли в ночи.

День независимости 1987 года. На этот раз – праздничная прогулка, а не рабочая поездка, в ней участвовало несколько сотрудников Инны из «Аманы», а также легендарная Геула Коэн, которая первым делом, не успев даже сесть в машину, снабдила всех до одного бутербродами собственного приготовления. Мы двинулись в Газу. Гуш-Катиф, Кфар-Даром, Алей-Синай… Первой нашей целью был пограничный пункт рядом с Рафиахом. На вышку пустили всех желающих. Мы поднялись и помахали египетским пограничникам, те ответили нам приветственным жестом. На вышке – подзорная труба, направленная в определенную точку. «Там был Ямит», – пояснили наши спутники. Пустынное место, где еще несколько лет назад был новый белый город, разрушенный при передаче Синая Египту. Инна и ее друзья долго смотрели туда безо всякого бинокля. Там не было ничего, кроме песка, но я понимала, что они видят много прекрасного, утерянного… Понимала, что молчание и тоска этих людей обернутся не отчаянием, а импульсом к созиданию нового…

…Все мы знаем, что Текоа – это своего рода центр мира. Буквально каждый, с кем ни заговоришь об этом поселении, сразу восклицает: «О! А у меня там живут родственники (друзья, одноклассники, знакомые…)!» Мне хотелось бы подчеркнуть – для тех, кто об этом не думал, и особенно для тех, кто об этом, возможно, и не знает, – что именно благодаря Инне Винярской Текоа стало тем, чем оно является сейчас – местом, в котором любой говорящий по-русски л обретает духовную опору, близких друзей, «свой круг». Поселение Текоа еще в конце 80-х широко распахнуло свои ворота перед новыми репатриантами и стало центром для нескольких тусовок русскоязычной интеллигенции. Инна без особых видимых усилий собирала вокруг себя все лучшее. Наверняка даже и не думая в таких терминах, она строила город своей мечты. И построила его.

Помню день, когда это началось: праздник Симхат-Тора 1987 года, когда поселение праздновало свое десятилетие. Мне кажется, что именно тогда Инной было принято решение о том, что Текоа распахнет свои двери для репатриантов. Да, для этого нужно было именно волевое решение: ведь на пути каждого, кто хотел жить в поселении, изначально вставали преграды – приемная комиссия, материальное положение, противодействие части старожилов… Еще невозможно было предположить, какие масштабы примет надвигающаяся волна, которую потом назовут Большой алией, но для нее уже был подготовлен дом в Иудейских горах – поселение Текоа.

Прорвался железный занавес, и все, кто в СССР долгие годы сидел в отказе, получили разрешение на выезд. Придя на центральную площадь поселения, где на исходе праздника должны были состояться танцы со свитками Торы, я увидела въезжающую в ворота вереницу автобусов, которые привезли свежих репатриантов, заполнивших за предыдущие недели иерусалимские центры абсорбции. Распахнулись двери автобусов, и я неожиданно оказалась в большой толпе друзей… я даже не знала, что все они уже не в Москве, Питере, Одессе, Киеве, а в Иерусалиме! В разгар счастливых объятий зазвучала музыка, толпа превратилась в круги танцующих. Мы тоже образовали такой круг, очень большой круг, и вдруг кто-то круг этот разорвал и повел его на квиш табат – кольцевое шоссе вокруг домов Текоа, образовав живую цепочку, символически заключившую внутри себя все поселение. И я увидела, что ведет эту цепочку Инна Винярская, перед тем находившаяся рядом со мной.

…Именно благодаря Инне я узнала, прочувствовала и полюбила настоящий Израиль. Ее уютный гостеприимный дом с видом на плоскую вершину Иродиона был для меня вторым домом. К Инне я приводила знакомиться всех своих друзей по мере того, как они репатриировались в Страну. Инна находилась со мной в больнице, когда я рожала своего первенца. Она помогла мне найти новый дом и перевезти в него свою семью, когда мне пришлось покинуть Текоа…

Я виделась с ней и в последующие годы, какое-то время даже довольно часто – на организованном ею семинаре переводчиков в Доме Ури Цви Гринберга. Я привозила к ней в гости в Текоа своих подросших детей и восхищалась ее перестроенным домом, который теперь был похож на уютно свернувшуюся улитку, с лестницей-раковиной: в пролетах – двери в комнаты внуков хозяйки, а в окнах – все тот же Иродион, но и новые дома, которых не было прежде.

А два года назад она позвонила мне и пригласила в гости. Сказала, что срочно. Мне трудно описать этот визит, я тогда еще пыталась это сделать, искала слова, чтобы выразить вдруг накрывшую меня черную тоску по безвозвратно уходящему прошлому, и не смогла. Мы попрощались, и я уехала с мыслью, что нужно вернуться еще раз как можно скорее… Не успела.

Мири Яникова

*   *   *

Знаете ли вы, что историю создания поселения Текоа надобно писать по-русски и в женском роде, тщательно избегая стереотипных фраз об «отцах-основателях»? 

Имя Инны Винярской известно в Израиле многим: она координатор русских программ Дома наследия Ури-Цви Гринберга.

Выпускница Одесского Гидрометеорологического института, Инна вышла замуж за Марка Винярского, окончившего Институт инженеров морского флота. В городе на берегу Черного моря родилась дочь Юля. 

Устроиться по специальности Инне не удалось: работать пришлось в Одесской обсерватории. Позднее друзья пригласили Инну в заводское бюро, где она занималась физикой. 

– А потом меня оттуда уволили, потому что, с точки зрения начальства, слишком много собралось в бюро евреев. 

Внезапно – один за другим – умерли бабушка, дедушка, а потом и мать Инны. 

– Для меня это был жуткий удар. Вскоре после смерти мамы мы с Марком и Юлей переехали в Подмосковье, в Апрелевку…

Марк начал работать инженером на заводе «Борец», а Инна – физиком в лаборатории НИИ «Промгаз».

Однажды Марк вернулся с работы взволнованный. «Слушай, – сказал он жене, – по-моему, Жаботинский очень даже прав…» «При чем тут Жаботинский?» – удивилась Инна.

– Марк напомнил: есть у Владимира Жаботинского фельетон о том, как в Одессе хоронили матроса Вакуленчука. В порту собралась толпа. Один за другим выступали замечательные ораторы – каждый с большим кадыком и кудрявыми волосами – и произносили речи. Жаботинский стоял в толпе с простыми мужиками. И когда на трибуну взлетел очередной оратор с курчавыми волосами, один из мужиков сказал другому: «Опять эти жиды учат нас жизни…» Мой Мафа (так мы звали Марка, благословенна его память) пришел от этого фельетона в восторг: «Прав Жаботинский: чего ради мы сидим в Подмосковье?!» 

Доработать в НИИ до отъезда Инне не удалось.

– Как только замдиректора узнал, куда мы собираемся, вызвал моего начальника Шуру Калину и сказал: «Что, твоя Винярская намерена занять пост Голды Меир? Не пройдет!» «А если пост пониже?» – попытался отшутиться Шура Калина. С юмором в начале 70-х у советских чиновников была напряженка.

Пришлось Инне устроиться в Апрелевке на почту. 

– Зато именно там, прямо в почтовом отделении, я спустя два с половиной года получила разрешение на выезд. 

Инна тут же бросила работу и объявила: «Всё, бабы, меня нет!» – «Как? Тебе ведь полагается еще одна зарплата?!» «Ничего не хочу», – воскликнула Винярская и бросилась на радостях домой…

Впервые на землю Эрец-Исраэль Винярские (Инна, Марк и двенадцатилетняя дочь Юля) ступили в 1973 году. Война Судного дня только что окончилась, но в Галилее еще спорадически стреляли. 

Полгода Винярские прожили в Цфате.

– Он до сих пор из самых любимых моих городов, но работы там не было – разве что в гостинице или на чаеразвесочной фабрике.

Однажды учащихся ульпана повезли на экскурсию в Иерусалим. 

– Автобус поднялся на Масличную гору. Оттуда мы любовались местом, где должен стоять Храм. Не было среди нас никого, кто бы не плакал. Мы с Мафой решили: «Остаемся!» 

Винярские перебрались в Иерусалим. Сняли квартиру в новом по тем временам квартале Армон а-Нацив «Весь он состоял из восьми домов», – вспоминает Инна. Оба устроились на завод авиадвигателей в Бейт-Шемеше. 

Инна попала на работу по недоразумению: чиновник, помогавший Винярским в трудоустройстве, бегло посмотрел ее одесский диплом, заверенный в израильском Министерстве образования, и слово «метеорология» (огласовок нет!) прочел как «металлургия». А Инна промолчала и спорить не стала. Потому как спорить на иврите пока не умела.

