ДВОЕ
– Вам ведь звёзды не мешали,
для чего же вы стреляли?
– Так не думали, видать.
– Ну и часто попадали?
– Так стреляли, не считали.
– Разве можно в них стрелять?
– Так на то она и сила.
– Как земля-то попустила?
– Так на то она и мать.
– Ну а небо?
– Так ведь спало.
– Ну а если всё сначала?
– Так недолго и начать.
– А заставят отвечать?
– Так на то оно и право.
– Ну, прощайте, мне – направо.
– Так придётся поскучать.
* * *
И. Б.
Весна. Дожди. Цветущие сирени.
Случайная любовь – алмазом по стеклу,
И голос, и стихи, и пляшущие тени
на потолке, на стенах, на полу.
Всё как всегда, и серебром по сини
Медведица плывёт, за нею Волопас.
Гончар вращает круг. Пророк живёт в пустыне.
Акриды… горечь… одинокий глас.
* * *
Открестишься от всех,
шагнёшь через порог:
– Прощайте! Я – рыбарь,
ловец прыгучих строк.
Я слышу голос бездн,
я вижу волн оскал,
я чую наперёд,
когда нахлынет вал.
…Откатится назад бурлящая вода,
не повредив мои тугие невода.
Косяк зашёл в залив!
Я выберу улов,
шуршащий чешуёй
незаменимых слов;
чуть свет вернусь домой,
шагну через порог:
– Встречайте! Я – рыбарь,
ловец прыгучих строк.
* * *
Мы многое помним,
чего не осталось на свете.
Любовь –
милосердной
бывала на этой планете.
За доброе имя,
за честь
полагалось держаться,
и люди на дружбу
могли, как на меч,
опираться.
Мы помним ещё,
неужели настолько мы стары!
поэзию в силе
и власть
шестиструнной гитары,
невинность винила
и радиошёпот свободы…
Великой эпохи –
теперь легендарные годы.
Что умерло раз,
никогда уже вновь не родится.
…Ошибся поэт.
Вместе с морем сгорела синица.
* * *
«А за той горой, за той горою
даже солнце светит не такое.
Всё – не как у нас, всё другое
вон за той горой, за той горою…»
Я пою, а мне
говорят:
– Не смей!
Ты не пой,
не пой,
не смущай людей!
Половчей тебя попадаются,
а такое петь не решаются.
– Прибери-ка ты на своём дворе,
позабудешь петь о Рубеж-горе.
Ведь за той горой, за той горою
даже солнце светит – не такое!
Всё не как у нас! Всё другое!
Непотребное и кривое.
ДОНА ФЛОР
И греховна, и безгрешна,
с прошлых лет и до сих пор
плачет горько, безутешно
по Гуляке дона Флор.
– Ах, как хочется к родному
приласкаться и прильнуть!
Где весёлый мой Гуляка?
Ни окликнуть, ни вернуть.
Вот же выпала недоля:
ни прогнать, ни перемочь!
Ни словами, ни делами
не утешить, не помочь.
Отзвенел бубенчик-счастье.
– Помогите кто-нибудь,
дайте мерку-невидимку
прошлой радости черпнуть.
Чтоб в её воспоминанье
сопричастно пить любовь
quantum satis, на прощанье,
и ещё… и вновь… и вновь.
* * *
Теченье быстрых лет влечёт неудержимо
от рук заботливых, через родной порог…
И мы не верим в смерть: она непостижима.
И мы плывём туда, где только случай – Бог.
Не больно дни терять, как дыму к небесам
не больно восходить, развеиваться, таять;
восторги прежних лет, изношенные в хлам,
уже не бередят скудеющую память.
Что будет с нами там, куда мы н е х о т и м?
Теченье нас влечёт, оно неодолимо.
Накрыло с головой… всё – мимо, мимо, мимо.
Уходит в небеса неуловимый дым.
* * *
Он помнит вкус
и волны аромата,
он шепчет имя пересохшими губами.
В молочном свете лунного заката
он ловит воздух жадными руками.
Навек ушла прекрасная Росита,
цветок души…
последняя услада!
Завлечена и начисто разбита
непобедимая испанская армада.
Какой позор для честного вояки –
о нём судачат галисийские цыганки…
И повторяют
их пустые враки
домовладельцы и домохозяйки.
Смеётся дерзко юная испанка
и вторит ей надменная гитара:
– Права, права скандальная беглянка…
зачем он ей,
такой седой и старый!
Навек ушла прекрасная Росита,
цветок души…
последняя услада!
Завлечена и начисто разбита
непобедимая испанская армада.
* * *
В этом яблоневом рае
соловей летает садом
и ветла грустит над прудом,
разломившись пополам.
Деревенская девчонка
в барском платье щеголяет.
Предлагает сделать фото
барин в мятом сюртуке.
Семиклассник, из дворовых,
дремлет в позе рыболова,
за спиной шумят пейзане,
хороводят под гармонь.
Присмиревшие туристы
получают представленье
и туда-сюда проходят
по Горбатому мосту.
А поодаль на поляне
Саша Пушкин каменеет.
Рядом каменная няня,
но она здесь ни при чём.
* * *
За вереницей гипсовых слонов,
раскрашенных в традиции индийской,
ухаживает верный человек,
ненужный сам себе
и всем своим слонам.
