Татьяна Алексеева

Время, время…

ДЕВОЧКА С ПЕРСИКАМИ

Действие времени подозрительно похоже на процесс пищеварения. Всё начинается с сочного плода и душистой кожицы. Только едоки  ‎– уже не мы. Кусочки порой застревают у времени в горле, кем-то оно торопливо откашливается… Нежная плоть тает, а на поверхность выступает завязь, из которой всё выросло.

Фрукт исчез ‎– косточка явилась. Но что тут главный результат: убитый плод или освобождённое семя?

Косточка летит в мусорку, словно тело ‎– в землю. Своими руками отправляем семена на свалку ‎– что ж тут удивляться сходству с собственной судьбой.

Смерть ‎– не старуха с косой, а девочка с персиками. Мы ‎– её соучастники, а не жертвы. Привыкли не замечать, как орудуют собственные челюсти и обрывки чужих телес проваливаются в могильную утробу. У пожирательницы телес ‎– великая армия, и мы ‎– её солдаты.

Но при чём же тут Время? Оно ‎– плоть самого процесса. Откусить, пережевать ‎– всё это требует протяжённости, развивается внутри бескрайнего тела. Получается, что смерть покорна Времени, оно ‎– больше её. И это даёт надежду… Значит, наша армия пожирателей и пожираемых может быть разгромлена ещё более могущественным полководцем, которому покорно даже Время.

СВЕЧЕЧКА

Мир из стекла ловит в свои сети лучи и искры, стремится их удержать и присвоить. Имитирует свет, приручив электричество. Но свет внезапен, а электричество предсказуемо: включил ‎– выключил, и радиус действия строго очерчен. Лесковский «светлый круг лампы» не упорхнёт дальше абажура, зависнет в отмеренном пространстве.

Вот и рвёшься на улицу, где на тропинке возле калитки или между поленницей и стеной пляшут узоры и фигурки, вырезанные ножницами света. Свет любуется тенью, влюблён в неё. Но рисуют они всё равно для кого-то третьего. Только ты, застыв у калитки, видишь этот вспыхнувший синевой квадрат, золотистое решето на земле, летучие просветы между листьями. Только в тебе они едины ‎– тьма внутреннего мира и свет понимания.

Отказаться от электричества важно не снаружи (куда ж без него!), а внутри, в собственной глубине. Мрак приручит лишь собственной рукой зажжённая свечечка или в секунду сгорающая спичка. Электролампа же разгонит темноту по углам, где она сгустится и затаится зверем ‎– в ожидании своего часа.

Только живой огонь усмиряет и гипнотизирует зверя неизвестности.

Он придёт и уляжется рядом.

Будем вместе смотреть на пляшущие языки.

РОДИНА

Настоящая родина ‎– именно душа человека. То бескрайнее и внушительное, что никогда не меняется внутри, хотя способно переживать все времена года: засыпать и задумываться зимой, мрачнеть и печалиться осенью, плодоносить летом и доверчиво открываться новому ‎– весной.

Нарочно перепутала порядок, ведь в каждой душе-стране ‎– своя последовательность времён. Мой ‎– именно такой: от зимы ‎– к осени, от лета ‎– к весне. Весна ‎– последняя на моём внутреннем календаре, а зима ‎– начало. Потому так дорого здешнее пространство «вечной зимы», где сугробы лежат по полгода, а небо ‎– белое, как антарктические льды.

Ещё ничего нет, всё безжизненно и уныло, а я уже чувствую вздроги кореньев и ростков. Хотя знаю: в моей стране после зимы наступает осень. Значит, дальше будет только хуже. Первые ростки сгниют, их истопчут, завалят мусором и истребят дотла. Только вечный дождь и чернота, похожая на осевший пепел…

Радостное лето расцветает на этом пепелище как-то неявно ‎– под разговоры о том, что всё безнадёжно, мир катится в тар-тарары и ждать тут больше нечего. Переживание «ухудшений» оказывается столь плодоносным, что деревья наперегонки покрываются фруктами, а кусты стонут от ягод. И всё это ‎– самых непредсказуемых форм, из коих треугольные груши не банальнее квадратного арбуза.

А весна придёт в самом конце, когда все странности исчерпаются и останется только надежда на вечность, трепет к зелёному листу и любовь, которую не вытравишь, потому что она и есть та земля. Точка опоры.

ПОЧТОВЫЙ ГОЛУБЬ

Почти всякий посвятивший себя слову упирается в то, что любое высказывание ‎– бесполезно. Оно бесследно растворяется в кипятке реальности, почти не меняя его вкус (слишком много ингредиентов перемешано в этом бульоне).

Хорошо только поэтам: они могут льстить себе, что особая, неестественная форма речи неуничтожима. В самой себе содержит противоядие от времени. Можно, впрочем, представить себе существо, для которого именно такая речь ‎– естественна. И тогда поэзия ‎– пророчество и инструмент эволюции вида.

А сказанное не в рифму, беспомощно взмахнув крыльями, шлёпается оземь. Куда лететь? Курица ‎– не птица. В городе одни помоечные голуби, которые ждут не дождутся, когда принесут выбрасывать очередной заплесневелый батон.

Сочувствуешь воробьям из-за мелкости, гордишься их проворством ‎– будто своим. Но за птиц их не держишь… Птица ‎– это нечто недосягаемое, тающее не в бульоне, а в небесах.

Самонадеянность, казалось бы: привязали тебе бумажку к ноге, и сразу почувствовал себя почтовым голубем ‎– вместо помоечного. А ведь так и есть. Записка мигом размыкает пространство. Страшно важен становится адресат, которому её надо доставить. И пока он есть, ты ‎– голубь. А если перестаёшь в него верить, только и остаётся, что толкаться у помойки с воробьями, отвоёвывая безжизненные крошки.

