Рецензия на книгу И. Рувинской «Может, поможет». Иерусалим, «Достояние», 2014.
Когда б вы знали, из какой житейской прозы рождаются еврейские стихи, записанные автором по-русски… Вот книжка, в которую Ирина Рувинская собрала свои стихи последних лет. A вот я, пожилой литератор мужеска пола, читаю и перечитываю эти полувольные переменностопные стихи. Ну что поэт женского пола может мне рассказать про женщин? Ведь я всё знаю про женщин! Нет, – говорят женщины из книжки, – всё, да не всё. Всё про нас не знает и Басё. Ему / самому доброму из своих мужчин // сказав со смехом что другого нашла // врала / и родила от него полсотни строк…
Щель между прозой жизни и поэзией жизни была неуловима и в старые времена. Вот романтически настроенный юноша Вильгельм Мейстер путешествует с театральной труппой по германским городам и весям и вместе с собратьями актерами то погружается в закулисную прозу, то выступает на сцене, преобразуя эту прозу в поэзию. А вот петербургский мещанин и мечтатель, проживающий в утлой квартирке под присмотром кухарки Матрёны, встречает свою любовь в магическом полусвете петербургских белых ночей, романтически её теряет и возвращается в свою каморку пить скверный утренний Матрёнин кофей. С романтически разбитым сердцем.
В поэзии эта дистанция держалась довольно долго, хотя отдельные смы́чки и имели место. Трехстопная рифмованная социология Некрасова на Руси и всё, что за ней последовало. Честная перепись верлибром жителей городка Спун Ривер, предпринятая американцем Эдгаром Ли Мастерсом… Но всё-таки подавляющее большинство поэтов не покидало Парнас вплоть до катастрофы 1914 года. Однако, выпроставшись из военно-революционных руин, европейско-американская поэзия не стала реставрировать заветы Буало и Сэмюэля Джонсона, а пустилась по разбитым послевоенным дорогам пешком вослед за прозой. Следующая, ещё более ужасающая мировая война окончательно упразднила классические рецептуры.
В России естественное развитие изящной словесности было прервано неотвязным партийно-советским руководством. Несогласных с генеральной линией извели, уцелевшие ушли в подполье, прихватив с собой наследие Серебряного века, а казённый соцреализм продолжал пользоваться разрешенной к употреблению силлабо-тонической метрикой, перекладывая социальный заказ на ученические размеры. Было ли всё это поэзией, рождённой из прозы, – пусть судит «Краткая литературная энциклопедия», выходившая в пристойно-застойные 60-е – 70-е.
Ирина Рувинская всерьёз взялась за стило в новые времена, когда застоявшийся дух соцреалистической поэтики был уже несколько проветрен чужеземным, главным образом, англо-американским влиянием. Огден Нэш, активно переводившийся на русский, научил нас вмещать свои лирические интенции в длинные строки с переменным числом слогов и мерцающими парными рифмами. Подпольные смогисты, полузапрещённый Соснора, разрешённый Мартынов… А там и Бродский подоспел, вернее, подоспели его тамиздатовские томики, передававшиеся из рук в руки в крупных городах. А Харьков, откуда Ирина прибыла в Израиль, безусловно, к таковым принадлежал.
«Может, поможет» – четвертый сборник Рувинской и второй изданный в Израиле… Её стихи определенно выделаны из прозы жизни, а не расшиты по серебряной канве старых мастеров. Первый раздел соткан из воспоминаний об оставшейся за горами-долами-морями неисторической родине. Вначале «всё как в жизни»: её Алик учился у нашей мамы в шестнадцатой школе // он на мотоцикле разбился потом // а муж её татарин играл на баяне… В следующем стихотворении: в восемьдесят девятом году прошлого века // это были деньги // на них раза три поесть можно было в столовой… Это все о жалких реалиях той жизни, кое-что о тогдашних харьковчанах. Но предпоследнее стихотворение раздела с зачином какая звезда // гляжу на нее из окна / и не знаю названия… кончается вот как: и горит горит / будто сплошную тьму // нáсквозь прожгло в этой точке // вселенское пламя. Прожгло? Меня – прожгло. Да и последнее замирает на пронзительно-ностальгической ноте: …всё стоят и стоят в июньской пыли // те которые / нами были.
