* * *
Спектакль кончается. Последние картинки.
Не Гоголь, не Шекспир и даже не Уайльд.
Здесь пайки раздают, и то не всем подряд,
А не английские тартинки.
Да, помню, был Уайльд, зачитанный такой,
В изданьи Саблина, где афоризмы, парадоксы…
Теперь, с утра, обув не шлёпанцы, а кроксы,
Я стал другой.
И, наконец, подумал о душе,
И взялся почитать Наполеона.
Как он искал вокруг, где пятая колонна,
И сам искал, и с помощью Фуше.
Но не нашёл. И подошёл к окну.
Снаружи мой сосед сопровождал жену,
Заметно ожидающую сына.
Он помахал, и я в ответ ему.
А мимо люди шли, и дети, и машины.
2012
* * *
На последних ступенях у самого входа в каньон,
У стеклянных дверей, отразивших меня многократно
Посреди толкотни из идущих туда и обратно,
Там охранник внимательно, я бы сказал аккуратно,
Осмотрел и сказал, типа, вынь да положь телефон.
А трамвай постоял без меня и утёк в мусульманский район.
Этот день был особый. Вчера поломался шарав,
А сегодня сосед колдовал из курей, баклажан и кольраби,
И позвал: «Посмотри, дорогой!», это как бы «Попробуй, хабиби!»
И держал за рукав.
А у Старого города, там, где германский фонтан,
«Как дела?» – проходя, уронил господин,
А вокруг кто идёт, кто сидит, кто вообще возлежит на газоне.
Здесь дорога начало берёт на Хеврон,
А пока что-то деется на небосклоне.
Будет дождь. Приготовь капюшон.
* * *
Он ищет, где бы встать, глядишь и припаркует,
Забравшись целиком на узкий тротуар
И заслонив стекло, где Зингер до сих пор
Машинками торгует.
И я там был. И подошёл араб.
Он спрашивал пройти к муниципалитету.
Весь следующий час я раздавал советы,
И многих просветил – и мужиков, и баб.
Засим, смирив восторг, биющий через край,
И кинув остальных, посередине Яффо
Протиснулся в трамвай,
Подвинув невзначай
Двух дюжих харедим, как два железных шкафа.
* * *
А на улице нашей дома как дома,
Пусто место, где будет стоять синагога,
Только лунный осколок лишился ума –
Чуть не полдень, а этот на небе висит,
И за мной, отставая всего на полшага,
Долгополый хасид.
Он так резво проследовал мимо меня,
Оглядел не без гонора, как у поляка.
В Посполитой живала и наша родня,
Но война разметала и тех и других…
Я смотрел на проворные эти шаги,
На летящие фалды его лапсердака.
2013
* * *
Саше Лайко
Мой друг смотрел в окошко на Берлин
Берлин – это немецкая столица.
В Москве «Берлин» – шикарный ресторан,
А здесь не так, совсем иные лица,
Здесь тоже пьют, хотя и заграница,
Но наливают каждый в свой стакан.
Итак, он наблюдал через стекло,
Как басурмане шли на тротуаре.
Прошёл мужик, распиливать бабло,
За ним жена, держащая весло,
За ней катилась девочка на шаре.
Семья прошла и больше никого.
Тогда он приподнялся и легко
Снял с вешалки московское пальто,
Спеша, как говорится, сделать ноги
По улице, где припаркованы авто,
Мимо окошка собственной берлоги.
* * *
Светловолосая хозяйка бультерьера
И чёрный господин – бородка и усы –
Болтали недалече от Машбира,
Там, где «Талита куми» и часы.
Все плечи упомянутой блондинки
Были укрыты шкурою песца,
И локоны, похожи на пружинки,
Качались на щеках её лица.
А что до февраля, судите сами,
Пролился дождь водою питьевой,
И город голубыми небесами
Отметился над каждой головой.
* * *
Сосед же мой – по-прежнему майор,
У них в полиции не изменилась форма,
А где-то к девяти и я бреду во двор
Под бугенвилию, и это тоже норма.
