1
В тот день у меня и маковой росинки во рту не было. Не позаботился должным образом накануне шабата, и в шабат мне нечего было есть. Я тогда жил в одиночестве. Жена моя и дети уехали за границу, а я остался в доме один, и все заботы о пропитании легли на мои плечи. И если я сам себе чего-нибудь не приготовил или не пошел в гостиницу, заезжий двор или в какую-никакую столовую, мне приходилось мужественно терпеть голод. В тот день я тоже предполагал пойти отобедать в гостиницу, но солнце палило так нещадно, что я сказал себе: лучше уж голодать, чем выходить на улицу в такой зной.
Правду сказать, и жилище мое не спасало от жары. Пол жег, как костер, потолок плавился жидким огнем, стены полыхали, словно пламя, и вся утварь буквально истекала жаром; казалось, пламя лижет пламя, тело накаляется в огне комнаты и в свою очередь добавляет жара жилью. Правда, если ты дома, можешь облиться водой, можешь раздеться, и одежда перестанет усугублять жару. Когда день уже был на исходе и солнце палило не столь истово, я встал, умылся, оделся и вышел поесть. Радостно предвкушал я, как сяду у обильного стола, покрытого белой скатертью, как слуги и служанки будут суетиться вокруг меня, а я стану есть нормальную пищу и не должен буду ни о чем заботиться, потому что приелись мне те пресные кушанья, которые я стряпал себе сам, собственными силами.
Дневная жара спала, потянуло легким ветерком. Улицы постепенно заполнялись народом. От рынка Маханэ-Йеуда и почти до самых Яффских ворот неторопливо двигались старики и старухи, юноши и девицы. Штреймлы, шляпы и шляпки, тюрбаны и фески плыли, покачиваясь, меж непокрытых голов, увенчанных шевелюрой или лишенных оной. Мало-помалу добавлялись все новые лица – с улицы рава Кука, из кварталов Суккат-Шалом и Эвен-Исраэль, из Нахалат-Шива и с улицы Невиим, которую по дурной привычке называют улицей консулов, и из всяких прочих улиц, пока еще не поименованных властями. Целый день эти люди прятались от жары, затворившись в своих жилищах, когда же день кончился и силы солнца наконец истощились, вышли в предсумеречный час вдохнуть немного того особого воздуха, который Иерусалим одалживает на шаббат у райских кущей. Людской поток затянул и меня, я двигался вместе со всеми, пока не очутился на дороге один.
2
Иду я себе так, не ведая пути, как какой-то старик постучал в стекло, привлекая мое внимание. Я обернулся и увидел в окне доктора Иекутиэля Неемана. Поспешил к нему и чрезвычайно обрадовался встрече, потому что он великий мудрец и слушать его приятно. Но когда я подошел к окну, его там не оказалось. Пока я пытался проникнуть взглядом за стекло, он подошел ко мне и приветствовал меня. Я тоже поздоровался и ждал услышать что-нибудь значительное, в том роде, как все мы привыкли от него слышать.
Доктор Нееман спросил меня, как поживают мои жена и дети. Я вздохнул и ответил: вы коснулись больной темы, они все еще за границей, но собираются вернуться в Эрец-Исраэль. Он сказал: «Если собираются вернуться, отчего ж не возвращаются?» Я снова вздохнул и ответил: «Да все что-нибудь их задерживает». Он изрек: «Малейшее нераденье ведет к промедленью», – и начал читать мне мораль. Сказал: «Это все твоя леность, из-за нее ты до сих пор не удосужился вызвать их сюда. Из-за нее твои жена и ребятишки мыкаются без отца и без мужа, ты же маешься без жены и без детей».
Я опустил голову и молчал. Немного погодя поднял голову и выжидательно посмотрел ему в рот, может, скажет что-нибудь мне в утешение. Но на его приоткрытых губах повис невысказанный упрек, а необъятная борода, подернутая сединою, сморщилась и пошла волнами, словно море, когда делается грозным и неспокойным.
