Вечер и сумрак в доме моём в униженном снова Сионе.
Мальчик взобрался ко мне на колени, и я говорю:
– Милый, тебе расскажу я о добром Мессии,
который до
нас не дошёл.
Тем, кто старше тебя, я историю эту не смогу рассказать.
У больших –
не такие глаза,
если
даже и светятся – то по-другому.
Большие
слушать,
как ты, не умеют – наверное, их оглушило в Сионе.
Их души подобны лампадам из плохо очищенной глины,
и копоть уже не отмыть.
И страдания их никогда не восстанут в сияньи,
как
в обеих слезинках твоих.
Я утешить больших не
смогу, прикасаясь губами ко лбу,
как
сейчас утешаю тебя,
продолжая рассказ об ужасной беде, что случилась с Мессией.
Мессия до нас не
дошёл…
Подобно орлу, он летел над кровавою бездной.
Я слышал и ночью и днём колыхание крыл.
Он добрался до Яффо, и там, на морском берегу,
приземлился, пророк
и воитель,
но ничем от последнего нищего не отличим.
И продолжил свой путь, за плечами пустая сума.
А потом я встречал его здесь и всегда узнавал –
когда шёл он за плугом под обжигающим солнцем
и когда он в обличии каменотёса рубил известняк.
Он почти что дошёл, он был рядом, и я уже слышал,
как стучит его сердце, как пульсирует кровь Мессии…
И я слышал, как проносится он по горам и высотам,
подобно оленю, со
скалы на скалу.
Но подняться к вершине Горы, самой главной горы, он не смог,
изо всех наших гор – на одну не сумел он ступить.
Он сумел лишь добраться до подножия этой горы,
до краешка царства
Давида,
ну а там опознали его торгаши:
в руке его огненный ключ к воротам святого Храма,
и сияющий нимб пламенеет над ним –
по закону Мессии.
Окружили его торгаши, и смеялись, и ржали,
и грязную гнусь изрыгали – на святом языке!..
Что сказали ему?.. Я услышал всё то, что сказали:
Ты
ошибся, бродяга. Во все времена приходили
к нам такие любители вешать лапшу о небесном Иерусалиме,
о пришествии царства Давида.
И во все времена мы вправляем мозги
сумасшедшим
и псевдопророкам.
Слышишь, этому городу нужен покой,
чтобы
деньги и злато копить,
торговать, и красивые строить дома, и еду и вино покупать.
И не надо уже никаких бар-гиор, да и
новых давидов –
на кой?
Обойдёмся без храма на этой горе,
лжепровидец и
нищий герой!
Ну и что, что британский вздымается флаг?
Королевская
рать, если что, защитит.
Ну и что, что арабы владеют Горой?
Из долины – приятнее
вид.
Просекаешь, бродяга?
И закончили речи, и
захохотали: «Ха-ха! Ха-ха-ха!»
И согнулся Мессия, как будто пронзённый ножом,
и я тоже согнулся, как будто пронзённый ножом.
Если в сердце Мессии вонзили бы нож, он бы их разметал
и к вершине прорвался бы даже с ножом этим в сердце.
Но они победили, зарезав Мессию презрительным смехом,
торгаши…
И я слышал, как он
вопрошал окровавленным ртом:
«Где же, где поколения этих людей, ожидавших, когда я приду,
призывая меня воротиться из Рима, из-под арки позора,
призывая
вернуться на царство?..»
И я слышал, как он прошептал: «Нет со мной поколений…
О горе мне, горе… И горе
моей стране!..»
И Мессия свернул и продолжил дорогу свою,
а куда – я не знаю, не знаю…
Может, воет шакалом в ночи на луну Ханаана,
может быть, удалился в отчаяньи к Мёртвому морю
и в пустыне сидит совершенно один
на
развалинах древней Массады –
самой дальней и самой несчастной из всех крепостей.
Износилась одежда, и нечем прикрыть наготу,
и жара обжигает – а он не уходит, сидит,
и полчища мух
гложут язвы его – а он не уходит, сидит,
и холодная ночь раздувает ветра,
и Мёртвое море
лижет
раны отшельника мёртвой солёной водой,
а он – странный такой человек – никуда не уходит, сидит.
Ну а может быть, всё
совершенно не так,
может быть, он вселился в меня, как диббук,
и пылает во гневе,
как раненый лев,
и рычит, словно огненный лев.
Только я никому не открою секрет,
кто толкается в рёбра мои изнутри.
Я кормлю его плотью своею живой
и пою его кровью своею живой,
для него моя скрипка возносит псалмы,
и молитвы отцов – для него.
А когда над оливами всходит луна
и являет пророческий лик,
я и музыку Храма из самых глубин
возношу до небес – для него:
Прекрасен твой Ерушалаим во
веки веков,
и та же луна, под которой Всевышнего славил Давид,
тебе посылает свой самый серебряный свет.
И каждый, и каждый – во всех поколениях –
ждёт,
облачившись в талит,
того, кто придёт и народ наш опять соберёт.
Я дрожу, и холод
сжимает виски, и жар застилает глаза…
И рыданья его сквозь рёбра мои рвутся наружу.
Ну а может, не так,
может быть, это он
взмыл орлом из долины Кидрон
и над Храмовой нашей горою рыдал,
я же видел – кружил и рыдал.
И себе я сказал: это плачет орёл.
И себя я спросил: если плачет орёл,
совершая свой круг, может быть, это знак,
может быть, это был расставания круг?
Может быть, расстаются сегодня с Горой
вековые мечты о Стране?
И окончился круг, и орёл полетел к Средиземному морю.
Он летел и не двигал крылами.
Он парил… И такой
обуял меня мрак…
Может быть, он опять
в этот город летит,
к этой арке проклятой, которую Тит…
и, не видим никем, опрокинется вновь
в ту же бездну, туда, где еврейская кровь
и
еврейский позор…
по закону Мессии.
И опять на две тысячи лет… Кто уверен, что это не так?..
5690 (1930), месяц элуль, униженный Иерусалим
Перевел с иврита Игорь Бяльский