Давид Маркиш

Влюбчивый Анисим

С юности, от младых ногтей Анисим Ефимович Гурарий был влюбчивым человеком. Во всякой девушке, будь она даже страшна, как старуха Изергиль, Анисим находил прелестные черты, и они определяли его чувственный порыв. Хоть на неделю, хоть на три дня – но он был увлечён без малейшего остатка; и это была любовь.

Любовь была для Гурария храмом, куда он приходил каждый Божий день; он там почти жил. Эдаким Кёльнским собором, построенным из чистейшего золота, была для него любовь. Нетрудно догадаться, что Анисим Ефимович был всецело лицом еврейской национальности, человеком нашего рода-племени. Почему же тогда Кёльнский? Почему не Большая синагога на улице Алленби? Потому что Кёльнский собор, осмотренный Гурарием во время туристской поездки по Германии, потряс его воображение до самых корней. Вот это да, вот это домина! Я с ним согласен: Кёльнский и меня потряс.

Сидение и даже проживание в храме любви стало для влюбчивого Гурария неотменяемой привычкой – ведь привычка, как известно каждому, это вторая натура, а уж натуру не изменишь, как ни старайся. Влюблённость окрыляла, и всякий день, прожитый без такого окрыления, выходил Анисиму боком: он чувствовал себя никудышным человеком, лицом второго сорта. День, получается, был прожит зря.

Надо сказать, что в Москве, где он прожил тридцать четыре года своей жизни, вплоть до самого отъезда в Израиль на ПМЖ, Анисим занимал довольно-таки устойчивое социальное положение: работал завотделом снабжения городского зоопарка на Большой Грузинской. Выпускник зооветеринарного техникума, он уверенно командовал закупками брюквы и клюквы, мяса и сена, червя мотыля и свёклы, живых мышей для террариума, бананов для обезьянника и сгущённого молока для площадки молодняка. А где закупки, будь то хоть пареная репа, тут и расписки-приписки; это ясно. Жить всем надо – и питону, и Гурарию.

Позывов присоединиться к соплеменникам на земле исторической родины Анисим не испытывал, ему и в зоопарке было неплохо. Не то чтоб он на эту злободневную тему вообще не думал – нет, иногда задумывался и прислушивался, хлопал ушами, как подведомственный ему слон в слоновнике, но сердце обитало в российских дебрях и не принимало участия в этом еврейском прислушивании. Всё у него было в России: бывшая жена, после скромного развода уехавшая почему-то в Тюмень десять лет назад и осевшая там, однокомнатная квартира в Мневниках, в двадцати минутах от метро, японская машина «Сузуки» со вторых рук и увлечение русскими народными частушками, которых он был восторженным знатоком. Политика его не интересовала, на выборы он не ходил никогда – не из чувства протеста, а потому что сознавал бесполезность этого поступка: сначала стоять в очереди, а потом бросать в ящик бланк с чужими, незнакомыми ему фамилиями. Кто, что? Анисиму не было до этого дела.

В общем и целом Анисим Гурарий был обыкновенный русский еврей нашего времени, в принципе такой же, как русский финн, и поныне дикий тунгус, и друг степей калмык.

Если бы не влюбчивость… Вот в этом с ним трудно было сравниться кому бы то ни было.

Он находил в любви труд души, созидательный труд. Влюблённость держала его на плаву жизни, как поплавок держит свинцовое грузило, и не давала уйти на скучное тинистое дно. Его знакомые не находили в этом ничего из ряда вон выходящего: молодой холостяк, не грубиян и не алкоголик, а что завзятый ухажёр – так это его личное дело. Такого же мнения, похоже, придерживались и девицы с барышнями, когда Анисим начинал проявлять к ним сначала повышенное, а затем и опаляющее огнём внимание. Прежде всего этим представительницам податливого пола хотелось любви и сказки, а уже потом проявлялся обдуманный интерес к постоянным отношениям и даже к брачным обязательствам. Но до этого «затем» Анисим Гурарий дела не доводил: вполне искреннее начальное чувство выветривалось, пара расходилась, каждый шёл дальше своим путём. Приятель влюбчивого Анисима, высокогорный кавказский поэт, так суммировал происходящее: «Когда влюбляешься в девушку, надо поскорее с ней переспать, чтобы разлюбить». Возможно, он был недалёк от истины, этот горный лирик.

