Шмуэль Йосеф Агнон родился и вырос в галицийском городке Бучач. Писатель покинул его в двадцать один год, в 1908-м, и позднее приезжал туда только дважды, на короткое время, но память об отцовском доме и о городе мудрецов и шарлатанов, раввинов и ремесленников, праведников и воров, богачей и нищих осталась с ним на всю жизнь и наполнила до краев десятки его произведений.
В 1942–1943 годах нацисты уничтожили почти все еврейское население Бучача. Когда Агнон узнал, что город его детства перестал существовать, он задумал книгу о шестисотлетней истории Бучача, «города, полного Торы, мудрости, любви, благочестия, жизни, красоты и милосердия», как пишет он со щемящей тоской в коротенькой преамбуле к сборнику рассказов, получившему впоследствии название «Город и все, что наполняет его» («Ир у-мелоа»). Состоящая из рассказов, написанных Агноном в 50-е и 60-е годы двадцатого столетия, эта книга увидела свет только после смерти писателя, в 1973-м, составленная и отредактированная его дочерью Эмуной Ярон. Только часть рассказов, вошедших в книгу, были опубликованы Агноном при жизни. «Пока не придет Элиягу» («Ад ше-яво Элиягу») – один из них.
Этот рассказ для меня – притча о любви и радости, о вере и святости, подчас дремлющих под спудом цинизма и равнодушия либо скрывающихся под видимостью нищенских лохмотьев.
Чтение Торы в синагоге – один из важнейших религиозных ритуалов. Великой честью считается приглашение приблизиться к свитку Торы и прочесть часть главы и даже только постоять рядом с чтецом, еле слышно повторяя за ним слова Священного писания.
Однако две из недельных глав воспринимаются иногда с мистическим ужасом: это глава Бэхукотай(«Если по уставам Моим») из книги Ва-икра (в русской православной традиции – Левит) и глава Ки таво («Когда ты придешь») из Книги Дварим(Второзаконие). Часть этих глав составляют проклятия, призываемые Всевышним и всем народом на головы тех, кто откажется выполнять божественные заповеди и уставы. Вокруг этих глав – в воссозданном Агноном Бучаче – сложился довольно неприглядный обычай: вместо почтенных горожан, испытывающих суеверный ужас перед градом смертельных проклятий, к их чтению приглашался специально нанятый для этого бедняк либо служка синагоги. Герой рассказа, бедный и не слишком честный служка, получает урок, которого удостаиваются, по словам автора, немногие даже из величайших праведников: явившийся ему пророк Элиягу (в русской православной традиции – Илья-пророк), любимый герой бесчисленных сказок и легенд, заступник обиженных и спаситель обреченных, силой своей личности и не без лукавства, характерного для сказочного наставника, заставляет служку испытать подлинную радость и любовь, увидеть свет, заключенный не только в каждом слове Торы, но и в его собственном сердце.
«Велик Бучач», – пишет Агнон, подчеркивая столь нарочитую незаслуженность чуда, произошедшего со служкой. Рассказ заканчивается недоумением: ни нравственные достоинства, ни ученые заслуги, ни социальная иерархия не могут объяснить чудо. Более того, автор помещает служку в самом низу той лестницы святости и учености, которая, казалось бы, должна служить и лестницей справедливого вознаграждения: Йоэль-Йона служит в Новой синагоге (в Бучаче она называлась Новый бейт-мидраш, то есть Новый дом учения, в отличие от Старого дома учения и от Большой синагоги); ее прихожане, как пишет Агнон, отнюдь не славились своей ученостью, а посему их коллективная заслуга не могла стать причиною явления Элиягу. Чудо необъяснимо и вполне в духе Книги Пророков и преданий раннего хасидизма: его удостаиваются простые, не ученые, а зачастую и просто безграмотные люди.
В мидрашах и в еврейском фольклоре пророк Элиягу неизменно сопутствует Мессии, а также всегда незримо присутствует на церемониях обрезания. Агнон использует эти мотивы во многих своих произведениях. Сборник «Город и все, что наполняет его» не исключение. Так, например, с нашим рассказом соседствует рассказ «Мессия», повествующий о том, как пророк Элиягу, впечатленный набожностью жителей Бучача и их строжайшим воздержанием от посторонних разговоров во время чтения Торы и молитв, отправляется к Мессии и сообщает ему радостную весть. Приход Мессии, однако, срывается, когда тот вынужден задержаться в синагоге другого города, и из-за шума голосов он не в силах расслышать слов молитвы. Здесь же мы находим рассказ «Кресло Элиягу», герой которого, известный всему Бучачу праведник, часто приглашаемый участвовать в церемонии обрезания, всякий раз, сев в это ритуальное кресло, слегка отодвигался, как бы уступая место пророку Элиягу.