Горько было мне сознавать, что я явился причиной его гнева и вынудил его заниматься мелочами. Подумал, подумал и заговорил с ним о его книге.
3
Относительно той книги мнения разошлись. Одни мудрые люди полагают, что все там написанное исходит от господина (••••). Записал же ее Иекутиэль Нееман и от себя ни слова ни добавил – ни убавил. И то же утверждает сам Иекутиэль Нееман. А есть такие, что заявляют, будто Нееман по своему разумению ее изложил, а потом все в ней сказанное приписал некоему господину, которого никто сроду не видывал.
Здесь не место обсуждать характер этой книги. Замечу лишь, что с того дня, как она стала известна миру, мир несколько изменился к лучшему, оттого что некоторые люди начали вести себя иначе и отчасти переменили свои привычки, более того, нашлись даже такие, что вменили своему телу исполнять все, что в той книге написано.
Мне захотелось сделать доктору Нееману что-нибудь приятное, и я принялся расхваливать его книгу. Я сказал: все признают, что это важный и беспримерный этап. Повернулся Иекутиэль ко мне спиной и ушел, не простившись. Я же стоял и терзался огорчением, сожалея о каждом сказанном мною слове.
Доктор Нееман недолго сердился, и когда я уже собирался двинуться дальше, вернулся и вручил мне пачку писем с просьбой отнести на почту и отправить с уведомлением. Я сунул письма за пазуху и прижал руки к сердцу в знак того, что обещаю исполнить поручение верой и правдой.
4
По пути я прошел мимо бейт-мидраша и зашел на вечернюю молитву. Солнце уже закатилось, но служка еще не зажигал свеч. По причине скорби об учителе нашем Моше Тору не читали, но сидели, и толковали Учение, и пели, и не спешили.
На небе проступили первые звезды, но внутри царил полный мрак. Наконец служка засветил свечу, и все встали на молитву. Когда ритуал завершения шаббата был исполнен, я вышел на улицу и направился к зданию почты.
Все продовольственные лавки и прочие магазины уже были открыты, и людские толпы осаждали ларьки с газированной водой. Мне тоже хотелось освежиться стаканчиком лимонада, но поскольку я спешил отправить письма, поборол жажду и пить не стал.
Тут мне начал досаждать голод, и я решил прежде поесть. Свернул в сторону, но по дороге опять передумал и решил так: пойду отправлю письма, а уж потом поем. По пути я размышлял о том, что если бы Нееман узнал, что я голоден, посоветовал бы мне сначала поесть. Развернулся и направился туда, где кормят.
Не успел сделать двух-трех шагов, как явилось воображение. Что только не рисовалось мне! Вдруг увидел я постель больного. Сказал себе: где-то заболел человек, о нем сообщили доктору Нееману, тот написал ему совет, как одолеть недуг, и вот я должен поскорее доставить его письмо на почту. Повернул назад и направил свои стопы к зданию почтамта.
Посреди этой суеты я вдруг остановился и задумался: неужто нет на свете врачей, кроме него? И даже если так, можно ли быть уверенным, что его совет поможет. А если и поможет, должен ли я откладывать трапезу, если целые сутки ничего не ел. Ноги мои отяжелели и сделались будто каменные. Есть я не шел по причине воображения, на почтамт же не шел по причине рассуждения.
5
Коль скоро я остановился, было у меня время все взвесить. Начал я прикидывать, что сделать прежде, а что – потом, и пришел к выводу, что сначала надо поесть, потому что очень уж я голоден.
Не откладывая, направился туда, где кормят, и шел быстро, как только мог, чтобы не пришла мне в голову еще какая-нибудь мысль, ибо мысли имеют обыкновение отвлекать человека и мешают ему взяться за дело. Я нашел-таки способ не дать мыслям сбить меня с толку и начал представлять себе всевозможные кушанья, которыми славился тот ресторан. Я уже видел, как сижу за столиком, ем, пью и наслаждаюсь. Тут явилось мне на подмогу воображение и нарисовало даже больше, чем обыкновенный человек может съесть и выпить, и я прямо ощутил вкус каждого блюда и напитка. Воображение, безусловно, имело самые добрые намерения, но что за радость голодному смотреть на яства и пития, если вкусить их ему не дано. Может, во сне такие картины и радуют, но наяву удовольствие от них сомнительно.