– На этом предприятии мы проработали три года. Познакомились с замечательной женщиной – журналистом Рахель Инбар. У нее и родилась идея создать поселение типа тех, которые уже строились в разных местах активистами движения «Гуш-Эмуним». Мы тогда еще мало знали о поселенческом движении, но Рахель заразила нас идеей основать поселок, в котором будут жить светские и религиозные, репатрианты из России и из Америки и, конечно же, сабры… Вот мы и записались к Рахель в «гарин» (поселенческое ядро).

Однажды Рахель пригласила Винярских в очень необычное место. Называлось оно Маале-Адумим. 

– Приехав, мы увидели на горке крошечный поселок (это сегодня Маале-Адумим – город со всеми вытекающими последствиями). Познакомились с потрясающими людьми. Им тоже пришлась по душе идея создания смешанного поселения. Всю субботу, перебивая друг друга, мы строили планы. А на следующей неделе я встретила в Иерусалиме женщину, и она спросила: «Ну, вы уже записались на дачу?» – «На какую дачу?!» – «Рахель Инбар собирается строить дачный поселок». Я возразила: «То, что собирается строить Рахель, – вовсе не дачный поселок, а самое настоящее поселение!» 

Из окна квартиры Винярских в Армон а-Нацив открывался поистине марсианский пейзаж – Иудейская пустыня.

– Мы видели большую гору – некое подобие Фудзиямы. Я спрашиваю мужа: «Как ты думаешь, что это? Вряд ли в этом районе можно обнаружить вулканическую активность». Муж ответил: «Не знаю». А вскоре кто-то из друзей свозил нас в Бейт-Лехем. Посмотрели мы оттуда на «Фудзияму» и выяснили, что это – Иродион! 

Поначалу в «ядро» будущего поселка записались две семьи, включая Винярских.

– Мне не нравилось, что в «ядре» одни «русские» и что ходят слухи о строительстве дачи. Возможность основать поселение Текоа подвернулась случайно. Я была дома, мыла посуду. Вдруг звонит человек из «Гуш-Эмуним» и спрашивает: «Есть ли в ядре у Рахель Инбар лишние люди?» – «Лишних людей нет нигде, а в чем дело?» – «Есть неподалеку от Иерусалима место, называется Текоа».

Собеседник Винярской объяснил: в Текоа живут солдаты, но министр обороны Арик Шарон решил перевести их в Самарию, где предполагалось основать поселок Сарит, и если кто-нибудь хочет… Инна не дала ему договорить: «Мы хотим!»

– Начали готовиться: наша семья, Бабели и несколько холостяков из ешивы рава Ицхака Зильбера – все репатрианты из СССР, совсем «зеленые». В одну из пятниц повез нас Ханан Порат, благословенна его память, показать место, где предполагалось основать Текоа. Приехали. Местечко крошечное – и все огорожено колючей проволокой. Смотрю сверху, с горы: внизу синеют две лужи. Значит, хотя бы вода здесь есть! Я – Порату: «Что это?» Он: «Это канализация». 

Солдат и солдаток в Текоа проживало человек пятьдесят. Жилье более чем спартанское: два барака (в них жили солдаты) с уборными во дворе и пять двадцатипятиметровых бетонных «кубиков», в которых ютились девушки-солдатки. На дворе стоял 1977 год…

– С солдатами мы прожили три месяца. Наши мужчины потеснили военнослужащих, подселившись в их бараки: трехъярусные нары позволяли… Украсили жилище гирляндами из туалетной бумаги – утащили у нас целых три рулона, раскрутили и повесили на стены. 

Женщин среди будущих поселенцев было всего пять. («Лена Бабель, я, моя подруга Влада и две девочки, наши дочки. Солдатки уступили нам один”кубик”: спальня, крошечный салон и некое подобие кухни».)

– Солдатки очень любили, когда мы для них варили. Они объяснили нам, как поддерживать кашрут. Мужья научили солдат обслуживать электрогенератор. Всё было очень симпатично. 

Как-то опытные люди посоветовали Инне: «Поезжай в Сохнут и сообщи, где вы живете».

– Я поехала. Нашла заведующего каким-то отделом. Зашла, объяснила ему про Текоа. Он: «Впервые слышу. И что вы там хотите делать?» – «Мы там хотим жить. А делать?.. Вон у вас за спиной висит замечательная картина (всю стену действительно занимало огромное полотно с рядами цветущих яблонь). Я хочу, чтобы такой же пейзаж появился в Текоа». 

Услышав это, начальник велел Винярской обратиться в другую инстанцию.

– Видимо, руководство Сохнута смущало, что основывать новое поселение взялись одни «русские». Ивритом никто из нас не владел…

Инна быстро смекнула: чтобы вести с инстанциями диалог на равных, срочно требуется коренной израильтянин. Вскоре Винярским повезло – они познакомились с Мики Саломоном.

– Он занимался хозяйственной деятельностью в поселках, – рассказывает Инна, – и сразу полюбил нас, а мы – его. 

Саломон спросил: «Что вам нужно?» – «Большой автомобиль и трактор, чтобы деревья посадить, – ответили мамаши-основательницы Текоа, после чего нерешительно добавили: – И телефон». Мики парировал: телефонизация – не в его компетенции, но попробует помочь.

– Однажды, когда здесь еще находились солдаты, прилетел на вертолете Арик Шарон и принялся нам объяснять: не наше это место – здесь будет заложен город Эфрата. Я встала и заявила: «А мы хотим основать здесь поселение сельскохозяйственного типа!» Шарон парировал: не вам решать, что здесь будет построено. Разнервничался, съел всё, что было на столе, и улетел… Впоследствии Шарон все-таки нас полюбил. Приезжал, поддерживал, воодушевлял… Что стряслось с ним к 2005 году, когда был уничтожен Гуш-Катиф?.. 

Пауза…

– В декабре, после отъезда военнослужащих, мы заняли все пять «кубиков». Это стало для всех огромной радостью: отныне мы снова жили семьями. В столовой солдаты оставили нам посуду: огромные кастрюли, приспособление для резки картофеля – Мики Саломон не позволил им увезти с собой это добро: «Здесь люди будут жить».

Началась зима, а вместе с ней (Иудейская пустыня!) – собачий холод.

– Мы пытались обогревать свои барачные «кубы» электропечками, питавшимися от генератора. Но удавалось это далеко не всегда. 

Походная жизнь продолжалась три года. За этот период «русские» первопроходцы успели набраться сугубо израильского опыта. 

– Главной задачей было привлечение в Текоа новых людей. В этом нас поддерживали активисты «Гуш-Эмуним», и прежде всего – Муни Бен-Ари, основатель Кфар-Адумим, по инициативе которого мы, собственно, и приехали сюда жить. Затем из «Гуш-Эмуним» в помощь нам направили замечательного молодого человека – Ури Ариэля, сейчас он депутат Кнессета. Детей у них с Хагит еще не было, они заняли комнату в солдатском бараке (уборная и душ – во дворе). Ури оказался человеком незаменимым: сколько у него такта, сколько терпения…

Однажды основателей Текоа пригласили к себе в гости первые жители Кфар-Адумим:

– Их адвокат должен был составить для Текоа примерно такой же устав, который уже действовал в Кфар-Адумим. Устав мы сочинили. И продолжили лихорадочно искать людей, которые согласятся приехать к нам в захолустье и захотят здесь жить. 

Желающие приехали! Несмотря на то что добраться до Текоа треть века назад было непросто – это сейчас поселок с Иерусалимом соединило шоссе, проходящее вдоль столичного квартала Ар-Хома.

К моменту приезда долгожданного пополнения Инна Винярская уже занимала ответственный пост: репатриантку из России избрали секретарем поселкового совета! В марафоне по инстанциям Инну сопровождал Шило Галь из Гуш-Эциона («К чиновникам я старалась заходить после него, – вспоминает Винярская. – Радостный, улыбчивый, обходительный, он создавал замечательную атмосферу…»). 

– И только в коридорах Минстроя Шило Галь предупреждал: «Здесь мы меняемся ролями: вначале заходишь ты, а потом я». 

Инна, мобилизовав свой одесский юмор, старательно играла роль Галя. Прежде чем покинуть тот или иной кабинет, она – теперь уже на сносном иврите – произносила ключевую фразу: «Как вам повезло: вы сотрудничаете с Шило Галем». После чего к чиновнику «въезжал» сам Галь. Бегал с Инной по инстанциям и Пинхас Валерштейн, основатель Офры, впоследствии председатель Совета поселений. 

На холме в Текоа тем временем кипела работа. Марк Винярский взял на себя обязанности ответственного за хозяйственные нужды поселка. 

– Функции моей «секретарши» исполнял израильтянин Хаим Казакович. Инвалид, в детстве перенесший полиомиелит, он был моей правой рукой: ездил со мной по министерствам, выбивал необходимые разрешения…

Чтобы ускорить заселение, основатели Текоа периодически проводили самодеятельные «маркетинговые» акции: ставили в оживленных районах Иерусалима столы, на которых раскладывали фотографии Иудейской пустыни, и приглашали прохожих хоть разок посетить это дивное место – а вдруг решат остаться?! 

