Наталья Гончарова – имя знаковое. Образ пушкинской «мадонны, чистейшей прелести чистейший образец», соединяется в нем с образом одной из значительных фигур русского художественного авангарда, что само по себе тема для исследования, некий символ. И об этих двух женщинах невозможно не вспомнить, говоря о самобытном художнике Наталье Гончаровой-Кантор, чья фамилия уже иная, двойная, соединившая в себе Россию, русскую культуру с Израилем и Иерусалимом. Кантор, как мы знаем, певец в синагоге, что привносит дополнительный оттенок в палитру имени, превращая его в музыкальную фразу. В судьбу, без которой художника не бывает. Но на сей раз речь пойдет о графике художницы. Графике яркой и выразительной, поводом для которой стало одно не слишком известное стихотворение раннего Бродского: «Под вечер он видит, застывши в дверях…»
Стихи от такого соседства, на мой взгляд, только выигрывают, ведь, как писал Мандельштам, поэтическая материя существует лишь в исполнении. Эту-то летучую и летящую, стремительную, ранимую материю и выявляет (а выявляя, заставляет жить в сознании читателя-зрителя) графика художницы. Превращает из хрестоматийного документа в событие, добавив им живой крови.
Поэт и художница здесь вступают в сотворчество, если не в поединок. Задается тема, но кем? Раньше говорили об Аполлоне и Музах, Бродский считал, что поэт пишет, повинуясь диктату Языка. Как бы то ни было, поэт (художник) транслирует, пропуская через себя и тем самым видоизменяя, некий сигнал. О чем сигнализирует Бродский? О двух наблюдаемых неким созерцателем всадниках, мчащихся «в окрестных полях», вовлекает нас в перипетии их кругового обоюдного движения. Их имена – Тоска и Покой, но здесь они не так уж и важны, как не важны и сменяющие друг друга детали ландшафта, обрывки мыслей.
Два всадника скачут в пространстве ночном,
кустарник распался в тумане речном.
В этом сыром эскизе важен только ритм – сердец, циклов… Но это не то стройное круговращение светил, которое мог бы наблюдать, к примеру, Вергилий или тот же Данте: при всей тяге Бродского к «нормальному классицизму» катастрофичность века дает знать о себе и в этих стихах. И потому кажется закономерным и неизбежным, что на одном из рисунков возникает стрелка, преследуемая опрокинутым знаком Марса. Это мужчина и женщина, вдруг появляющиеся в последней строке:
Два всадника скачут, их тени парят.
Над сельской дорогой все звезды горят.
Копыта стучат по заснувшей земле.
Мужчина и женщина едут во мгле.
Скачка сменяется ездой, видны звезды – все до единой, в памяти тают обрывки воспоминаний о полете сквозь пространство и время, о некой драме, если не трагедии. Драме совместного, но наряду с этим и раздельного существования. В нем нет гармонии, и нет любви. Есть, возможно, что-то похожее на боевое товарищество. Есть увлекающий его и ее ритм. Есть путь, но куда? Но так ли уж это важно?
Черное и белое, рваные лепестки, бешеная скачка сквозь ночь к рассвету – северному, с холодной зарей. И – бегущие по странице строки как воспоминание о гармонии, присутствующей, напоминающей о себе и венчающей собой всю разорванность, сумятицу, организованный хаос линий и лиловых, чернильных, темных и белых пятен.
Бродский ли это? Безусловно. Тот – ранний. Но Наталья Гончарова-Кантор не проиллюстрировала одно из его стихотворений в том смысле, в каком понималось это благородное занятие раньше. Она рассказала о своем. Рассказала с той откровенностью, без которой вообще не следует заниматься искусством, и настолько драматично, настолько ярко, что в моем сознании эти стихи и эти «иллюстрации» соединились раз и навсегда.
Два всадника мчатся в полночную мглу,
один за другим, пригибаясь к седлу,
по рощам и рекам, по черным лесам,
туда, где удастся им взмыть к небесам.