Ури Цви Гринберг

Расскажу лишь ребёнку

Вечер и сумрак в доме моём в униженном снова Сионе.
Мальчик взобрался ко мне на колени, и я говорю:
– Милый, тебе расскажу я о добром Мессии,
                                                         который до нас не дошёл.
Тем, кто старше тебя, я историю эту не смогу рассказать.
У больших – не такие глаза,
                                     если даже и светятся – то по-другому.
Большие
       слушать, как ты, не умеют – наверное, их оглушило в Сионе.
Их души подобны лампадам из плохо очищенной глины,
                                                              и копоть уже не отмыть.
И страдания их никогда не восстанут в сияньи,
                                                    как в обеих слезинках твоих.
Я утешить больших не смогу, прикасаясь губами ко лбу,
                                                           как сейчас утешаю тебя,
продолжая рассказ об ужасной беде, что случилась с Мессией.

Мессия до нас не дошёл…
Подобно орлу, он летел над кровавою бездной.
Я слышал и ночью и днём колыхание крыл.
Он добрался до Яффо, и там, на морском берегу,
                                              приземлился, пророк и воитель,
но ничем от последнего нищего не отличим.
И продолжил свой путь, за плечами пустая сума.
А потом я встречал его здесь и всегда узнавал –
когда шёл он за плугом под обжигающим солнцем  
и когда он в обличии каменотёса рубил известняк.
Он почти что дошёл, он был рядом, и я уже слышал,
как стучит его сердце, как пульсирует кровь Мессии… 
И я слышал, как проносится он по горам и высотам,
                                            подобно оленю, со скалы на скалу. 
Но подняться к вершине Горы, самой главной горы, он не смог, 
изо всех наших гор – на одну не сумел он ступить.
Он сумел лишь добраться до подножия этой горы,
                                                       до краешка царства Давида,
ну а там опознали его торгаши:
в руке его огненный ключ к воротам святого Храма,
и сияющий нимб пламенеет над ним –
по закону Мессии. 
Окружили его торгаши, и смеялись, и ржали,
и грязную гнусь изрыгали – на святом языке!..
Что сказали ему?.. Я услышал всё то, что сказали: 

Ты ошибся, бродяга. Во все времена приходили
к нам такие любители вешать лапшу о небесном Иерусалиме,
о пришествии царства Давида.
И во все времена мы вправляем мозги
                                            сумасшедшим и псевдопророкам.
Слышишь, этому городу нужен покой,
                                                  чтобы деньги и злато копить,
торговать, и красивые строить дома, и еду и вино покупать.
И не надо уже никаких бар-гиор, да и новых давидов – на кой?
Обойдёмся без храма на этой горе,
                                                     лжепровидец и нищий герой!
Ну и что, что британский вздымается флаг?
                                 Королевская рать, если что, защитит.
Ну и что, что арабы владеют Горой?
                                                       Из долины – приятнее вид.

Просекаешь, бродяга?

И закончили речи, и захохотали: «Ха-ха! Ха-ха-ха!»
И согнулся Мессия, как будто пронзённый ножом,
и я тоже согнулся, как будто пронзённый ножом.
Если в сердце Мессии вонзили бы нож, он бы их разметал
и к вершине прорвался бы даже с ножом этим в сердце.
Но они победили, зарезав Мессию презрительным смехом, 
торгаши…

И я слышал, как он вопрошал окровавленным ртом:
«Где же, где поколения этих людей, ожидавших, когда я приду,
призывая меня воротиться из Рима, из-под арки позора,
                                           призывая вернуться на царство?..»
И я слышал, как он прошептал: «Нет со мной поколений…
                                О горе мне, горе… И горе моей стране!..»
И Мессия свернул и продолжил дорогу свою,
                                                     а куда – я не знаю, не знаю…
Может, воет шакалом в ночи на луну Ханаана,
может быть, удалился в отчаяньи к Мёртвому морю
и в пустыне сидит совершенно один
                                         на развалинах древней Массады –
самой дальней и самой несчастной из всех крепостей.
Износилась одежда, и нечем прикрыть наготу,
и жара обжигает – а он не уходит, сидит,
и полчища мух гложут язвы его – а он не уходит, сидит,
и холодная ночь раздувает ветра,
и Мёртвое море
                           лижет раны отшельника мёртвой солёной водой,
а он – странный такой человек – никуда не уходит, сидит.

Ну а может быть, всё совершенно не так,
может быть, он вселился в меня, как диббук, 
и пылает во гневе, как раненый лев,
и рычит, словно огненный лев.
Только я никому не открою секрет,
кто толкается в рёбра мои изнутри.
Я кормлю его плотью своею живой
и пою его кровью своею живой, 
для него моя скрипка возносит псалмы,
и молитвы отцов – для него.
А когда над оливами всходит луна
и являет пророческий лик,
я и музыку Храма из самых глубин
возношу до небес – для него:

Прекрасен твой Ерушалаим во веки веков,
и та же луна, под которой Всевышнего славил Давид,
тебе посылает свой самый серебряный свет.
И каждый, и каждый – во всех поколениях –
                                                   ждёт, облачившись в талит,
того, кто придёт и народ наш опять соберёт.

Я дрожу, и холод сжимает виски, и жар застилает глаза…
И рыданья его сквозь рёбра мои рвутся наружу.  

Ну а может, не так, может быть, это он
взмыл орлом из долины Кидрон
и над Храмовой нашей горою рыдал, 
я же видел – кружил и рыдал.
И себе я сказал: это плачет орёл.
И себя я спросил: если плачет орёл,
совершая свой круг, может быть, это знак,
может быть, это был расставания круг?
Может быть, расстаются сегодня с Горой
вековые мечты о Стране?
И окончился круг, и орёл полетел к Средиземному морю.
Он летел и не двигал крылами.
Он парил… И такой обуял меня мрак…

Может быть, он опять в этот город летит,
к этой арке проклятой, которую Тит… 
и, не видим никем, опрокинется вновь
в ту же бездну, туда, где еврейская кровь
                                                                и еврейский позор…
по закону Мессии. 

И опять на две тысячи лет… Кто уверен, что это не так?..

5690 (1930), месяц элуль, униженный Иерусалим

Перевел с иврита Игорь Бяльский