– Когда мы немного обжились, привезли в свои «кубики» стиральные машины. Питались они от генератора, а он больших нагрузок не выдерживал, приходилось перед каждой стиркой обойти всех соседей и договориться: «Мы стираем – вы печете, а через час меняемся: мы печем, а вы включаете стиралку». Так и жили…

– Сижу я как-то у себя в конторе и вдруг слышу: на лужайке кто-то громко говорит по-английски, – рассказывает Винярская. 

В те годы услышать американский диалект английского в Иудейской пустыне доводилось не каждый день.

– Выглянула и вижу: иностранцы (их довольно много) разлеглись на первой в Текоа траве, которую мы с Владой специально посадили для детей. По случаю появления первой детской площадки Мики Саломон где-то добыл, привез и установил качели. А тут… сидит на травке группа молодых людей. Жены некоторых, нисколько не стесняясь, кормят младенцев грудью, хотя все мужчины – в кипах. Дикий Запад! Я выхожу: «Здравствуйте, вы кого-нибудь ищете?» «Ищем себе поселок, – объяснил на плохом иврите один из американцев. – Хотели поселиться в Кохав а-Шахар, но оказалось, что его еще не существует. Поехали в Элазар. Поселение вроде уже есть, но нам оно не подходит. А затем забрели сюда». – «Вот вы свой поселок и нашли!»

Будущие соседи пригласили Инну в центр абсорбции в Гило, где они жили, пока не перебрались в Текоа.

– Я поехала. В зале полно репатриантов из США, «вязаные кипы». Я их с ходу предупредила: наш поселок смешанный, верующие соседствуют со светскими, но мы с большим пиететом относимся друг к другу: нам тоже есть чему поучиться у религиозных. Американцы несказанно удивились: «Как же вы живете?» – «Каждый варит то, что хочет. В нашем уставе так и записано: в своем дворе и доме ты вправе делать все, что тебе вздумается». Тогда один из участников собрания, Эли Беренбойм, задал каверзный вопрос: «А если я приду к кому-то в гости и захочу у него поесть, но пища у него некошерная?»

Инна не растерялась: «Если ты такой фресер («фресн» в переводе с идиша – «обжираться»), отправляйся в гости к тому, у кого кошерная кухня, и угощайся там».

– Приняли этих американцев, а они перетащили в Текоа своих родных и друзей. Огромной радостью стало рождение в Текоа сразу двух мальчиков. Первый – сын Иегудит и Хаима Амихаев, оба из Кирьят-Шмоны. А второй появился в семье Беверли и Амиэля Унгеров. Он из Америки, она – из Англии, познакомились в Израиле.

Тем временем в поселке начали строить капитальные дома.

– Доди Бен-Ишай, сотрудник Минстроя, очень нам помог. Поначалу завез тридцать бетонных домов: комната, кухня… Дома эти мы решили передать новичкам. А сами отправились на поиски строительного подрядчика. Нашли. Но – не очень удачно. Да и проект оказался не самым лучшим. Впрочем, как видите – живем, слава Богу!

Вижу. Мы с Инной ведем беседу во дворе ее дома в одном из первых кварталов Текоа. Красноречивее всего указывают на историю поселка деревья: вон как вымахали за двадцать с лишним лет – до небес! 

Кому-то из поселенцев со строительством повезло, другим – гораздо меньше. Например, семья Ленских (Шломо, Циля и пятеро детей) попала в лапы к подрядчику, отравившему им жизнь: ипотечную ссуду приходилось исправно возвращать, но «подрядчик» бесследно исчез, и окончание строительства дома затянулось на долгие годы. 

С Ленскими Инна познакомилась в начале 1993 года – в страшный для Текоа день.

– Поселились у нас Лена Липкина с мужем – художником Моти – и сыновьями. В январе 1993-го террористы устроили на шоссе засаду совсем недалеко от Текоа. После теракта мы долго сидели на том месте, где его застрелили. Собирались – в качестве сионистского ответа врагу – заложить там новый поселок… 

Основывала новые поселения в Иудее, Самарии и секторе Газа организация «Амана», в которой Винярская проработала двадцать лет.

– Мои поселки – это Кфар-Даром, Алей-Синай, ну и многие другие – Иудея, Самария, Гуш-Катиф… – произносит Инна и замолкает. – Нет, простите, говорить о Гуш-Катифе я не в состоянии. Не могу…

Сегодня Текоа  – поселок городского типа, более шестисот семей.

– Мы пережили и времена, когда арабы обстреливали ведущую к нам дорогу. Конечно, жить у нас готовы далеко не все, а лишь люди особого склада. Я бы назвала их искателями приключений – в хорошем смысле слова. Сейчас в Текоа есть грибная ферма, всевозможные мастерские, ресторан… Несколько семей, в основном выходцы из Франции, посадили виноград и производят замечательные вина. Циля Ленская основала в Текоа уникальную балетную школу. Развивается и туризм: наш сосед Натан Маркус отвечает за Иродион – работает в Управлении национальных парков и заповедников.

Наша беседа прерывается на самом интересном месте: в гости к Инне приехала Михаль Слук из поселенческого отдела Всемирной сионистской организации. У меня на глазах происходит трогательная встреча двух женщин, посвятивших себя заселению страны. Михаль много лет работает в ВСО, а живет в Гиват Зеэве, расположенном на стратегически важной высоте возле Рамаллы.

Увидев Михаль, Инна мгновенно переходит на иврит. 

– Пойдем, Михаль, глянем на Иродион, – предлагает Винярская.

По улице поселка, поднявшегося в глуши Иудейской пустыни, шагают две женщины. Сильные женщины сильной духом Страны.

Из очерка «Инна Винярская: женский портрет на фоне Иудейских гор», персональный блог, 2011.

Евгения Кравчик

*   *   *

С первых моих израильских лет наши пути часто пересекались. Я встречала Инну «на передовой» – то была постоянная борьба за какой-то новый холм, за рождение нового поселения. Работая на радио, рассказывала о ней в своих репортажах. А познакомились мы в Текоа.

Текоа… Имя это то промелькнёт в древних книгах, то надолго исчезнет. Словно птица в небе пустыни, от которой осталось одно видение. Вот вспомнили Текоа в книге Нехемии. Вернулись евреи из Вавилонии, и жители Текоа помогали восстанавливать Иерусалим. Вот упомянули его в войнах Хасмонеев, потом имя вновь пропало из виду. И вдруг появилось в переписке Бар-Кохбы. А потом действительно исчезло на много веков… Как будто навсегда…

В этих местах пас овец и пророчествовал Амос. И звучали в его речах грозные предупреждения о разрушенных домах, от которых останутся одни лишь обломки, о полыни на месте былых жатв, о пустоте и опустошении. Но сквозь опускающуюся над землёй тьму он увидел пробивающийся луч света: «И насажу я их на земле их, и не будут они сорваны более…» Эти слова, последние в пророчестве Амоса, выбиты на огромном округлом камне, который словно бы врос в землю Текоа.

Стоял жаркий летний день. На протяжении всего пути из Иерусалима мы ехали по выжженной солнцем пустыне. Казалось, эта дорога никогда не кончится. Коричнево-пепельная земля, словно выгоревшие холмы, серые скалы, рыжие камни. Голос редкого жилья прорывался лаем собак, криком петуха, блеяньем коз. Иудейская пустыня… Мы едем по ней, той самой земле, что увидел Моше с гор Моава. По ней, обжигаемые солнцем, шли наши праотцы, о ней веками мечтали наши деды. Она вернулась к нам, земля Иегуды. Когда-то на самом краю пустыни в этом наделе был город Текоа… Прошли тысячелетия, и прежнее имя обрело вторую жизнь…

У поселения были всё те же коричнево-рыжие краски, что и у пустыни, над ним всё так же нещадно палило солнце, но уже стояли дома и зеленели деревья. Текоа родилось в Суккот 1977 года. Ко времени моего с ним знакомства ему было около пяти лет.

Еврейские поселения, вставшие на холмах Иудеи и Самарии, трудно пробивались к жизни. Мы свидетели изгнания из Синая, трагедии Гуш-Катифа, уничтоженных домов Амоны и выкорчеванных бульдозерами форпостов. Но тогда борьба только разгоралась. Движение «Гуш-Эмуним» («Блок верных») опиралось на идеологию рава Ицхака Иегуды а-Коэна Кука и требовало от правительства заселения Эрец-Исраэль. «Это исконно наша земля, и мы вернулись», – говорили они.