А раз так, то я продолжал двигаться к ресторану и мысленно перебирал, что буду есть и пить. Я радостно предвкушал, как сяду в красивом месте за уставленный блюдами стол, а вокруг меня будет много нарядных людей, и все пьют и едят. Не исключено, что я встречу там хорошего знакомого, и мы приправим нашу трапезу доброй беседой, услаждающей сердце и необременительной для души, потому что, признаться, разговор с доктором Нееманом оставил во мне тягостное чувство.
Стоило мне вспомнить о докторе Неемане, как вспомнились и его письма. С опаской подумал я о том, что, возможно, мы с моим собеседником утонем в словах, и письма так и не будут отправлены. Поэтому я изменил свое решение и сказал: пойдем-ка сперва на почтамт и отделаемся от поручения, чтобы после сидеть спокойно и не терзаться мыслью об этих письмах.
6
Если б земля бежала мне навстречу, я бы тут же справился с задачей, но земля стоит на месте, а путь на почту ногам затруднителен, потому что дорога негладка, то рытвины, то ухабы, а то камни либо сор. Но даже если и дойдешь туда, почтовые служащие обычно не торопятся и непременно тебя там задержат, а за это время все твои кушанья остынут, и прости-прощай горячее, так и останешься голодным. Несмотря на все эти обстоятельства, я с пути не свернул.
Легко понять радость человека, оказавшегося на распутье и сделавшего свой выбор. Ведь если он пошел по одной дороге, то полагает, что по ней-то и должен идти, а если по другой – решил, что она-то ему и надобна; так или иначе, он в конце концов пошел тем путем, каковой счел правильным. И я тоже шел, но остановился, сам себе удивляясь: неужто я мог раздумывать, неужто мог поставить собственные мелкие заботы превыше забот доктора Неемана? И буквально через несколько минут я очутился перед почтамтом.
7
Я уже собирался войти, как проехала мимо повозка с ездоком. Я так и замер в изумлении – сегодня, когда в городе и подковы лошадиной не сыщешь, вдруг едет коляска, запряженная парой. И что всего страннее, седок явно глумится над прохожими, потому что правит лошадей прямо на пешеходов. Поднял я глаза и увидел, что это господин Грэслер. Тот самый господин Грэслер, что возглавлял сельскохозяйственную школу в Европе, только там он разъезжал верхом, а тут – сидя в коляске. Там он потешался над крестьянскими дочками да простолюдинами, а тут, в Эрец-Исраэль, потешается над каждым жителем. А ведь он человек просвещенный и благовоспитанный, а что несколько тучен, так эта полнота не режет глаз, поскольку просвещенность его все искупает.
Есть в нем, в господине Грэслере, нечто такое, что всякий, кто его ни встретит, рад сойтись с ним поближе. Оттого не стоит удивляться, что и меня к нему потянуло. Господин Грэслер развалился в коляске, отпустил поводья, так что они волочились по земле, и с удовольствием наблюдал, как люди шарахаются в стороны, а потом возвращаются обратно, и устремляются к лошадям, и замирают на месте, а пыль от людских шагов смешивается с пылью, поднимаемой копытами, и все кругом довольны, словно ради них одних затеял господин Грэслер эту забаву.
Господин Грэслер – мой знакомец, но знакомец особенный. С каких пор свел я с ним знакомство? Да пожалуй, как сам себя знаю. И не будет преувеличением сказать, что со дня первой встречи наша дружба не прерывалась. И несмотря на то, что к нему благоволит весь мир, право слово, я милее ему, чем прочие, поскольку мы с ним вместе дела делали и он открывал мне путь к разным наслаждениям. А если я утомлялся ими, он забавлял меня мудрыми речами. Господин Грэслер обладает необыкновенной мудростью, которая перечеркивает все премудрости, почерпнутые тобою из другого места. И никогда не просит никакого вознаграждения, напротив – сам всех наделяет и одаряет и рад, если пользуются его благами. Да, были денечки, я тогда был молод, и он напропалую развлекал меня, пока не настала та ночь, когда сгорел мой дом и все мое имущество не пожрал огонь.