Кризис в отношениях Анисима Гурария с налаженной быстротекущей жизнью наступил после отъезда Лоры Михеевой в Израиль, на постоянное жительство.

Лора, как это случается в нашей интересной действительности, Михеевой числилась «по папе» – наполовину еврее, а «по маме» была чистая Блюмштейн. И это, на первый взгляд, несколько замутнённое обстоятельство Лориной еврейской биографии широко тем не менее распахивало перед нею ворота Святой земли со всеми вытекающими отсюда приятными подробностями.

Восемнадцатилетняя Лора попалась Анисиму на глаза за неделю до Нового года, в случайной пёстрой компании; знакомства там были по преимуществу шапочными, и это усугубляло независимую свободу общения и довольно-таки весёлый общий настрой. Он оказался самым старшим по возрасту, но это обстоятельство, однако, никого там не занимало, и прежде всего его самого.

Лору он сначала принял за хорошенькую татарку: высокие скулы, причёска «конский хвост», чёлка закрывает лоб по брови. Чудесная татарка. Кочевница. «Мне скакать, мне в степи озираться…» В сердце Анисима Гурария знакомо тренькнула одинокая струна.

Подсев к незнакомке, он справился проникновенным голосом, но как бы мимоходом:

– Вы случайно не татарка?

Можно было поинтересоваться, например, прогнозом погоды или в каком институте учится, но Анисим такие заезженные подходы презирал. Татарка или не татарка – это дело другое!

– Я никакая не татарка, – с вызовом ответила Лора бархатистым, низким голосом. – Я еврейка.

И эта новость почему-то обрадовала Анисима Гурария.

– Я тоже еврей, – сообщил Анисим, понизив голос до шёпота.

– А я и не сомневалась, – сказала на это Лора Михеева.

Так завязалось знакомство.

Три дня до следующей встречи с Лорой тянулись медленно, как вёсельные лодки против течения. Анисим испытывал замечательный подъём духа: влюблённость, пусть даже мимолётная, была для него настоящим праздником. Он мысленно рисовал красивые картины в реалистическом ключе, и Лора помещалась там в самом центре композиции. Надо сказать, что целомудренность не была главным достоинством этих картин: Лора выглядела на них скорее как Маха обнажённая, чем как Джоконда с её знаменитой улыбкой.

Но более всего в эти дни вспоминалось Анисиму Гурарию, чёрт возьми, постукиванье её каблучков по асфальту, когда она быстро-быстро шла к подъезду своего дома. Туп-туп, туп-туп! Проводивший её Анисим глядел ей вслед, и всё его взбудораженное существо ходило ходуном. Туп-туп! Спустя время, когда из памяти выветрилось почти всё, что было связано с этой Лорой, он где-то по соседству с сердцем отчётливо слышал биенье её каблучков по стылому зимнему асфальту.

Уже на второй встрече Лора сказала Анисиму, что едет в Израиль сразу после Нового года. С семьёй? Нет, пока одна, по израильской программе для молодёжи. А семья – папа, мама и брат – приедут через годик-другой. Можно ли вместе встретить Новый год? Нет, никак невозможно, хотя это было бы здорово. На Новый год заведено сидеть дома, с родными. Мама готовит жаркое с картошкой (Лора почему-то произносила «жеркое»), папа гонит праздничный самогон из чернослива. Патриархальная еврейская семья. На таких село стоит, да и город держится.

Разговор, понятно, вертелся вокруг Лориного отъезда и Израиля, как деревянные лошадки вокруг карусельного столба. Что-что, а историческая родина никак не укладывалась в романтический план Анисима. Израиль, более того, возник на его пути к цели как ловчая яма или же как забор, через который нелегко перемахнуть. Не без оснований видя в еврейской стране серьёзное препятствие, Анисим Гурарий невольно чувствовал к ней нерасположение. Если б Лора намеревалась отправиться в Австралию, где кенгуру, говорят, скачут по улицам, он и к родине сумчатых испытал бы подобное чувство. Но сдаваться он не собирался.