Инну и Марка Винярских выбросило на гребень волны. Марк – все называли его Мафа – как-то, возвращаясь домой с работы, присоединился к проходящей в Иерусалиме демонстрации. Движение «Гуш-Эмуним» выступало против политики правительства и Киссинджера, заявившего, что он заставит Израиль отступить со всех территорий, освобожденных во время Шестидневной войны. Всем было ясно, чью сторону держал этот хитрый дипломат, которого Анвар Садат называл «Мой брат Генри». Встреча с демонстрантами была для Марка случайной, но всё, что с ними произошло потом, зрело уже давно, и нужна была лишь искра, чтобы внутренний огонь вырвался наружу. Кто знает, что стоит за случайностью… Может быть, это сама судьба приходит к тебе на помощь, как тот камень из русского эпоса, что стоял на развилке неизвестных дорог.

Они приехали вскоре после войны Судного дня. Страна трудно залечивала раны, к боли фронтовых потерь добавились потери в терактах. В Маалоте террористы расстреляли школьников, приехавших из Цфата на экскурсию. Инна с мужем были с теми, кто провожал их в последний путь… До сих пор она не может спокойно возвращаться к пережитому в те дни… Цфат, где проходили первые месяцы их израильской жизни, по-прежнему один из любимых её городов, но самый любимый, конечно, Ерушалаим. Они, одесситы, мечтали жить в Хайфе, там, где море, но экскурсия в Иерусалим решила всё. Они стояли на Масличной горе, а внизу лежал город. И сердце само сделало выбор.

И вот теперь они вновь стояли на «развилке дорог». После репатриации у них была квартира в Иерусалиме, работа на заводе в Бейт-Шемеше. Жизнь входила в налаженное русло: друзья, такие же, как и они, репатрианты, книги на русском языке, музыка…

Неожиданная встреча с поселенцами из «Гуш-Эмуним» сблизила их с израильтянами. Они принимали их взгляды на будущее страны, заселение земель в глубинных районах, рядом с арабскими деревнями, завидовали их решительности и смелости. Но как оставить всё, что уже обретено, и броситься в неизвестность? Ведь они уже немолоды. И у них дочь… Всё сложилось так, как сложилось, потому что Инна и Мафа во всём были едины: в своей любви к литературе, в своих взглядах на страну, в которой до недавнего времени жили, и вот теперь – на Израиль. И они решились…

Текоа… Нет, им ничего не говорило это имя. Спекшаяся, заросшая сухой травой земля, камни. Трудно ходить, невозможно строить. Лишь через год, когда трактор выкорчевал камни, смогли подготовить стройплощадки. Инна стала секретарём поселения, Мафа отвечал за техническую часть. Зарплата обоих составляла четверть того, что они получали на заводе.

Секретарь поселения… Пока это был лишь голый холм. Без дорог, электричества, воды, канализации. Всё это теперь «висело» на ней. Училась на ходу.

У движения «Гуш-Эмуним», едва оно родилось, были свои сторонники и противники. Яростные споры взрывали страницы газет и журналов, вспыхивали на демонстрациях. «Нет равнодушных в Сионе», – писал Сол Беллоу, побывав в Израиле. Я очень быстро определила своё отношение к поселенцам: всей душой была с ними. И моя встреча с Текоа и с Инной была заранее предопределена. Меня поразила в ней раскованность. Если бы она не говорила по-русски, я бы приняла её за израильтянку: во всём её облике было что-то очень израильское… Она не отличалась сентиментальностью, и её рассказ о поселении был лишён излишней эмоциональности: «Это была большая дыра, удалённая от Иерусалима, с ужасными дорогами. Первое время, когда мы сюда ехали, казалось, что это край света. Углубляемся в Иудейскую пустыню, проезжаем Бейт-Лехем, арабские деревни и едем, едем… Поначалу было неприятно, но со временем чувство опасности атрофировалось…» Она показала мне прачечную – они закупили оборудование и принимали в стирку бельё от школьных интернатов: создавали рабочие места. А как иначе? Выезжать из Текоа на работу было просто невозможно. Древнее Текоа славилось своими оливками, они шли на масло для Храма. Потом, как во времена Амоса, появились свои овцеводы. За ними – свои виноградари…

…Мы беседовали с Инной и Марком в их новом доме. В уютном светлом салоне центральное место занимала прекрасная библиотека: книги – единственное, что они привезли из России. Мы говорили о том, что было понятно и близко нам троим: о вхождении в совершенно незнакомый мир, который менял многие прежние представления о жизни. То, что совсем недавно казалось главным, неожиданно отодвигалось на второй план. Вот ведь оставили они дом и работу, потому что прислушались к голосу своих душ. Это души однажды спросили у них, как спросил Бог у Адама: «Где ты?»

Быть может, только сейчас Инна понимает этот вопрос: «Где ты, в своём мире?» Свой мир… Мир души, который нельзя обмануть благополучием. Как-то совсем недавно мы разговаривали о поэзии, и Инна сказала, что стихи рождаются, когда человек внемлет своей душе. Как подсолнух утром поворачивает голову к солнцу, так душа ищет свой свет, чувствует то, что приносит ей радость, от чего рождается боль, что ей нужно для полноты ощущения жизни… В их будни вошли субботы и праздники, лекции по иудаизму, и душа откликалась на это. Инна хорошо помнит, как в открытую в поселении синагогу внесли свиток Торы, тайно вывезенный из Союза и переданный им равом Ицхаком Зильбером. Изменилось их окружение. Это были люди, составлявшие ядро «Гуш-Эмуним». Все они: Дуду Айхенбойм, Муни Бен-Ари, Тамар Адлер, Эзра Зоар, Ханан Порат, Зеэв Хевер, Моше Мерхавия, Пинхас Валерштейн, Ури Элицур – помогали становлению Текоа.

Глубже понять Инну мне помог образ человека, который был её близким другом. Вглядываюсь в фотографию Рахель Инбар в статье, посвящённой её памяти. Даже не зная её биографии, чувствую: она вожак. Высоко поднятая голова, умный испытывающий взгляд, чуть ироничная улыбка. Младшая дочь адмора из Слонима, седьмое поколение в Эрец-Исраэль, она приняла решение присоединиться к Лехи немедленно после чёрной субботы 1946 года, когда британские солдаты в городах и кибуцах, устроив облавы и аресты, конфисковали еврейское оружие. Она была публицистом, прозаиком, поэтом. И немедленно откликалась на то, что происходило в стране. Рахель одной из первых оказалась в центре борьбы за создание новых поселений. Она искала и находила людей своего типа: сильных, энергичных, убеждённых в своём праве на эту землю. Такой была Инна. Встреча с Рахель проявила в ней те черты характера, которые до поры были сокрыты от неё самой. Инна обрела уверенность в себе и чувство свободы…

Сегодняшнее Текоа подобно оазису в пустыне – чистая яркая зелень. Издали, из моего района в Иерусалиме кажется, что это роща, но я знаю, что это два поселения, расположенных рядом: Текоа и Нокдим.

Рассказ о рождении Нокдим со временем будет звучать как легенда, но в наши дни это просто печальная история о гибели двух молодых людей из Текоа: Эли Прессмана и Давида Розенфельда. Эли погиб в Первой ливанской в июле 1982 года, в ту же неделю на Иродионе был убит арабом из соседней деревни Давид. После похорон Давида Инна с группой поселенцев установили напротив Иродиона палатки, Мафа подключил генератор, принесли цистерну с водой, и началась борьба за создание поселения. «Сколько вы собираетесь здесь сидеть?» – спрашивали Инну журналисты. «Пока на этом месте не встанет поселение», – отвечала она. «Вы захватили частную арабскую землю», – стыдила Инну адвокат, не раз защищавшая арабских террористов. «Мы находимся на государственных землях», – спокойно парировала Инна, хорошо зная, что этот участок земли никогда не обрабатывался арабами и не принадлежал им. Я следила за событиями на новом форпосте, звонила, спрашивала, как они выносят эту жару. Инна отвечала: «Держимся… Есть вода, есть туалеты…» Тон её был неизменно бодр, даже шутлив, хотя, конечно, нетрудно представить, каково им было сидеть на таком пекле, не будучи уверенными, что через час не поступит приказ от армии немедленно разогнать их. После семидневного траура к ней присоединились две молодых женщины, две вдовы… И всё-таки поселение встало. Первое его имя «Эль-Давид» несло память о двух молодых людях, павших, защищая свой дом… Позже дали имя «Нокдим». Оно – из пророчества Амоса. И напоминает о пастухе овец, который «получал видения» от Бога и пророчествовал об изгнании и возвращении на эту землю…

Память ведёт меня к ещё одному этапу борьбы: и вновь летний месяц, теперь уже 1993 года. Над страной нависла тень Осло. Грозная, пугающая тень, которая ещё заволочёт небо тёмной тучей, но пока это тень, и ещё не всем дано увидеть, что нас ждёт впереди…

Один из обычных холмов на дорогах Иудеи: словно выложенный из камня от основания и до невысокой вершины. Вдруг он стал печально известен: рядом с ним убили художника Мордехая Липкина, которого многие знали и любили. Внизу, под холмом, на месте, где произошло убийство, ещё валялся шприц, свидетельство о попытках спасти… Он стал одной из первых жертв «Нового Ближнего Востока». Мы сидели на камнях. Шумели деревья, поднялся сильный ветер. Четверо детишек Моти были рядом с нами. Старшие сидели молча, и только младшего, которому едва исполнилось два года, Илана, жена Моти, никак не могла угомонить… Со дня гибели Моти Липкина прошло тридцать дней. Всё это время Инна вместе с друзьями делала попытку создать на месте убийства новое поселение, но безуспешно. Не тогда ли она написала: И вот мы снова на холмах. / И снова нервы на пределе…

И всё же что-то серьёзно изменилось в атмосфере страны. За каждое поселение теперь предстояла долгая, тяжёлая и далеко не всегда успешная борьба. Строительство «замораживали», в уже готовые дома не разрешали вселяться. Её связь с этой землёй становится всё глубже, и оттого боль за страну – острее. Поселенцы всё чаще погибали на дорогах. Им не возводили памятников. Лишь простой камень порой стоял на дороге. Камень – всей своей сутью связанный с этой землёй.