В ночь, когда сгорел мой дом, сидел себе господин Грэслер у моего соседа и играл с ним в карты. Этот сосед, выкрест, торговал тканями. Он проживал внизу и там же хранил свой товар, а я – наверху, с моими книгами. В перерывах между партиями сосед рассказал, что товар его не раскупается, оттого что он запасся бумажными тканями, изготовленными еще в годы войны, а когда война кончилась, снова стали делать ткани из шерсти и льна. Ясно, что никто не желает шить платье из материи, которая только видимость таковой, а на деле истоньшается и рвется при первом прикосновении к телу, тогда как теперь можно купить добротную ткань. Господин Грэслер выслушал и спросил: вы застрахованы? Тот ответил: застрахован. Они сидят себе, беседуют, и тут господин Грэслер закурил сигару и сказал: бросьте эту спичку в сей утиль и получайте страховой полис. Сосед послушался, поджег свой товар, и весь дом сгорел дотла. И вот этот выкрест, что оформил страховку, вернул стоимость своих товаров, а мне, чье имущество застраховано не было, досталось одно расстройство. И все средства, что я имел на руках после пожара, ушли на адвокатов, потому что господин Грэслер соблазнил меня подать в суд на муниципалитет за то, что не загасили огня. В ту ночь пожарные устроили гулянку, напились допьяна и все свои ведра наполнили пивом и шнапсом, а потому, прибыв тушить пожар, лишь добавили огня.
После тех событий я отдалился от господина Грэслера и счел, что распростился с ним навсегда, поскольку ни минуты не сомневался, что из-за него одного сгорел мой дом, а еще потому, что я целиком погрузился в книгу Иекутиэля Неемана. В те дни я готовился взойти в Эрец-Исраэль и отверг все суетные удовольствия, а коль скоро я отстранился от суетных забав, господин Грэслер тоже оставил меня в покое. Но когда я направился в Эрец-Исраэль, кого повстречал первым делом? Грэслера! Этот господин плыл на том же пароходе, только мое место находилось на нижней палубе, среди бедняков, а он разместился на верхней палубе, с богачами.
Не скажу, что я ему обрадовался. Более того, увидев господина Грэслера, я весьма огорчился – как бы не припомнил мне мои прежние деяния. Я притворился, что не вижу его, он это почувствовал и тоже меня не беспокоил. Я решил, что если на пароходе наши дороги не пересеклись, на суше не пересекутся и подавно. Но по прибытии в порт вышла задержка, мой багаж застрял в таможне. Пришел господин Грэслер и выкупил его и во многом другом помог мне, пока мы оба не взошли в Иерусалим.
С тех пор мы изредка встречались. Иногда я заходил к нему, иногда он ко мне. И не знаю, кто из нас усердней другого обхаживал. Особенно в те дни, когда моя жена проживала в Европе. В те дни я был человеком свободным, и он в любой момент готов был предоставить себя в мое распоряжение. А придя, просиживал у меня до глубокой ночи. Славно коротать время в компании господина Грэслера, ведь он осведомлен обо всем на свете и знает даже то, чего пока не случилось. Порой мое сердце понуждало меня к чему-то, но я предпочитал этого не замечать.
8
Увидав господина Грэслера у почтамта, я помахал ему и окликнул по имени. Подкатил господин Грэслер на своей коляске и пригласил меня сесть рядом.
Я позабыл и о письмах, и о голоде и поехал вместе с ним. А возможно, не забыл ни о письмах, ни о голоде, лишь отложил их до лучшего времени.