– Да, Израиль… – задумчиво промямлил Анисим. – С моей работы туда двое уже уехали.

– А вы не хотите? – спросила Лора. – Почему?

– Не знаю, – сказал Анисим. – Не тянет. Привык здесь жить. Кругом всё своё, и язык…

– Ну, это вы так думаете, – без нажима возразила Лора, – что «своё». Мой папа тоже так думает.

– Да? – оживился Анисим. – Почему?

– Привычки не хочет менять, – объяснила Лора. – В Хайфе его племянница живёт, моя двоюродная сестра. Он туда ездил. Вернулся и говорит: «Наших полно, а живут скучно. Привычки уже не те».

– Зато здесь весело, – сказал Анисим, испытав почему-то внезапную неприязнь к этому придирчивому русскому папе. – А он кто?

– Кто? – переспросила Лора.

– Да папа.

– Инженер-механик, – сказала Лора. – Всё сам делает, своими руками.

– Изобретатель, что ли? – чуть съязвил Анисим.

– Ну, не то чтоб изобретатель… – сказала Лора. – Но самогонный аппарат сам сконструировал и построил. Компактный.

– Да сейчас никто уже самогон не гонит! – удивился Анисим Гурарий. – Может, в деревне…

– Никто не гонит, а он гонит, – не согласилась Лора. – Он у нас упрямый человек, – в её приятный голос вплелась медная нить упрямства, унаследованного, наверно, от самогонщика.

Анисим вздохнул и перевёл разговор на другие рельсы. Папа гонит – и пускай себе гонит на здоровье, тем более что сейчас за это, кажется, не сажают.

– Значит, на той неделе – всё… – сказал Анисим и скорбно, почти обречённо покачал головой, как будто Лора собралась на той неделе пересечь Стикс в сопровождении Харона. – Вы уезжаете.

– Ну да, – совершенно безжалостно подтвердила Лора. – Знаете что? Езжайте тоже! В Иерусалиме есть зоопарк, там живут только такие звери, о которых написано в Библии.

– А другие не живут? – уныло поинтересовался Анисим. – Рыбы?

– Другие живут в Тель-Авиве, – сказала Лора. – Львы, например. Папа там был, рассказывал. Люди едут, а львы идут свободно.

– Тут уже будет не до скуки, – сказал Анисим.

– У вас же опыт! – нажимала Лора. – Вас на работу возьмут в зоопарк!

– Надо обдумать, – сказал Анисим. – При определённых условиях…

– Каких? – полюбопытствовала Лора.

– Ну, каких… – не открылся Анисим Гурарий. – Сначала вас надо проводить, а потом уже думать.

Лора смотрела с интересом.

– Давайте на выходной поедем под Москву куда-нибудь, – предложил Анисим, – я даже знаю куда. В субботу поедем, в воскресенье вернёмся. Снег, лес. Настоящая русская зима. На машине час езды.

– А что мы там будем делать? – не жеманясь ничуть, спросила Лора.

– Прощаться, – со значением глядя, сказал Анисим. – Что хотим, то и будем.

– Всё-всё? – спросила Лора.

– Ну да, – сказал Анисим.

– Для любви или просто так? – настырно уточнила Лора.

Таким вопросом влюбчивый Анисим был уязвлён до глубины души.

– Для любви, – грустно и твёрдо ответил Анисим Гурарий. – По-другому не бывает.

Так решили, так и сделали: поехали в Старую Руссу. И была суббота, и было воскресенье. И пел петух на рассвете, топчась меж рогов красного быка.

Своими увлечениями Анисим Гурарий всегда рулил сам: когда начинать, когда притормаживать и останавливаться. А тут вмешалась неодолимая сила – судьба или случай, какая разница. Лора села в самолёт и улетела в Тель-Авив, и след её простыл в зимнем сером небе. Влюбчивый Анисим никак не мог повлиять на ход событий, и это просто раскатывало его душу, как скалка раскатывает комок теста по разделочной доске. Его девушка, такая хрупкая, с такими тонкими запястьями, взяла и улетела. Девушка, в которую он влюбился. Которая говорит глубоким грудным голосом и так трогательно произносит это, казалось бы, совершенно расхожее слово «жеркое». А каблучки по мёрзлому асфальту: туп-туп! Это же с ума можно сойти, биться головой о стенку! Взяла и улетела, без всякого на то его согласия. Он чувствовал себя униженным глупыми обстоятельствами, которым не мог противостоять и которые, строго говоря, над ним надругались. Это можно было стерпеть, но вынести это было трудно.