И в общем, фараон давно не видит сны
Про годы голода, и годы изобилья,
Природа ждёт зимы, потом весны,
Орёл над городом летит, считая крылья.
Что поменялося за семь последних лет?
Под джипами сидят совсем другие кошки,
И цены подросли, понятно и ежу.
Посколь на Яффо неопознанный предмет,
По тесным улочкам в автобусе кружу,
Заглядывая вскользь в открытые окошки.
* * *
Тот эскулап был дядя честных правил.
Когда и он не в шутку занемог,
Хотя лечить врача противу правил,
Он сам себя в «Макор Барух» доставил,
И всё шутил: «Сапожник без сапог».
Отсель его направили в «Адассу»,
Откуда прямиком свезли в Гиват-Шауль.
Я помню до сих пор его гримасу,
Как улыбался, подавляя боль…
Он собирался к дочери в Одессу.
Есть место меж Элени а-малька
И главным домом почты-телеграфа.
Мы говорили там, и он пошёл по Яффо,
И всё махал рукой
Издалека.
2014
* * *
Что рассказать про яблоневый сад,
Где две-три яблони, лимоны и гранат,
И травы и цветы под кровлей бугенвилей?
Здесь можно поболтать с дремучим стариком,
И он поведает про то, как пастухом
Служил у самых, что ли, царственных фамилий.
Реб Эльханон, так кличут старика,
И вправду пас овец известного кибуца,
На севере, там, где Ярден-река.
Они и без него до сей поры пасутся.
И были времена, когда степной шакал
И чёрти кто ещё за ними поспевал
На расторопных лапах.
А он такую жизнь однажды променял
На нескольких дерев солодострастный запах.
* * *
«Давным-давно, когда я, скажем, жил в Китае,
В дни похорон усатого вождя…»
Он помолчал, как бы припоминая,
И продолжал, немного погодя.
Мы слушали его, не отрываясь,
А он рассказывал, что был заметно мал,
Когда отправился, «ничуть не сумлеваясь,
На жмурика глядеть в Колонный зал».
Конечно, не в Китае, а в России,
Он пёр туда за совесть и за страх,
И был раздавлен без анастезии
Недалеко от Троицы в Листах.
Про этот Пурим русского злодея
Вовсю тогда судачила молва.
Потом его сложили в мавзолее…
Как всё ж таки волнительны слова –
Россия, Лета, Лорелея!
* * *
Из Белоомута автобус по пути
До самой Ждановской, скажу, такая скука.
Одна отрада осенью – сойти
В Непецино, купить косицу лука.
А в электричке сразу задремать.
Проклюнешься ещё до шума городского.
Да что рассказывать, что нового такого?
Всё те же Кратово, Ильинская, Красково…
Я их пообещал не забывать.
И завтрак на траве, и дом, и палисад,
И ту же суматоху на перроне,
И всякие слова, что люди говорят,
И плавающий перчик в самогоне.
* * *
И были облака, и гром гремел из туч.
С Исаком Бабелем переходили Збруч
У Сретенских ворот у памятника бабы.
Ещё там был известный «Букинист».
Теперь я далеко от этих мест,
Спасибо, Крупская припомнилась хотя бы.
Да, мало ли кого забыли на Руси!
Сегодня у кого бы ни спроси,
Всё больше Михалков, Есенин, даже Быков.
Мне говорил знакомый меломан
Про Битлов, про «Сиреневый туман»,
А под конец исполнил «Гоп со смыком».
О, Русь! Скажи, жена иль не жена?
Вопросов всё же полная сума.
И чья жена? Какого-нибудь Блока.
Или совсем другому отдана?
А был ли мальчик-то у Клима Самгина?
Зато грядёт великий свет с востока.
* * *
Догорали остатки короткого зимнего дня,
Два кубанских казака неспешно седлали коня.