Не успел я с ним разговориться, как перед нами возник господин Хофни. Я попросил Грэслера направить коляску в другую сторону, поскольку господин Хофни большой зануда, и я стараюсь его избегать. С тех пор, как он изобрел новую мышеловку, взял в обыкновение захаживать ко мне раза два-три в неделю и сообщать, что пишут о нем и его изобретении, а я человек нервный и не в состоянии дважды выслушивать одну и ту же историю. Конечно, мыши – народец зловредный, и мышеловка явилась великим усовершенствованием, но когда этот Хофни изводит тебя разговорами, так что в мозгу сверлит, кажется, предпочел бы мышей, лишь бы избавиться от беседы с тем, кто их истребляет.
Однако господин Грэслер коляску не повернул, а наоборот, подкатил ближе к Хофни и пригласил его присоединиться к нам. Отчего господин Грэслер поступил так? Может, хотел вразумить меня, мол, человек обязан быть терпеливым, а может, решил позабавиться. Но я в тот момент отнюдь не отличался терпением и забав не искал. Я встал, взял у него из рук вожжи и погнал коляску прочь. Однако поскольку я не умею править лошадьми, коляска опрокинулась, и мы оба, я и господин Грэслер, вывалились из нее и упали на дорогу.
Я закричал: держи вожжи, спаси меня, а он притворился, будто не слышит, лежит себе рядышком и давится от смеха, словно нет ему большей радости, чем валяться со мной в грязи.
Я вдруг испугался, как бы проходящий автобус не размозжил нам голову, и закричал громче, но мой крик потонул в смехе господина Грэслера. Ой беда, господин Грэслер хохотал пуще прежнего, ему будто в удовольствие было валяться в дорожной пыли у лошадиных ног, на волосок от смерти. Когда лихо подступило выше горла, подошел старый извозчик и вызволил нас. Я приподнялся над земным прахом, взял ноги в руки и попытался встать. Ноги мои были измучены, руки в ушибах, кости поломаны, и все тело в ранах. Я с трудом принудил себя идти.
Тело мое изнывало от боли, но о голоде я не забыл. Вошел в первый попавшийся отель, но прежде чем зайти в ресторан, отряхнул пыль, почистился, промокнул раны, вымыл лицо и руки. Слава о том отеле гремела на весь город, дескать, комнаты его просторны, и устроен он лучшим образом, и прислуга там проворна, и еда вкусна, и вина самого высшего качества, и постояльцы один другого солиднее. Войдя в ресторан, я увидел, что все столики в нем уставлены яствами и милые люди сидят за ними, едят и пьют в свое удовольствие и радуются жизни. Свет слепил мне глаза, а запах добрых кушаний смутил мое сердце. Мне хотелось схватить что-нибудь с первого же стола и хоть чуть-чуть немедленно подкрепиться. Это неудивительно, ведь во весь тот день у меня маковой росинки во рту не было. Когда ж я увидел, как чинно и важно ведут себя посетители, у меня духу не хватило так поступить.
Я придвинул стул и уселся за стол в ожидании официанта. От нечего делать взял список блюд и прочел его раз, и другой, и третий. Как разнообразна вкусная еда, утоляющая голод, и как томительно тянется время, пока ее тебе принесут! Я не раз обращал взгляд к залу и видел, как расхаживают там официанты и официантки, одетые, словно знатные барыни и господа. Я решил подготовиться к их приходу и раздумывал, на каком языке лучше с ними заговорить. Мы, конечно, один народ, но каждый из нас говорит на десяти наречиях, тем более в Эрец-Исраэль.
9
Не прошло и часа, как подошел официант, поклонился мне и спросил: «Что господин изволит?» Что мне изволить и чего не соизволить? Я указал ему на список блюд и велел принести по его усмотрению. Но чтоб не показаться простаком, который ест все без разбора, я добавил с важным видом: «И принесите мне непочатый хлеб». Официант закивал в ответ и сказал: «Сейчас я вам все доставлю, сейчас я вам все доставлю».
Я сидел и ждал, пока он вернется и принесет еду. Вот он появился, держа в руках тяжелый поднос, уставленный деликатесами. Я подскочил и хотел было взять их. Он же остановился поодаль и подал блюда другому, на спеша расставляя перед ним все, что принес, и кланялся, и шутил с ним, и записал названия напитков, которые тот заказал к трапезе. Занятый всем этим, он обратил лицо ко мне и сказал: «Господин просил непочатый хлеб, сейчас я его вам доставлю».