Следующие шестнадцать страниц – не про любовь. Они так и озаглавлены: и никакая не любовь. И действительно не про любовь. А про стёжки-дорожки из старинного романса, по которым когда-то гуляли милого ножки. Стёжки, как водится, позарастали, зато память о них не потускнела, несмотря на увеличивающуюся толщу лет и напластования быта. Я встану в без десьти встану в без десьти // мне в школу не будить и в садик не вести // … но ты доснись, доснись // я встану / в без пяти. Как заклинал длинноволосый путаник и балабол Бальмонт, поэзия есть волшебство, и вот отчетливые бытовые подробности воспоминаний претворяются в безупречно-романсовые строки: знаю в горьком настое живом есть и смертельные травы // но всё равно моя моя это чаша / не отведу // лишь бы звучал и звучал твой голос глухой и картавый // как тогда на мосту / в тёмном саду.
Далее следует галерея мгновенных фоток знакомых всем персонажей – пациентов больниц, стариков, доживающих свой век в слишком просторных для их усыхающей плоти жилищах, записи мимолетных уличных разговоров, жанровых сценок. Но фотографии сделаны не холодным объективом, птичка, вылетающая из аппарата, несёт в клювике оливковую веточку сострадания и понимания. На одной из этих фотографий я с некоторой оторопью вижу самого себя через некоторое количество лет:свое имя помнит // имена сыновей не помнит // как застегнуть брюки знает // как попадает ток в розетку не знает //… лицо его вдруг улыбку припоминает // которая была тонкой и чудесной // когда он беседовал с дамами // в кулуарах симпозиумов // по ядерной физике. А вот добрались мы и до строчек, давших название всему сборнику: я тебя включаю в свои молитвы // Борька-сапожник балагур выпивоха // …я тебя в молитвы свои включаю // может поможет.Женское сострадание и женское милосердие – это выше и стихов, и прозы.
Лейтмотивы сборника – ускользающее прошлое во всех его прекрасных, печальных, но главное, неповторимых подробностях, и приближающееся неумолимое будущее, где все эти подробности, которыми только и жива поэзия, постепенно лишаются смысла. Пройдемся по нему еще раз. Нет какая душа идиотка // ей кого-то опять подавай // уж не девица / тощая тетка // хочет снова играть в «каравай»… Тело и душа движутся по дороге жизни с разной скоростью, это рассогласование переживается и мужчинами, и женщинами, но женщинами – особенно остро, ибо их потери отчетливее отражаются в зеркалах. И женщина, оборачиваясь назад и заглядывая вперед, видит себя одновременно во всех своих возрастах:молодое худое тело / с загорелыми руками и ногами //…и я еду к другу… потом молодое худое тело / с загорелыми ногами и руками //… и я еду к мужу // да нет вообще-то я пожилая тетка // глаза у меня цвета пыли //… а еду я в больницу к старичку-соседу // у него никого больше нету. А вот как надо утешать старуху с невесомыми руками, которая спрашивает шёпотом: «Что со мной будет?»:Ты просто на миг окажешься в Бессарабии // четырнадцатилетняя / с черными косами // снова немцу плюнешь в лицо // и крикнешь «ну стреляй / стреляй» // и на этот раз он выстрелит. Стихотворцу тоже положено заглядывать смерти в лицо. Множество прозо-поэтических, иронико-трагических кратких историй длинных жизней – и только мы с тобой Ленка // всё худеем и молодеем.
А вот и старый знакомый – вышеупомянутый Огден Нэш. Не будем спрашивать у Ирины, помнит ли она старика Нэша, но нэшевские интонации и его фирменную систему рифмовки мы в этом стихотворении легко узнаём. Надо же / так любить и цветы и деревья ну любое растение // и вот нá тебе / аллергия на цветение // а что это значит вы знаете и сами // люди ходят с опухшими глазами // шмыгают носами / говорят охрипшими голосами… Впрочем, концовка стиха – это уже не типичный О. Н., а доподлинная И. Р.: …жаль нам что не Голландия у нас и не Дания // но вы цветите цветите милые растения // и ради бога на нас / не обращайте внимания!
У Нэша наряду с многострочными стихами встречаются и кратчайшие: God in his wisdom made the fly // And then forgot to tell us why. А вот из Рувинской: Пруста читать не просто // просто читать не Пруста // а Д. Д. к примеру или Д. Б. // но там ведь и мыслей не густо.Возможно, эту перекличку можно объяснить избирательным сродством. А может, Ирина Рувинская и есть женская аватара ехидного нью-йоркера, Божьим попустительством занесенная в Иерусалим, во всех отношениях Нью-Йорку противоположный? Ведь если бы нашелся простак, подошедший к Нэшу с вопросом, можно ли сотворять стихи из прозы, то О.Н., скорее всего, удивился бы: а из чего же ещё их сотворять?