Как их оставить! Он силён привычкой
ходить за этим пустотелым стадом,
а мог бы вольным жаворонком петь,
звенеть ручьём, вздыхать в полях туманом,
рыдать от счастья в теле тростника,
возросшего над северным болотом.
Он мог бы… мог….
Но магия пустот!
Но краски форм с цветочными цепями!
Но тема странствий в знаках препинаний!
* * *
Мы теперь анахореты,
мы хандрим не понарошку.
Нас глухим кордебалетом
задвигают понемножку.
Угасаем – остываем,
доживаем, как придётся;
заблудившимся трамваем
к нам отчаяние жмётся.
Под ногами льдинка хрустнет,
распадётся на три части.
Не осталось даже грусти
от того, что было счастьем.
Лист осенний ветры точат,
он уж мёртв, а бьётся, бьётся.
Умирать никто не хочет,
но когда-нибудь придётся.
* * *
Я к дням притягиваю дни,
за мною тянутся они –
спрессованные навсегда
в недели, месяцы, года.
На радость или на беду
я счёт моим летам веду
и паспорт прячу от мужчин
ввиду естественных причин.
А кто-то в кровь загнал коня
в бесплодных поисках меня.
И время горькое, как дым,
летит за всадником седым.
* * *
Помнишь мальчика-нанайца?
Сам с собой боролся в танце;
Их, казалось, двое бьются,
оба спуску не дают.
Стало страшно жить на свете.
Снова бьются. Снова дети.
Отражённые друг в друге,
божьи дети там и тут.
Кто солжёт, что не похожи?
Иль не братья – дети божьи!
Кто из них первей родился,
раньше – кто заговорил?
Кто над кем смеялся злее?
Кто кого хватил больнее?
Кто за кем бежал вдогонку?
Кто кого опередил?
Для кого важнее воля?
У кого завидней доля?
Первый – кто засеял поле?
Первый –зверя кто убил?
Кто-то кровью захлебнётся.
Кто-то выживет, вернётся
и солжёт, не поперхнётся:
– Я на брата не ходил.
* * *
Пора милосердия кончилась в прошлую полночь.
– Прости и прощай! И платочками стали махать.
«Какая потеря», – вздыхали,
но скоро устали вздыхать
и горе запили, как всякую прочую горечь.
А утром будильник
сиреной под ухом завыл,
и солнце рассвета
привстало
над местом расстрела.
Святая Агапа! Там Родина полем горела,
и струпьями пепла покрылась дорожная пыль.
ОСТАВЬ СЕБЕ
Я – убеждение Корана и таинство крещенских вод.
Я – сыть, вспоившая тирана,
подножие и эшафот.
Я – день, венчающийся с ночью, и красноречье немоты.
Я – сон, вперившийся воочию в свои скривлённые черты.
За мной сомнительная слава: ударю – так и жизнь в отлёт,
велю – и мой орёл двуглавый
с двойным усилием клюёт.
Я – жуть игры многоходовой
и побелевшие виски.
Оставь себе, охотник новый, свои калёные тиски.
* * *
На плаху высоких воздушных потоков
опущены буйные головы сроков.
Лишь Богу видны эти спины крутые,
упёртые лбы, непокорные выи.
А снизу видны облака… облака…
Века напряглись в ожидании казни.
Но что нам прошедшие эти века!
Мы в небо глядим без особой боязни.
Мы бедственных сроков не знаем пока.
* * *
Хорошо тосковать одному,
пить вино и смотреть на луну,
не жалеть, не мечтать, не любить,
никого ни за что не судить.
Можно старые письма достать,
можно старые книги листать,
можно вспомнить былую вину –
старики не должны никому.
* * *
Настанет день, когда и я умру,
землёй укроюсь и захлопнусь книгой,
мой дух – Арахной спрячется в бору,
капустницей взовьётся над кулигой.
А плошку персональную мою
с названьем гордым бабушкиной чашки
на мелкие осколки разобьют
и соберут в лоскут моей рубашки.
ИНОСТРАНКА
Бьётся бабочка в горле кумгана…
Никто не мешает ей спать на кушетке
с потрёпанной книжкой в руках,
в прихваченной шпилькой бордовой беретке,
в заштопанных наспех носках.
Никто не разбудит узбекской гражданки,
до свету проснётся сама –
ночные дворы выметать на Каштанке,
пока не рассеялась тьма.
Не ваша, не наша Расулова Дарья,
достался ей волчий билет,
и можно обидеть, и можно ударить,
у Даши заступника нет.
Ей снятся снега золотые Чимгана…
серебряный плеск Акташа…
и белою бабочкой в горле кумгана
потерянно бьётся душа.
* * *
Н. А. Бондаренко
Только детям и поэтам безрассудство нипочём,
беспричинно веселятся или плачут ни о чём.
Познакомятся, сойдутся, жизнь за други отдадут,
за копейку разочтутся, расплюются в пять минут.
Что ребёнку, что поэту нет причины взрослым быть.
– Почему они такие? Невозможно объяснить.
Вечно к детям и поэтам липнет всякая беда,
остеречься-поберечься не умеют никогда.
Любят сабельками биться, любят в куколки играть,
а проигрывать не любят и не любят уступать.
Что ребёнку, что поэту нет причины взрослым быть.
– Почему они такие? Невозможно объяснить.
Для детей и для поэтов не годится этот свет,
но другого, к сожаленью, света не было и нет.
Ах, другого, к сожаленью, света не было и нет!