Сам Израиль, конечная цель такого несвоевременного, в один конец, отъезда Лоры, не вызывал в грустящей душе Анисима озлобления или досады. Израиль тут был ни при чём, на его месте могла оказаться другая страна, Америка или Германия. На родине предков Анисиму побывать не довелось, зато года три назад он провёл отпуск недалеко оттуда – в турецкой Анталье. Да и в Иерусалим он планировал обязательно съездить когда-нибудь. Все говорят, что там красивая природа, море, как на курорте, и финики растут прямо на улицах. Это даже хорошо, что Лора поехала именно в Израиль – там тепло, повсюду цветы, там ей будет легко. И ведь это очень интересно чувствовать, что когда-то, при царе Горохе, твои далёкие предки там жили и кормились этими самыми финиками, а не грызли подмосковную кислую антоновку.

А Анисиму Гурарию было совсем нехорошо. Та ночь с субботы на воскресенье никак не выходила у него из головы, его душа, куда бы он ни шёл, оставалась повёрнута к ней лицом. Уже месяц прошёл, а ему казалось, что день ещё не кончился и всё это случилось только вчера. Так был устроен Анисим Гурарий, и это, если присмотреться получше, никому не приходилось в тягость.

В зоопарке, в отделе снабжения, коллеги дивились виду и состоянию Анисима Гурария: он был подавлен, и это вызывало тревогу. На все заботливые вопросы сослуживцев он отвечал вымученной улыбкой:

– Да нет, всё в порядке… всё хорошо.

За его спиной шептались: «Опять влюбился, это точно. Несчастная любовь. Главное, чтоб не удавился». Коллеги тепло к нему относились и заботились о нём: несли чай в кружке, коржик.

На исходе месяца после Лориного отъезда Анисим слёг. Врач сказал обычное: нервное истощение, депрессивный синдром. Нервы, действительно, были никуда – Лора, загоравшая на средиземноморском берегу, чудилась Анисиму на каждом шагу, за каждым поворотом. От этого и пень лесной сошёл бы с ума, что ж тут говорить о влюбчивом Анисиме Гурарии.

Болеть было тускло: зашторив окна, Анисим валялся на диване носом к стене, пил капли и, в тумане времени, не отличал день от ночи. Ему представлялся вечнозелёный Израиль, куда уехала коварная Лора, оставив его в снежной серой Москве. В Израиле разгуливали стройные молодые люди, играла музыка и пели птицы. Иногда Анисим видел со стороны самого себя, прогуливающегося вместе с молодыми людьми, – в штанах-бермудах, грызущим фисташки. Лора на своих каблучках поспевала рядом, он насыпал ей в ладошку орехи из кулька.

Эти милые картины рождались в голове Анисима сами по себе и независимо жили своей жизнью. Мозг, соображал Анисим, был разделён, таким образом, с телом и тоже существовал отдельно, невдалеке. Это он и рисовал прелестные картины, от которых невозможно было отвести глаз, и направлял мысли Анисима на темы, которые раньше его не занимали, тоже он. Лёжа на диване, Анисим Гурарий был благодарен своему мозгу, он им восхищался – этот дивный аппарат воплощал его мечты в действительность, правда, виртуальную, но от этого ещё более прекрасную и заманчивую. Он чувствовал тепло израильского солнца, ощущал вкус фисташек во рту. Лора, держа его под руку, шагала рядом – туп-туп! – по набережной, вдоль синего моря, и душа Анисима пела и ликовала. А он всё мечтал и воображал, и незнакомая заманчивая даль бегущей лентой разворачивалась перед ним. Он ощущал себя и там, и здесь, и эта двойственность была мучительна и сладка. Чаши весов подрагивали, фисташки понемногу перевешивали антоновку. Душа Анисима беспокойно поворачивалась с боку на бок и не могла найти себе места. Решение бесповоротно в ней вызревало, оно должно было вот-вот выстрелить, как остриё листа из зелёной весенней почки.