Текоа уже прочно стояло на ногах. Тылом Инны была семья. Дочь, шестеро внуков. Мафа. В одну из спокойных минут, когда душа ощущает свет, исходящий от твоего дома, Инна написала:

В окне моём прозрачный виноград.
Весь сизо-розовый, пчела на нём пасётся.
Лоза упрямая по пыльной стенке вьётся.
И ягод давленных настойчив аромат.
Ах этот август, этот месяц ав,
Он предваряет осени явленье.
Тоску, и страх, и грусть, и нетерпенье –
А скоро Йом Кипур, так страшно величав.
Дни праздников важны, неторопливы,
Хотя и осень, зелен влажный сад,
И Мафа мой, почти совсем счастливый,
Всё пробует – созрел ли виноград…

Мафа ушёл внезапно. Инфаркт… После смерти матери это была самая тяжёлая утрата. И сегодня, одиннадцать лет спустя, она говорит о муже с чувством тоски и тепла. Во всём они были едины. Им было хорошо вдвоём: Бок о бок и в молчанье, и в беседе…

Однажды ночью я возвращалась с Инной в Иерусалим из поселения, где жила моя дочь, и тревожно вглядывалась во тьму. За деревьями, совсем близко к дороге, прятались арабские дома. Разговор зашёл о её семье. Бабушка её родилась в Румынии, была оперной певицей. Приехала в Россию, но вернуться назад уже не смогла: шла Гражданская война. Мама в шестнадцать лет вышла на сцену Харьковского театра. Она была красива и талантлива, и в неё с первого взгляда влюбился молодой инженер, немецкий еврей, коммунист, который, спасаясь от нацистов, бежал в Советский Союз. Два года счастья были оплачены дорогой ценой. Отца, строившего «Запорожсталь», расстреляли, мать с годовалой Инной отправили в лагерь. До четырёх лет Инна росла в бараке «мамок», жён врагов народа с крохотными детьми… Замуж её мать так и не вышла, к своему призванию не вернулась, работала в цехе по изготовлению гвоздей. Жизнь потребовала от неё мужества и силы духа. Ради дочери, оставшейся у неё на руках. И, слушая Инну, я подумала, что, наверное, не раз в тяжёлые минуты жизни перед ней возникал образ матери.

…Одиннадцать раз ей разбивали стекло, но Бог миловал. Долгое время Инна ездила по дорогам одна, конечно же, – с оружием, которое в её поездках вряд ли могло помочь. После перенесённого ею инфаркта Ури Ариэль заставил её ездить с водителем.

Инна, может быть, только в стихах давала выход своим чувствам. Теперь я понимаю, как много скрывалось за внешней сдержанностью, какую самодисциплину нужно было проявлять, чтобы изо дня в день делать своё дело, изнывать от жары в палатках, которые кочевали с холма на холм всякий раз, когда начиналась борьба за новое поселение, возвращаться домой ночами по опасным дорогам. Но её вело желание помочь людям и любовь к этой земле. Она умела видеть, чувствовать и наслаждаться красотой библейской природы.

Историю Рехелим, в котором жила семья моей дочери, я знала не понаслышке. Ицхак Шамир дал согласие участвовать в Мадридской конференции, и группа поселенцев из Шило выехала в Тель-Авив на демонстрацию протеста. Как всегда, когда мы делаем очередной шаг навстречу уступкам, нам то ли с земли, то ли с неба дают понять, чем это кончится… Погибло двое: водитель автобуса Ицхак Рофе и Рахела Друк. После похорон подруги Рахелы не вернулись домой. Они собрались на месте убийства, но армии было приказано немедленно разогнать людей. Единственная уступка, на которую после встречи с женщинами согласился командующий округом: кто-то один может здесь остаться до окончания семидневного траура на месте убийства… Осталась Инна. С беспрерывными ливневыми дождями. Ветрами. Ночная мгла, дождь, одинокая фигура Инны, и перед ней свеча памяти в солдатской каске. Инна одна несла свою вахту днём и ночью на дороге, где произошло убийство. Как-то утром рядом с ней остановилась машина. Шофёр, молодой еврейский парень, положил перед ней коробку с фруктами, печеньем: «Это тебе моя мама прислала». Вспоминая это проявление человеческого тепла, Инна в своей сдержанной манере сказала: «Он потряс меня…»

…Поселенцы не ушли. Теперь у них было две палатки и два перевезенных ночью через арабские деревни каравана. К ним присоединилась Геула Коэн, тогда депутат Кнессета от партии Тхия. А когда прибыла армия с твёрдым намерением разогнать вахту протеста, Замбиш (Зеэв Хевер) разобрал заранее приготовленные цепи и, приковав ими Инну и других женщин к караванам, защёлкнул замок. Теперь солдаты не могли оторвать их от земли: словно земля, на которой пролилась еврейская кровь, сама держала их. Как часто она лилась в те годы, когда солнце всходило над «Новым Ближним Востоком»…

Только тот, кто близко столкнулся с историей борьбы за заселение земли, понимает, каким усилием оплачен каждый шаг. Слишком много унижений мы познали, слишком часто опускали свою неповинную голову, и, как видно, теперь её нелегко держать высоко поднятой.

Написал Ури Цви Гринберг: «Мы сгорблены, и мы горим…»

Когда Инна уходила на пенсию, Хаим Фогель написал ей от имени всех, с кем она работала в «Амане»: «Дорогая Инна! Ты была с нами и в радости, и печали: в созидании, в строительстве, в заботах о репатриантах… Мы учились у тебя бескомпромиссности в достижении цели. Береги себя. Ты ещё очень нужна в борьбе за Эрец-Исраэль».

Недавно Хаим Фогель проводил в последний путь сына, невестку и троих внуков, убитых террористами в поселении Итамар.

Мне трудно вспомнить прежний облик Инны. Я уже давно привыкла к Инне сегодняшней, с собранной назад копной седых волос, внимательным, чуть ироничным взглядом из-под очков. В сегодняшней Инне больше мягкости, явственней проявляется доброта, которую так хорошо чувствуют люди. Вспоминаю слова Сент-Экзюпери о Гийоме в «Планете людей»: «Он из тех больших людей, что подобны большим оазисам, которые могут многое вместить и укрыть в своей тени. Быть человеком – это и значит чувствовать, что ты за всё в ответе. И знать, что, укладывая камень, помогаешь строить мир».

Недавно, рассказывая о своём увлечении хокку, Инна дала мне почитать только что написанные ею строки. Японские поэты умели в трех строках передать мысль и выразить чувство. Инна пишет их с лёгкостью и с каким-то детским озорством:

Хокку – игра ума.
А что – не игра?
Нет ничего, что «не».

А вот ещё одно трёхстишье: 

Этот запах! Нет ничего
Свежее осенней розы
На ржавом кусте. Октябрь.

Осень… Её тоже нужно уметь встретить. Насладиться свежестью утра, запахом трав, красотой расцветшей розы на порыжевшем кусте. Осень не только грусть расставания…

Быть может, именно созданный Геулой Коэн Дом Ури Цви Гринберга, где после выхода на пенсию работает Инна, дал ей возможность вернуться к тому, что всегда составляло часть её души: к творчеству. Уже много лет она переводит израильских поэтов на русский: Наоми Шемер, Хану Сенеш, Рахель Инбар, но главное, конечно, Гринберга.

В моей библиотеке книга Зеэва Султановича «Ури Цви Гринберг. О Боге. О мире. О времени нашем». Мне её подарила Инна. Читая надпись, я невольно улыбаюсь: «Нет, я не Зеэв, я другой». И тут же вполне серьёзно: «Я, Инна Винярская, счастлива, что кое-что перевела из великой поэзии Ури Цви Гринберга для этой книги».