Мне не пришлось долго ждать, как он появился снова, и на этот раз его поднос был уставлен еще обильнее. Я решил, что это предназначено мне, и сказал себе: верно говорят – кто ждет дольше, получает больше. Когда ж я хотел взять еду, официант сказал: «Простите, господин, сейчас я вам все доставлю». И поставил кушанья перед другим посетителем, да расставлял их чинно, не спеша – как делал прежде, так делал и теперь.
Я совладал с собой и ни у кого ничего не схватил. А коль скоро ничего себе не позволил, подумал: как я не взял чужого, так и у меня никто чужой не возьмет. Нечего посягать на то, что не тебе предназначено. Подождем немножко и получим, что нам причитается, как прочие посетители, пришедшие сюда прежде меня, ведь кто раньше пришел, тот раньше и получил.
Официант явился снова. А может, то был другой официант, но из-за голода я решил, что прежний. Я вскочил, желая напомнить о себе. Он подошел и поклонился, словно увидел незнакомое лицо. Я стал раздумывать, новый ли это официант или тот, что принял мой заказ, потому что если это новый официант, мне придется заказывать еще раз, а если тот же самый, достаточно только напомнить ему об этом. Пока я так размышлял, официант уже скрылся из виду. Но вскоре появился снова и принес всяческие кушанья и напитки – принес тому, кто сидел справа от меня, а возможно, слева.
Тем временем пришли новые посетители, расселись и заказали еду и питье. Официанты мигом все им доставили. Теперь я размышлял, отчего их обслужили прежде меня, ведь я-то пришел раньше. Возможно, оттого, что я попросил непочатый хлеб, а непочатого хлеба в такой час тут не нашлось, и вот приходится ждать, пока пекарь принесет сюда свежую буханку. Стал я себя корить, что попросил непочатый хлеб, хотя вполне удовлетворился бы маленьким ломтем.
10
Что толку сожалеть о содеянном. Сидел я так и терзался, пока не заметил малыша, который держал в руке шафранную халу, в точности такую же румяную халу, как, бывало, пекла на Пурим моя покойная матушка, я до сих пор помню ее вкус. Я готов был целый мир отдать за кусочек той халы. От голода сердце мое перестало биться, я глаз не мог отвести от малыша, который ел халу, и крошил ее, и сыпал крошками.
Снова пришел официант с полным подносом. Я был уверен, что это для меня, и спокойно сидел с важным видом, как тот, кто не особенно проголодался. О, он и на этот раз не поставил поднос передо мною, а принес его другому! Я решил оправдать официанта – видно, пекарь до сих пор не доставил новый хлеб – и хотел сказать ему, то есть официанту, что больше не прошу непочатого хлеба. Но из-за голода слова застряли у меня в горле, и я промолчал.
Вдруг раздался бой часов. Я вынул из кармана свои часы и увидел, что уже половина одиннадцатого. Половина одиннадцатого ничем не отличается от прочих моментов, однако меня охватила дрожь. Возможно, оттого, что я вспомнил о письмах доктора Неемана, которые все еще не отправил. Я поспешно вскочил, намереваясь скорее отнести письма на почту. Но вскочив, наткнулся на официанта, несшего поднос, уставленный горшочками, лафитниками и графинами со всяческими яствами и напитками. Руки официанта не удержали ношу, он выронил поднос, и вся посуда очутилась по полу, а вместе с ней еда и питье, и самый официант тоже поскользнулся и упал. Посетители ресторана прервали свою трапезу и смотрели на нас, кто с испугом, а кто со смехом.
Подошел хозяин отеля и принялся меня успокаивать, усадил опять на то же место и попросил подождать немного, пока принесут другие кушанья. Из его слов я понял, что те блюда, что выпали из рук официанта, предназначались мне, и теперь они готовят для меня другие.