Жизнь кажется лёгкой и скользящей, если не нагружать её каменьями придуманных осложнений. Надо прийти в себя, побриться и ехать на историческую родину, к Лоре.

Так Анисим и сделал.

Случается так, что ветер дует с востока на запад, а птица летит с запада на восток. Иногда события обрывают повода и мчат невесть откуда и куда, не придерживаясь никаких предположений, догадок и доводов разума.

В ночь перед отъездом зазвонил телефон, и Анисим услышал голос Лоры:

– Извиняюсь, что раньше не позвонила! – заливаясь хохотом, сказала Лора. – Никак не получалось, понимаешь! Я тебя помню, а ты меня?

Значит, помнит! – грянуло, как в колоколе, в ночном тёплом теле Анисима Гурария. А хохочет от радости!

– И я, и я! – кричал в трубку Анисим. – Как ты там?

На этот непростой вопрос Лора развёрнутого ответа не дала, ограничившись проходным и ничего не значащим «хорошо, всё в порядке». Зато она сообщила, что живёт под Тель-Авивом, в какой-то специальной деревне, у дальних родственников папы-самогонщика. Запинаясь от волненья, спеша, Анисим открыл, что завтра вылетает. В ответ Лора продиктовала номер своего телефона и деревенский адрес. Конечно, телефон – очень полезное изобретение, но оно совершенно не подходит для того, чтобы живые горячие люди, задыхаясь в прибое счастья, говорили посреди ночи по проводам или пусть даже по мобильнику, вовсе без проводов.

Назавтра, едва усевшись в своё лётное кресло и пристегнувшись ремнем, Анисим освобожденно задумался над тем, что чудеса всё же присутствуют в нашей жизни. И дело тут было не в том, что вдруг, ни с того ни с сего, появилась Лора, и всё изменилось, и всё пошло-поехало по другой дороге. Зоопарк на Большой Грузинской, с его львами и верблюдами, с его заботливыми сослуживцами из отдела снабжения, – всё это вдруг перестало его интересовать и исчезло из поля зрения. Пространство было теперь занято Лорой, маленькой, хрупкой Лорой; ни для кого другого там не оставалось места. Это, конечно, было чудо, но Анисим Гурарий, слепо уставившийся в иллюминатор и даже прозевавший взлёт, брал шире. Вокруг, размышлял он, полно чудес, а мы их не различаем, потому что привыкли и думаем, что всё так и должно быть. Вот, например, взять человека, обыкновенного человека. Он как – чудо или нет? Вот в чём вопрос! – блаженно рассуждая, повторял вслед за Гамлетом, ничуть об этом не догадываясь, Анисим Гурарий. Человек – чудо из чудес или природная вещь?

Чем ближе Анисим Гурарий подлетал к Лоре, тем больше он склонялся к первому предположению: чудо. Действительно, что тут голову ломать: цветные шарики под бровями видят, уши слышат, нос чует, язык отличает вкусное от невкусного, голова соображает и всё подводит к общему знаменателю; это ведь не просто так. И хотя в зоопарке на Большой Грузинской придерживались иного мнения, Анисим сомневался в том, что человек произошёл прямиком от обезьяны. Может, дело обстояло как раз наоборот.

Долетели благополучно. На дворе стояла тёплая южная ночь. Завтра же он поедет в эту специальную деревню с каким-то африканским названием, к Лоре, и начнётся новая жизнь. Да она уже и началась – как только он ступил на эту приветливую землю, где его поздравили с приездом на ПМЖ, дали важные государственные документы с гербом и даже деньги на карманные расходы. Чиновник говорил по-русски, ему было скучно коротать ночь в одиночестве, и он затеял с Анисимом лёгкий разговор: кто да что, да где работал, да есть ли родные в Израиле, и если нет, то как же так. Испытывая праздничный подъём, Анисим беззаботно признался, что родных нет, зато есть бывшие сослуживцы, которых надо будет обязательно разыскать; они, по слухам, неплохо прижились и устроились. Сослуживцев чиновник не припомнил, зато рассказал, что до Лориной деревни рукой подать – минут двадцать на автобусе.