И сегодня, спустя годы, я испытываю чувство глубокой печали, перечитывая строки Гринберга. Это холодное солнце, и лунная серна, и сияние напева, и тенеты из синевы и золота создают впечатление холодной лунной ночи, и одиночества, и неприкаянности… Еврейская судьба, еврейское одиночество и боль…

Наверное, те же чувства испытывала и Инна. «У него нет почвы для лирики, – говорит она. – У него есть почва для страданий».

Я люблю стихотворение «Униженный день» в её переводе. В нём проявление еврейской гордости и еврейской боли. За львов, забывших самое главное: язык, на котором говорят львы.

Видел я сон, и во сне львы
с гор высоких и светло-туманных спускались
и за лисами рыжими крались
гнилого поесть винограда…

Нужно было пройти тот путь, что она прошла в Израиле, чтобы ей открылось истинное величие Ури Цви Гринберга, его ноша боли и ноша радости. Для неё это не поэтический образ, а сама жизнь, её личная ноша боли и ноша радости.

«Я никогда не любила громких слов, – сказала она мне. – Но сейчас они мне не кажутся громкими. Они для меня естественны».

Из очерка «И вот мы снова на холмах…», сетевой журнал «Заметки по еврейской истории», 2011

Лея Алон

*   *   *

Инна возникла перед нами из каменного двора старинной улочки и отметилась тогда в моём сознании фразой, произнесённой в старомосковской интеллигентской интонации: «Да, – сказала она со вздохом, когда мы выруливали на улицу Яффо, развороченную строительством трамвая. – Да, уходит, уходит былая иерусалимская милота».

Мы ехали по запруженному машинами центру, где продолжалось народное гуляние, на перекрёсточках в районе гуляльной улицы Бен-Иегуда ещё играли музыканты, но по мере нашего движения город расширял свои улицы, освобождая их от транспорта для разбега нашей машины. Могучий всё-таки город.

Ехали мы не слишком долго, как если бы я вёз друзей на такси из центра к себе в Орехово-Борисово, – привычно отступали в сторону ряды огней, всё шире становилась полоса шоссе; и вдруг я обнаружил, что мы едем по какому-то каменному жёлобу, справа и слева – щебёнка на откосах, потом снова огни вдалеке, но редкие и далёкие, машина сбросила скорость, поднимаясь по склону небольшого холма, и в свете фар в чёрном небе вдруг вспыхнули фосфоресцирующим светом спецовочные штаны дорожного рабочего.

– Ну, вот и наши кальсоны, – сказала Инна.

Шлагбаум, на котором они висели, поднялся, и машина вкатилась как бы в широкую парковую аллею, с пальмами и чёрными кустами. Проехав ещё минуты две, мы остановились.

Я вышел из машины в коровинский (раннего периода) пейзаж: заляпанная лунным светом трава с чёрными тенями огромной толстоногой пальмы и лимонного дерева, сквозь кусты и кроны невысоких деревьев с той стороны сада-газона оранжево светили окна коттеджа в саду, ну а над нами высилась стена двухэтажного дома с крыльцом, охраняемым двумя каменными (или гипсовыми?) львами. В дом за деревьями, попрощавшись, ушла Инна, а мы поднялись меж львами по ступенькам в дом моего товарища N.

Когда, проснувшись утром, я вышел из комнаты на площадку перед лестницей вниз, первое, что я увидел, был горящий прямоугольник окна, в который, как в раму, была вставлена картина: рыжая голая земля, вздымающаяся по центру обрезанным конусом горы. Над ними – густая синева утреннего неба. В окне была пустыня и гора Иродион. Композиция воспроизводила гравюру Хокусая с Фудзиямой.

В доме ещё спали, и я вышел наружу. Проживание открывшегося пейзажа началось с почти физического ощущения неба. Его было много. Очень много. Мир передо мной был поделён на яростно-жёлтый низ уходящей вдаль земли, светившей белыми каменными арабскими деревушками на пологих склонах, и покойную бездонную синеву сверху. Передо мной – Иудейская пустыня. Ну а я стою на её берегу, на краю цветущего – буквально цветущего – оазиса. Пейзаж вокруг заставлял вспоминать рекламные картинки подмосковных коттеджных посёлков, только без высоких заборов, – с открытыми газонами, огороженными невысокими каменными оградками, по камням этим стекает красная и розовая пена цветущих бугенвилий, в зелени деревьев жёлтые пятнышки уже созревших лимонов. Ну а в глубине садов – двухэтажные дома с черепичными крышами.

Из звуков – яростное щебетание птиц в кроне дерева за домом и шарканье вдали чьих-то подошв по асфальту, и мне пришлось подождать, пока из-за поворота не возникнет фигура пожилого сухощавого мужчины. Поравнявшись наконец со мной, он улыбнулся и что-то сказал на иврите. «Доброе утро», – ответил я и долго ещё слушал потом звук удалявшихся шагов, не потревоженный вкрадчивым шуршанием колёс проехавшей машины. Такая стояла вокруг меня тишина – тишина деревенская.

Я вдыхал воздух пустыни со слабым сухим запахом незнакомых мне растений. Солнце, ещё не слишком жаркое, но уже полноценное, грело моё тело, недоверчиво впитывающее в себя покой вокруг.

…Да нет, ничего чрезмерно пафосного в деталях этого пейзажа не было. В поле моего зрения находились также тёмно-зелёные мусорные баки под оливковыми деревьями, гора щебёнки, истаивали вдали нити высохшего виноградника, начинавшегося сразу за дорогой перед домом моего товарища. Вдали прерывистыми чёрточками – забор, надо полагать, обозначающий границы Поселения. Такая вот рамка для райского сада на границе Иудейских гор и Иудейской пустыни.

И это что? Это и есть Территории?! Место противостояния евреев и арабов? Противостояния Востока и Запада?

Да. Это и есть Поселение.

С перерывом в год я приезжал сюда дважды, жил по несколько дней, не делая никаких специальных усилий для «сбора материала», – просто жил, общаясь с родными моего товарища и кругом его друзей, пытаясь почувствовать ток здешней жизни. И если поначалу мне казалось, что Поселения для меня будут ещё одним объектом для наблюдения и размышлений про Израиль, то достаточно быстро я понял, что разбираться во внутренней логике израильской жизни лучше всего отсюда, то есть имея точкой обзора именно Поселение.

А также держа в голове услышанное от здешнего поселенца Шимона, когда я пожаловался ему, что чем дольше живу здесь, тем меньше понимаю: «Ага, – сказал Шимон. – Но вы успокойтесь. Мы тоже мало чего понимаем. Это ощущение знакомо здесь всем».

Итак.

Поселение называется Текоа. Расположено в восточной части Гуш-Эциона. Здесь свой магазин, школа, детсад, синагоги. Асфальтовые дороги и дорожки, дорожные указатели в центре на перекрёсточке у магазина, площадки автостоянок. Деревянными будочками автобусных остановок для здешнего объезжающего ещё два соседних поселения рейсового автобуса. Своя охрана, ворота со шлагбаумом и строением для охранника – местный вариант блокпоста.

Текоа – смешанное светско-религиозное поселение. За составом его (то есть соблюдением баланса светского и религиозного населения) следит совет поселения. Вопрос этот стоит, как правило, при выделении участков для новых жителей. Кипы в основном вязаные, разноцветные, то есть по большей части здесь живут так называемые религиозные сионисты. Но есть, разумеется, и чёрные кипы ортодоксов. А есть и поселенцы без кип, как N, например, но в гости к нему может зайти любой, потому как обрядовая часть общения (посуда, угощение) соблюдается и в его доме. Местные девушки, стоящие по утрам у ворот в ожидании автобуса или попутной машины, делятся примерно поровну – на одетых в джинсы и футболки, с открытыми головами, и на одетых в чёрные длинные юбки, глухие блузки, с беретами на головах. Такая же разница в одежде молодых людей, плюс у некоторых военная форма и наличие автомата.

Говорят в Текоа не только на иврите, но и на русском, английском, французском.

Безмятежный «загородный» пейзаж не должен обманывать. Это не дачный посёлок – будильники в домах начинают звонить в половине шестого. Для того чтобы хозяйки успели приготовить завтрак для многочисленного, как правило, семейства, нарезать всем бутерброды на день, поднять детей и т. д. Ну а с семи часов начинается разъезд на работу, загрузка безлошадных односельчан, кучкой стоящих у ворот в ожидании, в свою машину. По большей части работают в Иерусалиме. Он совсем близко – 30–40 минут до центра столицы, если на машине, и минут 40–50 на автобусе, заезжающем ещё и в соседние Нокдим и Кфар-Эльдад, названный так в честь Исраэля Эльдада, соратника Владимира Жаботинского. К восьми утра жизнь на улицах затихает – дети в школе или в садике, родители на работе.

Стиль общения с незнакомыми открытый и доброжелательный. Во время одной из прогулок обратил внимание на чёрный длинный автомобиль. Он дважды проехал мимо меня, потом появился в третий раз, обогнал меня и остановился метрах в пятидесяти. Наружу неторопливо, как бы даже с ленцой, вылез рослый бородатый парень в кипе, вроде как покурить вылез, на пустыню полюбоваться. И когда я поравнялся с ним, кивнул мне: «Шалом!» – «Доброе утро!»