В рассказе «Пока не придет Элиягу» звучат оба этих мотива, а также распространенный мотив явления Элиягу в образе странника или нищего, который подвергает ни о чем не подозревающего героя испытанию. Поводом к рассказу служит некий таинственный ларец, якобы находившийся в одной из синагог Бучача, в котором Элиягу некогда хранил свой шофар – ритуальный рог, трубный глас которого возвестит однажды о приходе Мессии и об окончании изгнания и рассеяния еврейского народа. Однако на этот раз приход Мессии вновь не состоялся: то ли по вине нерадивого служки, то ли по другой причине шофар Элиягу не зазвучал, а лишь перекочевал из ларца в карман пророка, опустевший же ларец так и остался стоять посреди Бучача, в символическом центре еврейской общины, как немой (правда, озвученный Агноном) укор в маловерии и упущенном спасении, но и как напоминание о чуде радости и любви. Свет этого чуда, как известно, уготован праведникам; но также и менее праведные люди, такие, как наш служка, могут иногда насладиться им, однако не без помощи веселого и жизнерадостного, всегда улыбающегося и несколько озорного пророка.
Рассказ, насколько я знаю, переводится на русский язык впервые. Отталкиваясь от опыта предыдущих переводов Агнона, я ставил перед собой двоякую задачу: уловить оттенки возможного современного звучания позднего Агнона по-русски, не утратив еврейской культурной специфики, воссоздать современную еврейскую классику в ее чистоте и глубине, а также в ее своеобразной искренности, неотделимой от художественной и риторической изощренности. Язык, которым написан рассказ, не архаичен, он не местечковый и не искусственный. Если и звучат в нем обертоны идиша, талмудической словесности или фольклора, то они накладываются контрапунктом на основную мелодию живого иврита, иногда слегка стилизованного под разговорный. Евреи Бучача говорили на идише, и текст ни на минуту не забывает об этом, однако Агнон стремился не только воздвигнуть памятник уничтоженной общине, но и создать литературу новой еврейской общности, обладающую обширной исторической памятью. На мой взгляд, перевод призван служить той же цели, лишь расширяя круг языков и культур, вовлеченных в это цивилизаторское созидание.
Как это часто бывает, существенным препятствием на пути к поставленной цели явилась непереводимая игра слов, неоднократно встречающаяся в рассказе. Так, например, автор обыгрывает то, что в иврите слова мишна (древнейшая часть Талмуда) и душа (нешама) состоят из одних и тех же букв – мэм, шин, нун, хэй. При чтении глав Мишны в память об умерших служка подбирает главы, которые начинаются буквами, составляющими имя поминаемого. Стремясь донести до читателя названия и темы пяти глав, о которых пишет в этой связи Агнон, я вынужден был превратить имя Авраам в один из его идишских вариантов – Аврум (на иврите имя Авраам состоит из пяти букв – алеф, бет, рейш, хэй, мэм, и Агнон перечисляет главы Мишны, чьи названия в оригинале звучат так: «Арба авот», «Баме иша йоцет», «Рабби Элиэзер де-мила», «А-иша ше-алах баала», «Ми ше-мето муталь лефанав»). Слово суббота, на иврите шабат (буквы шин, бет, тав), в оригинале расшифровано как аббревиатура: шейна бе-шабат таануг, то есть «в субботу сон – наслаждение». Упоминаемое в конце рассказа и означающее необъяснимость происходящего слово тейку (буквы тав, йуд, куф, вав) переводится как «ничья», а «расшифровывается» так: Тишби йетарец кушийот у-веайот, буквально – Тишби объяснит сложности и проблемы. Тишби – это прозвище пророка Элиягу (в синодальном переводе – Илия Фесвитянин). При переводе эти игры с аббревиатурами, довольно простые и хорошо известные в иврите, требовали особых решений, и я надеюсь, что они органично вписались в рассказ.
Однако, по моему убеждению, не эти премудрости, не загадки и таинственные символы, которыми пестрит агноновский текст, составляют прелесть этого и других рассказов писателя. Тайна гениальности Агнона – в непередаваемом сочетании величайшей учености, превратившей культурную память в личную, напряженности переживания истории, всякий раз взрывающейся неисчислимыми возможностями, и главное, тончайшего ощущения чудесного – не сверхъестественного и абстрактного, а живого и личного.