Я смирил нетерпение души, сидел и ждал. Тем временем душа моя витала, где ей вздумается. То полетит на кухню, туда, где готовят для меня трапезу, то – на почтамт, место, где отправляют письма. В тот поздний час двери почтамта были уже заперты, и даже если б я туда пошел, толку бы не было, однако душа летает по собственной прихоти и заглядывает даже туда, куда телу доступа нет.
Мне не принесли другую еду. Возможно, потому что не успели приготовить, а возможно, потому что официанты были заняты расчетом с другими посетителями. Так ли, эдак ли, а некоторые отобедавшие уже встали из-за стола, ковыряя в зубах и позевывая от сытости. Уходя, одни с удивлением меня оглядывали, другие не обращали на меня внимания, будто меня вовсе нет. Когда посетителей больше не осталось, пришел служитель и погасил свет, весь, кроме маленькой лампочки, которая едва светилась. Я сидел за столом – он был завален костями и кожицей от фруктов, заставлен пустыми бутылками и застлан грязной скатертью – и дожидался своей еды, ведь сам хозяин отеля попросил меня сидеть и ждать, пока не принесут кушанье.
Пока я так сидел, пришла мне на сердце мысль: а вдруг я потерял письма, когда валялся на земле вместе с Грэслером. Я ощупал карман и понял, что письма не потеряны, хотя испачканы объедками, соусом и вином.
Снова послышался бой часов. Уши мои утомились, лампочка коптила, и черное безмолвие затопило зал. Сквозь тишину донесся скрип ключа в замке, словно звук вколачиваемого в плоть гвоздя, и я знал, что меня заперли в этом зале и напрочь обо мне позабыли, так что мне не выйти отсюда, пока не наступит завтра. Я смежил веки и постарался заснуть.
Я старался заснуть и смежил веки. Тут я услышал хруст и увидел мышь, которая залезла на стол и принялась грызть кости. Сказал себе: сейчас ей нужны кости, потом она примется за скатерть, потом начнет грызть стул, на котором я сижу, а потом загрызет и меня. Начнет с башмаков, затем примется грызть носки, затем мои стопы, затем мои икры и так постепенно сгрызет все мое тело. Возвел я очи к стене и увидел часы. Я ожидал, чтоб они снова стали бить, тогда мышь испугается и убежит прежде, чем примется за меня. Появился кот, и я сказал: пришло мое спасение. Но мышь не обратила на кота никакого внимания, а кот даже не взглянул на мышь, и теперь они оба стояли и грызли кости.
Лампочка между тем погасла, а глаза кота вспыхнули и зажглись зеленоватым светом, который наполнил зал. Я содрогнулся и упал. Кот вздрогнул, мышь попятилась, и оба замерли, глядя на меня с испугом. Один с одной стороны, другой – с другой. Вдруг раздалось цоканье копыт и стук колес, и я знал, что это господин Грэслер возвращается с прогулки. Я позвал его, но он мне не ответил.
Не ответил мне господин Грэслер, и я продолжал лежать, и задремал, и заснул крепким сном. Еще не развиднелось, а я уже проснулся от голоса слуг и служанок, пришедших убирать дом. Они с испугом воззрились на меня, сжимая в руках свои мётлы. А потом стали хохотать и спрашивать: «Кто это тут разлегся на полу?» Пришел официант и сказал: «Это тот, что просил непочатый хлеб».
Взял я ноги в руки и поднялся с пола. Одежда моя измялась, голова отяжелела, ноги одеревенели, губы обветрились, горло пересохло, зубы свело оскоминой от голодной слюны. Я направился к выходу и очутился на улице, с той улицы перешел на другую и шел, пока не добрался до дому. Все то время стояли у меня перед глазами письма, отправить которые поручил мне доктор Нееман. Но наступивший день был у англичан нерабочим, когда почтамт стоит на запоре, и дела, которые клерк не считает срочными, не делаются. Помывшись и счистив грязь, я вышел купить себе поесть. Я жил в ту пору один, моя жена и дети пребывали за границей, и все заботы о пропитании легли на мои плечи.
Перевела с иврита Зоя Копельман