Приятно проведя время, Анисим Гурарий отправился в гостиницу, а наутро, позвонив хрупкой Лоре, сел в автобус и поехал в специальную деревню.

К немалому смущению Анисима Гурария в деревне его ждала организованная встреча. Подойдя к жилищу родственников Лоры, он увидел, как из дверей дома выкатился клубок молодых людей в ермолках, в сельских чёрных костюмах и белых сорочках. Молодые люди принялись петь весёлую песню на еврейском языке и водить хоровод вокруг Анисима, который топтался посреди почётного круга, пока на пороге дома не появилась Лора. На девушку была надета чёрная широкая юбка, её мягкие ореховые волосы выбивались из-под коричневой косынки, туго обтягивавшей голову. Растолкав хоровод, Анисим взбежал по ступенькам крыльца – но Лора предостерегающе вытянула вперёд ладошки:

– Нельзя, нельзя!

– Как нельзя?! – потерянно спросил Анисим.

– Никак! – ответила на это Лора и улыбнулась. – Никак, и всё. Потом поговорим.

«Потом» состоялось через полчаса, после знакомства с роднёй папы, которой Анисим был недостоверно представлен как «старый знакомый». Сели за стол, выпили по рюмке, закусили куриным паштетом с халой.

Родич папы-самогонщика, дядя по линии мамы, был одет, как все мужчины в этой деревне, – чёрный костюм сельского покроя, белая рубашка, чёрная ермолка. Анисим выслушал немало добрых слов в свой адрес: в его лице избранный народ пополнился ещё одним блудным сыном, вернувшимся в Святую землю, на родину предков. О Лоре и цели приезда Анисима не было произнесено ни слова. Сидя за столом, Анисим томился и строил догадки, к которым не мог подобрать ни одной вразумительной разгадки.

Всё имеет свой конец, кроме бесконечности, к которой мы не имеем никакого отношения. Кончилась водка на столе, кончился паштет, кончилась хала. Анисим с Лорой вышли в палисадник и уселись там на лавочке, под апельсиновым деревом. Оранжевые шары свешивались с веток, птицы лениво переговаривались друг с другом.

Анисим не знал, с чего начать разговор, и для верности решил зайти в обход.

– Ну, ты как, вообще? – спросил он Лору.

– Нормально, – сказала Лора, избегая смотреть на Анисима.

– А эти ребята для нас пели? – спросил Анисим. – Которые плясали?

– Для тебя, – объяснила Лора. – Ты еврей, вернулся домой, вот они и пели. У нас так положено.

– У нас? – уточнил Анисим.

Лора свела ладошки в кулачки.

– У религиозных, – сказала Лора. – Я теперь религиозная. Эта вся деревня религиозная.

– А… – деликатно сказал Анисим Гурарий. – Давай поедем в город, у меня там гостиница до конца недели.

– У нас не полагается, – сказала Лора. – Ты не религиозный, а нерелигиозный еврей хуже гоя, хуже козла и барана.

Анисим подумал, что Лора пошутила, и шутка ему не пришлась по вкусу.

– Но мы же с тобой… – Анисим понизил голос до шёпота, как будто апельсиновые шары могли его услышать, – …были вместе. Перед твоим отъездом.

– Ну и что! – досадливо махнула кулачком Лора. – Один раз не считается!

Тогда Анисим Гурарий, озадаченный таким подсчётом, решил двинуть напролом:

– Давай ещё разок, а, Лор? Я ж к тебе сюда ехал, а не к этим певцам!

– А ты мог бы стать религиозным? – помедлила с ответом Лора.

– Ну да, – неуверенно промямлил Анисим. – Я просто об этом как-то не думал. А что для этого надо?

– Надо начать с обрезания, – по-деловому сказала Лора. – Это необходимо. Здесь, в деревне, и сделаем. Да?