– А вы здесь у кого-то гостите? – по-русски продолжает он.

– Да, у N. Но вот гостевание главным образом только в доме. По улицам погулять можно утром и вечером, днём не высунешься.

– Да, – благожелательно откликается парень. – Ну и как переносите наш хамсин?

– В общем-то, легко. Даже не ожидал.

– В первые разы мы все почти не замечали его, – словоохотливо объясняет парень. – А вот через несколько лет хамсин начинаешь уже чувствовать в полную силу. Тяжёлая на самом деле штука. Ну, счастливо вам. Привет N, – говорит он и поворачивается к своей машине.

В открывшуюся дверь успеваю увидеть небольшую рацию и автомат на сиденье. Парень из охраны Текоа, которую содержат сами текойцы. Проверка личности проходит в тональности доброжелательного соседского разговора.

…Накануне мы договаривались о поездке в Хеврон.

– Да-да, – сказал за завтраком N, – поедем обязательно. Только давай на часик завернём в одно место. Тебе это может быть тоже любопытно. Посмотришь нашу культурную акцию. По пятницам мы тут проводим разные мероприятия на одной горе, в судьбе которой принимаем участие. Инна с нами тоже едет. Ты как?

– Поехали, разумеется.

Инна уже стояла у машины.

– Мы не опаздываем?

– Нет-нет, успеем, – уверенно сказал N, и мы сели в машину.

До Хеврона в тот день мы так и не добрались. Запланированная экскурсия отложилась на год, до следующего моего приезда. Но в своих поездках я старался придерживаться правила – не суетиться и не слишком настаивать на своих планах. Доверяй обстоятельствам, смотри на то, что они тебе показывают, – ничего случайного тут не бывает.

В очередной раз взметнулся в воздух шлагбаум («А где же кальсоны?» – «Их только по ночам вывешивают – чтоб машины не въезжали в шлагбаум»), и зелёная зона оазиса кончилась. За стеклом буро-зелёные клоки каких-то жёстких трав на каменистых осыпях пологих холмов и чёрно-лиловая под синим небом полоса дороги, стекающая вниз. Я приготовился к смакованию пейзажа пустыни, но проехали мы от силы минут десять. Свернули на какую-то узкую асфальтовую дорогу между склонами, проехали пару километров, и N начал тормозить. Но как-то нервно. Сидевшая сзади Инна чуть подалась вперёд, как бы сказать что-то N, но ничего не говорила – впереди от дороги, по которой мы ехали, отходила направо и вверх, на невысокую гору, дорога грунтовая, и как раз на этом повороте стоял приземистый, ощетинившийся грязно-рыжим военным металлом широкоскулый армейский джип. Возле него – два рослых израильских солдата в пузатых касках с чёрными длинными автоматами.

– Они что, тоже участвуют в вашем мероприятии?

– Похоже, да, – буркнул N, пропуская встречную машину и выруливая на обочину слева.

По тому, с какой решимостью двинулся он от машины к солдатам, я почувствовал, что дело наше, похоже, безнадёжно.

– Нет, нет, – говорил солдат, – это не ко мне. У меня приказ не пропускать вас на гору.

– Но, – говорил N, – там ведь ничего не происходит, несколько человек проводят философский диспут. Абсолютно мирная акция. И вообще, мы местные жители. Я не понимаю, какие могут быть основания для вашего вмешательства.

– Вы не подавали заявки на проведение своего мероприятия, у вас нет разрешения. Мы не можем вам обеспечить охрану.

– Нам не нужна охрана, – резко сказала Инна. – Слава богу, мы на своей земле.

– Повторяю, у меня приказ. Говорите с тем, у кого есть право решать. Я вам сейчас вызову старшего офицера.

Солдатик был спокойно-несокрушим. Второй солдат, смуглокожий, явно не понимавший по-русски, внимательно смотрел на лица и читал развитие диалога по выражению лиц и интонациям.

N что-то тихо обсудил с Инной.

– Сейчас, Сергей, – сказал он, – сейчас приедет офицер. С солдатами действительно разговаривать бесполезно.

Ну да, хорошо бы. Только откуда он вдруг возьмётся, этот офицер, думал я. То есть вот картинка: три человека молча стоят на обочине периферийной по здешним местам дороги, в ложбинке между каменными осыпями. Проезжают мимо редкие машины, и кажутся они на этой дороге старыми и запылёнными, как вот этот пыхтящий на не слишком крутом подъёме пикапчик с открытым кузовом, заваленным досками и брёвнами, в кузове под бортом сидит мужчина в грязной рубахе, с головой, укутанной в серый платок. Октябрьское солнце набирает силу. Откуда здесь офицер? Чего ради? Типа вот так сейчас всё брошу и побегу, так, что ли?

Пикапчик сворачивает за гору, а оттуда выскакивает грязно-рыжий военный автомобиль, что-то вроде небольшого бронетранспортёра. Машина тормозит возле нас. Из кабины спрыгивает белокурый атлет-красавец в форме. С ума сойти – действительно офицер! А откуда-то сзади из машины вываливаются ещё пятеро солдат, поправляя на ходу каски и прилаживая свои автоматы. Я никак не могу привыкнуть к количеству оружия в быту израильтян. И оружия отнюдь не бутафорского, вроде кортиков у наших морских офицеров.

Переговоры возобновляются, но идут, как я понимаю, по уже пробитому руслу. Говорят на иврите. Чувствуется, что не в первый и не во второй раз офицер ведёт эти диалоги. Привычным, как бы ритуальным кажется протестное клокотание в речи N, и таким же привычным кажется упорство обороняющегося офицера. В речи офицера можно даже различить наличие как бы некоторой рефлексии по поводу, который вынуждает его бодаться с таким вот интеллигентным милым человеком. То есть произносится им что-то вроде: да нет, вы не подумайте, я вас прекрасно понимаю, но поймите и моё положение, я обязан… и т. д. Стоящая рядом Инна подаёт только несколько реплик, как я понимаю, достаточно язвительных и резких, а потом и вовсе отходит.

Я же стою в сторонке, естественно, не вмешиваясь. Я здесь гость. Свидетель происходящего. Не более того.

Вяловатый спор-бодание N с офицером продолжается, а мы с Инной закуриваем, и она говорит: «До чего ж осточертело бороться с собственной армией».

Ситуация наша, как я понимал, была тупиковая. Один солдат или даже два, стоящие на дороге, может быть, и согласились бы зажмуриться и не заметить поднимающуюся на гору машину. Но когда перед нами целое подразделение Армии обороны, силы уже явно неравные. Нас-то всего трое, точнее, двое, Инна и N, а я – так, для мебели, изображаю массовку, тупо соображал я, глядя на голую, с влажной чернотой разогретого асфальта дорогу, на светло-серую легковушку, которая на подъезде к нам зачем-то сбрасывает скорость. Более того, машина эта начинает манёвр выруливания для парковки рядом с нами. То есть, похоже, и к нам идёт подкрепление. Только вот подкрепление не слишком внушительное – за рулём две дамы лет тридцати, а если и постарше, то немного. Но когда дамы заглушили мотор, вылезли из машин, как бы не слишком и торопясь, деловито приладили рюкзачки на спину, прикрыли дверцы и со спокойными почти лицами твёрдым шагом – чуть не написал «строем», но ощущение было такое – двинулись к офицеру, я почувствовал, что, возможно, поторопился с оценкой их боевых качеств. Офицер продолжал что-то говорить N, но смотрел уже через его плечо на приближающихся дам, и с лица его сходило выражение «сострадательного противостояния», а из интонаций – полуизвиняющиеся нотки, типа «не считайте нас бездушными церберами». Дамы уже стояли напротив него, открыто и прямо глядя на него из-под беретов религиозных сионисток. Заговорили они тихо, но с упором, офицер отвечал, но коротко, односложно. Смена тактики произошла мгновенно. Офицер, видимо, сразу же оценил, как сказали бы на моей исторической родине, степень упэртости этих на вид хрупких женщин и уже ничего не объяснял, не полемизировал, ушёл в глухую оборону, выбрав непрошибаемо-армейское «не положено».

Диалог оказался на удивление непродолжительным. Дамы были лишены интеллигентной обстоятельности и пафоса N. Они и не собирались полемизировать, они подошли просто выяснить: да или нет. Выяснили, что нет. Ну а дальше-то чего с этим офицером говорить? Только время тратить. Развернувшись, они подошли к нам. Произошло короткое деловое совещание, после чего N и одна из прибывших дам двинулись к машинам. Мы, я и две женщины, остались на месте.

– И что дальше? – спросил я Инну.

– Пройдём пешком, – сказала Инна.

– Пропустят?

Она пожала плечами.