И один ускакал, а другой посмотрел и остался,
И ещё один в майке с латинскою надписью LOVE
Ниоткуда явился,
Наверное, срок отмотав.
Вслед за сим я поднялся
И вышел из зала в фойе,
Кто бы не удивился,
У каждого дело своё.
До России далече,
Говорят, там казачий устав,
Мол, прохожим на плечи
Не кидается век-волкодав.
И вообще с полубанки
Разливается тишь-благодать,
Даже славных ребят на Лубянке
У железных ворот не видать.
* * *
Е. Ф.
Те письма старые, бумажные листы
Никто за раритет не почитает,
Случайно, коли сможет, почитает
Про как меняли звёзды на кресты.
Так полустёртое на сгибах письмецо
Годится, разве, перед сном накрыть лицо.
С тех пор поди лет десять миновало,
Но имена знакомые – родня,
Поймёшь ли, что Елена написала?
«У нас (то есть, у них) опять гебня».
* * *
Сегодня день, и завтра, и в четверг,
Не отличить, который ближе к телу.
На днях один знакомый Розенберг
Посетовал: «Сажают не по делу».
Я постоял, послушал и пошёл.
Понятно, кто лицом не подошёл,
Это, когда клиент не вышел рожей.
– А, если вышел рожей, но не той?
– Я кожей, кожей чувствую!
– Вы тоже?
– Нет, я не при делах, я понятой.
Что говорить, красивы вечера,
И упоительны на Яузе закаты,
Сходящие с небес на эту глухомань.
На трейлер, со двора ползущий за ворота,
На люд, поблизости от Богородских бань.
* * *
Вообще, вы будете смеяться,
Но демон был и у меня.
Он походил на тунеядца,
Весёлый, пальчиком маня,
Он, что ни день, давал советы,
Такого типа, например:
«Любите живопись, поэты!»
И звал синицу – зензивер.
И говорил не «есть», а «кушать»,
«Облéгчить», а не «облегчи́ть»
И мог зашедшего послушать,
Что называют, залечить.
Он толковал об Ювенале,
А то про женщину в песках
И на качающемся стуле
Сидел в сандалях и носках.
* * *
В Музеон Исраэль на одной из картин,
Где французскими буквами – «Хаим Сути́н»,
А по-русски читается «Сýтин»,
Намалёвана красная туша быка,
А вокруг неё, я бы сказал, облака,
Словом, замысел Хаима смутен.
В этот пасмурный день было всё не по мне.
Ненароком подслушав чужой разговор,
Где один говорил не «они», а «оне»,
А другой не «её», а «ея»,
Я стоял и глядел на картину в упор
И не понял вообще ничего.
Мне б уйти хоть куда, хоть в нечаянный сад,
Где людей никого, и животные спят,
И деревья стоят при луне.
Сколько слов я бы мог не слыхать, не сказать
У цветного пятна на стене.
* * *
Дверь в темноту была отворена.
Над нами возлежала на покое,
Так близко, что легко достать рукою,
Довольно-таки полная луна.
Внезапно словно лопнула струна,
Как будто театр и Чехов, всё такое…
И кто-то встрепенулся: «Что такое?»
Хотя понятно было, что война.
Потом не в лад запели петухи,
Потом собаки выли возле вади,
И кто-то обронил про тяжкие грехи,
И кто-то: «Помолчите, Бога ради!»
* * *
На перекрёстке Яффо и Кинг Джордж
Был магазинчик Мааяна Штуба.
Где я когда-то джинсы покупал.
Сандали были там, ремни из натуральных кож,
Короче, всё для паба или клуба.
Лет двадцать минуло, я вновь туда попал.
Теперь и магазин зовут по-русски «Зоя»,
Да, и внутри хрусталь, браслеты – всё другое.
Играет музыка у входа в этот рай.
Сказать по правде, здесь и ближе к Бен-Иегуде
Мне любо всё и так родимы люди.
Звеня, меж столиков лавирует трамвай,
Минуя горы яств на одноразовой посуде.