Предложение было неожиданным и застало Анисима Гурария врасплох. Он подумал, прикинул и отказался со смущённым сердцем.

Неделя шла к концу. О возвращении в Москву, на службу, Анисим Гурарий даже и не задумывался: израильская жизнь ему понравилась, а встреча с Лорой, сложившаяся совсем не так, как он себе представлял, оставила в его влюбчивом сердце скорее недоумение, чем ядовитую печаль. Перебирая в памяти обстоятельства, приключившиеся с ним в специальной деревне, он всё больше утверждался в уверенности, что ещё неплохо выпутался из этой необыкновенной истории. Теперь следовало отыскать какой-нибудь уголок, где можно было бы душевно обустроиться, пойти на работу и начать если и не новую жизнь, то хотя бы продолжить, с поправками, старую.

В поисках зоологической работы он отправился в сафари. Парк поразил его своим размахом и богатством: здесь было щедро представлено всё, что бегает, летает, плавает и ползает, а дюжина львов на выгороженной территории, за забором, жила дикой жизнью, не обращая никакого внимания на посетителей в их автомобилях с закрытыми наглухо окнами. Замечательно было ещё и то, что по-русски здесь не говорили только звери.

В слоновнике, к обитателям которого Анисим, ещё со времён Большой Грузинской, испытывал тёплые, почти родственные чувства, он встретил уборщика по имени Володя, своего ровесника. Володя оказался природным дрессировщиком, человеком высокого полёта фантазии: он собирался открыть в Тель-Авиве уголок Дурова, ни в чём не уступающий московскому.

– А что! – развивал Володя свою плодотворную мысль. – Мышей тут у нас полно задарма, тройку собачек я с собой привёз из Кривого Рога, да медвежонка, да змей восемнадцать метров, а обезьянку прикуплю. Главное – дрессура! Это главное. Ты понял?

Насчёт работы для Анисима дело тоже складывалось неплохо. В дирекции сафари к Володе из Кривого Рога относились с почётом-уважением как к будущему владельцу уголка Дурова. Зоологического занятия, связанного с закупкой и распределением кормов, не нашлось – место было занято, зато можно было без промедления приступить к труду под названием «страж ворот». Название Анисиму Гурарию понравилось, да и кому бы оно, интересно знать, могло не понравиться – от него так и веяло чем-то рыцарским, даже ветхозаветным. Плюс твёрдая зарплата. Плюс социальные.

– Соглашайся! – уговаривал симпатичный Володя. – Сидишь на вышке, жмёшь на кнопки. И это же сафари, а не какой-то дровяной склад! А потом я тебя в уголок Дурова возьму.

Башня с обзорной кабинкой наверху возвышалась у ворот, ведущих на львиную свободную территорию. Страж ворот сидел в кабинке, перед пультом управления, и неотрывно следил за тем, чтобы накопитель, расположенный между двумя воротами – вторые были заперты на электрический замок, – наполнялся машинами посетителей. Убедившись, что накопитель полон, страж жал на кнопку; въездные ворота захлопывались. Посетители в своих машинах, таким образом, оказывались запертыми на пятачке огороженного накопителя, куда никакой лев, даже если это ему взбредёт в голову, не сможет попасть и продолжить свой рейд в мирный зоопарк, где, знакомясь с разнообразием животного мира, безмятежно гуляют дети со своими родителями. Убедившись, страж жмёт на другую кнопку, створки вторых ворот расходятся, и отважные путники въезжают на львиную территорию. Вот, собственно, и всё о работе стража ворот.

За полчаса Анисим Гурарий освоил эту науку досконально и уже назавтра, в восемь утра, заступил на смену в высотной кабинке. В рюкзачке он принёс с собою две банки отменного пива «Будвайзер», поставил их на крышку пульта управления створками и, прикладываясь, вполне удовлетворённо бормотал себе под нос:

На горе растёт ольха,
Под горою вишня.

Глоточек.

Парень любил цыганочку,
Она замуж вышла.

Я люблю наше сафари и часто туда заглядываю. Проезжая мимо сторожевой башни, машу Анисиму Гурарию рукой, и он машет мне в ответ.

январь 2014