Отогнав машины на самый край обочины, подальше от проезжей части, N и молодые дамы вылезли наружу, закрыли дверцы, проверили их и вернулись к нам. И мы тронулись. То есть сначала остановились на несколько секунд, пропуская идущие машины по дороге, и в этот момент я обнаружил, что стоим мы уже как-то сплочённо и осмысленно, мы с Инной чуть впереди, N с дамами чуть по сторонам; что-то такое полузабытое из школьного учебника для шестого класса, обозначавшееся там, как помнится, словом «свинья». Дорога освободилась, мы пошли на солдат. Те стояли неподвижно, ничего не предпринимая. Мы прошли рядом, почти сквозь, и вступили на грунтовую дорогу вверх. Какого-либо противодействия армия не оказывала.

Поначалу мы поднимались впятером. Но скоро две молодые дамы, оценив ситуацию как разрядившуюся, прибавили шагу. Тащиться по жаре неторопливым шагом, как мы с Инной и N, люди уже в некотором роде в возрасте, дамы не стали. Их ждала работа наверху.

Инна рассказывала мне про то, что раньше на этой горе была военная база. Для поселенцев это было очень хорошее соседство. Ну а потом базу перенесли, и место это стало ничьим. И, соответственно, на него нацелились местные арабы.

– Что значит «ничьё»?

– То и значит. Для того чтобы получить разрешение что-то построить, ну, скажем, культурный центр для жителей окружающих поселений, нужно собрать неимоверное количество бумаг, подтверждающих, что земля эта не находилась ни в чьей собственности. И только тогда военная администрация даст ход этим бумагам наверх. Мы в зоне С. Здесь в качестве администрации военные. И дикая путаница законов – израильских, иорданских, есть в ходу даже какие-то законы из времён турецкого владычества. Правда, если вдруг арабская семья быстренько что-нибудь такое сляпает, то, в отличие от самопального еврейского строения, его вряд ли тронут. Такая вот политкорректность. Ну, мы и приучаем местных к тому, что на эту горку ходим мы. Устраиваем культурные акции.

– А как арабы к этому относятся?

– Внешне спокойно. Они особо и не вмешиваются. Потому как в ситуации с этой горой у них появились неожиданные союзники – анархисты. Леваки. Наши отечественные и приехавшие к нам из Европы защищать права угнетаемого оккупантами обездоленного палестинского народа. Ну, вот поднимемся наверх, вы там всё и увидите.

Сзади захрустела каменная крошка под тяжёлыми армейскими ботинками. За нами быстрым шагом поднимались четверо солдат.

– Это идут охранять нас, – сказала Инна.– Нормально.

Солдаты обогнали нас.

И, глядя в их ещё совсем близкие спины, Инна закончила:

– Засранцы!

Хорошо, что они молодые и наверняка не говорят по-русски, поёжился я.

– Вчера был в Вифлееме, – сказал я, – и там была стена, и пропускной пункт, и палестинские полицейские, и т.д. То есть всё чётко, ясно. Стена. Граница. Тут израильтяне, тут арабы-палестинцы. Вы-то как к стене относитесь?

– Если б это зависело от меня, никаких стен бы тут вообще не было. Срыла бы. Своими руками.

– Ну а здесь-то как вы границы различаете? Мы же вроде как на Территориях?

– И не «как бы», а именно на Территориях, – она кивнула вслед удаляющимся солдатам. – Это ситуация, сложившаяся после Шестидневной войны 1967 года, но оформленная юридически только в 1995 году договором «Осло-2». Все так называемые территории делятся на три зоны. Зона А – арабские (палестинские) территории с их собственной администрацией и силовыми структурами, скажем, Вифлеем. Их теперь и огораживают стеной. Зона В – администрация тоже арабская, но с участием в управлении израильской армии. Ну и наша зона – зона С. Здесь хозяин армия. Тут могут жить и арабы, и евреи тоже. Но опять же, после очень долгой и трудной процедуры получения разрешения. Так что основание еврейского поселения – песня долгая. Вот холм этот был еврейской территорией, пока здесь была база. А сейчас непонятно чья. Мы хотим сохранить, так сказать, память о её принадлежности. По пятницам устраиваем здесь собрания, детские праздники и т. д. Психологически воздействуем на округу, показываем, что мы есть.

Мы наконец поднялись на гору, точнее, к невысокому кирпичному зданию слева от дороги, обошли его, свернули налево, и я увидел наконец, куда мы шли.

Небольшое плато, окружённое одноэтажными длинными зданиями с тёмными проёмами пустых окон. Бывшие казармы, образующие каре. В центре небольшой двухэтажный дом; из верхних, тоже давно выбитых окон когда-то просматривалась вся территория базы. Светлые стены бывших казарм разрисованы граффити.

Ну а в центре этого пейзажа армейских руин, в тени под командирским домиком – группка людей, сидящих на белых пластмассовых стульчиках и расстеленных циновках. Сумки, рюкзачки, термосы, пластмассовые стаканчики. В центре на стуле – мужчина средних лет в белой рубахе, с чёрной бородой и в кипе. Передо мной мизансцена из спектакля по чеховской пьесе или со старинной фотографии с пикников русских интеллигентов начала ХХ столетия.

Только над сидящими на этой горе – безмятежно-синее небо древней Палестины, а на горизонте – пустыня и невысокие горы. По углам плато на возвышенностях чёрные силуэты солдат с автоматами – обогнавшие нас солдаты уже заняли стратегически выгодные точки.

Наше появление было отмечено короткими аплодисментами, то есть у меня появилась возможность немного погордиться своим мужеством в борьбе за торжество сионистской идеи.

Инну усадили на стул, я пристроился на циновке, и мне тут же налили тёплого кофе в стаканчик. Какое-то время N переводил мне то, о чём говорил чернобородый в белой рубахе – местный раввин. Речь шла об этимологии слова «левые» и о том, как слово это постепенно меняло своё содержание. Я слушал, рассматривая граффити на окружавших нас стенах. Всё-таки странные граффити. Тут тебе и серп с молотом, и пятиконечная звезда. И написанное латиницей «Аллах акбар!».

– Не думал, что арабы такие писучие, – сказал я.

Инна, проследив мой взгляд, усмехнулась:

– Это не арабы. Это анархисты. Вон видите, левак написал «Аллах акбар», но с ошибкой. Пришёл араб и исправил.

На циновочке в окружении вполне интеллигентных сионистов я провёл минут сорок. Потом начались сборы. В отличие от нас, большинство участников акции успели подняться на гору на машинах и двинулись к своим припаркованным здесь же, на горе, автомобилям, ну а мы в сопровождении двух мужчин из Нокдим пошли к дороге.

Мы снова выходим на дорогу, оставляя уже слева крайнюю казарму, и тут я вижу то, чего не мог видеть, сидя на площадке, – за время, что мы сидели наверху, армия подтянула свои силы – над дорогой стоял небольшой бэтээр с тремя солдатами на броне, естественно, вооружёнными.

Идущие впереди меня поселенцы поочерёдно, проходя мимо бронетранспортёра, произносят: «Шабат шалом!» – ну да, сегодня же пятница. И солдаты, сидевшие на броне, хором откликались: «Шабат шалом!» Я шёл последним и мучился – пройти молча мимо солдат было бы чем-то вроде демонстрации моей нелюбви к Армии обороны, ну а у меня к ней нет никаких претензий, но и сказать «Шабат шалом!» мне, не еврею, как-то неправильно, я – гость. И, уже набравший воздуху в грудь для приветствия, я говорю: «Счастливо, ребята!» И ребята («засранцы») – двое из троих, сидящих на броне, – также отвечают на автомате: «Счастливо, батя!»

Из очерка «Туристов в Хеврон не возят», интернет-издание «Частный Корреспондент», 2011.

Сергей Костырко

*   *   *

Жизнь нашего небольшого русскоязычного культпросвета в Иерусалиме клубилась, главным образом, вокруг Инны Винярской, на втором этаже славного Дома наследия Ури Цви Гринберга, в зале на сто мест, – и кого там только не было! Список вечеров, презентаций, воспоминаний, авторских песен и декламаций занял бы не одну страницу. И поэтому уход Инны ощутился нами как внезапное наше сиротство. Замечательной души была Инна человек. Не заведующая, не начальница, а этакая наша мать Тереза с любимым её приютом и уютом, с кофе-чаем и лёгким всегдашним угощением – родной дом с родной хозяюшкой. Насколько велик был дар доброты, отпущенный ей небесами, настолько щедро она им делилась. 

Вечная память её светлой душе.

Вот стишок, который я успел ей спеть.

Как люблю я у Инны Винярской,
Под крылом Ури Гринберга Цви,
Распевать с широтою гусарской
Распрекрасные песни свои.
Инна-свет,
Инна-честь,
Инна-совесть,
Инна другу поможет всегда.
Если б каждый еврей
Уподобился ей,
Весь бы мир переехал сюда!

Юлий Ким