ТЮРЬМА ДЛЯ БОГА

Оборотная сторона страха ‎– желание заполучить «насовсем». Страх и желание ‎– в одной упряжке. Но если приглядеться к сбывшемуся «насовсем», может ли что-то быть ужаснее? Руки заняты ‎– ими уже невозможно грести, они не взмахнут дирижерской палочкой или кистью, не ухватятся за пилу или лопату… «Насовсем» ‎– наручники, жадно окольцевавшие запястья.

Иллюзия ненасытности держится, пока силуэт скользит между деревьями, а ты гонишься следом, изнемогая от страха «не смочь». Но если к счастливой находке тебя приговорили пожизненно, страх «не заполучить» всё равно воскреснет ‎– и перекинется на другое… «Не заполучить» обратно возможность выбора и ухода так же страшно, как не догнать убегающий приз.

Тюрьма для Бога ‎– вот что мы пытаемся создать, заковав Его в вечность. Придумав «вечность», будто бы она существует. Растянутые Распятием руки ‎– свидетельство и встречная исповедь: «Я ради вас ‎– навсегда на этих галерах…»

Фарисеи, Рим, империя Александра, множество других империй ‎– всё хотело застыть на века. Бог уберег нас от Ада «вечности», взяв его на Себя. Позволил насовсем приковать Себя к Кресту. После было вырвался из пут, вознёсся… Но в каждом храме Его приковывают заново.

Символ Его каторжных цепей мы носим в виде нательного креста на шее… Нет, не сбежишь от нас, даже не пытайся! Мы за Тебя держимся.

ЗЕРКАЛЬЦЕ

Женщине важно быть не красивой, а естественной. Неподдельная красота мерцает там, где не ждёшь. Свет упал, улыбнулась, засмотрелась на что-то, забыв о себе, взгляд искрится… Очарованность приходит и уходит, как волна морская.

Старания приклеить красоту навеки к конкретному лицу оборачиваются музеем восковых фигур. Страх не дотянуть до стандартов сковывает железным обручем.

С самого детства приходится выбирать: жизнь или смерть? Быть одобряемой или быть разной? «Одобряемость» ‎– надёжные рельсы, по которым катишь к желанной точке, вольно избранному пункту назначения. А потом вдруг спохватываешься, что везут под конвоем и в клетчатое оконце не пробивается небо.

Естественность ‎– в стороне от железных дорог. Больше связана с пешими прогулками и промокшими ногами. Ветви царапают, подол забрызган грязью… Впереди ‎– не пьедестал, а горшки и кастрюли, шустрый веник и понурая тряпка. Всё вручную ‎– свечку зажечь, перебрать вещи на полке, помять травинку, сидя на крыльце в тишине и одиночестве…

Такая женщина никогда не узнает, красива ли она.

И никогда не спросит себя об этом.

СКАЛА

Пока жив хоть кто-то из «старших» родственников, чувствуешь себя защищённым. Даже если и говорить толком не о чем, и слеплены из разного теста, и один выпестовал в себе интеллигента, а другой, предположим, остался по духу пролетарием, и, значит, заботы и языки общения не совпадают… Всё равно «старший» самим своим существованием оказывает нам великую милость.

Старик или старуха воплощают волю рода, позволяют младшему родственнику побыть «блудным сыном». Ведь если между тобой и смертью больше никого нет, теряется и возможность блужданий – уходов, приходов, возвращений. Больше не от кого отталкиваться и не от кого получать прощение.

«Старший» словно продлевает жизнь для идущих за ним, отодвигает линию горизонта. Пока «старший» на глазах, он напоминает о жизни за чертой, о пространстве ушедших в незримые поля вечности… Оставаясь в живых, он связывает распавшиеся половины и хранит в памяти то, чему мы, младшие, не могли быть свидетелями.

Но тем больнее переживать расхождение между личностью человека и тем местом, которое он занимает. Сколько раз приходилось сокрушать голову о древний неподатливый камень – тупость, упрямство, ограниченность «старшего». О его неподвижность и внутреннее омертвение.

Вот так бьёшься, бьёшься волной о скалу… И чувствуешь, что в ней прячется Бог – словно лицо под маской.

ВРЕМЯ

Не знаю, как справиться со временем… Оно никак не желает наполняться тем, чем пытаюсь его наполнить.

Поняла: обычно смотрю на время как на рюкзак, куда надо напихать побольше да со скрежетом зубовным потащить, чтобы было потяжелее. Удовлетворение даёт именно тяжесть – ведь это я его несу, а не оно меня.

Но что-то у нас со временем не ладится. Оно словно видит меня пёрышком, которое приятно покачивать на волнах или подуть на него легонько. А я… Только когда ощущаю тяжесть и к вечеру падаю от усталости, у меня чувство, что время по-настоящему прошло.

Но оно вовсе не хочет проходить. Оно явно стремится остаться и всегда быть с нами. Играть, очертя голову носиться за мячиком или догонять стрекозу. Потом вдруг засмотреться на кошку. Разглядывать втоптанный в землю фантик. Обернуться на чей-то смех… Его так много, что ему себя не жалко. И совсем ему не хочется запихиваться в тесный рюкзак, становиться джинном, заточённым в бутылку.

Казалось бы, так просто: дай времени себя обнять. Дай ему посадить тебя на ладонь и полюбоваться тобой, словно бабочкой. Упрямый поединок ни к чему не приведёт – оно сильнее. И если устанет тебя терпеть, просто сожмёт ладонь покрепче.

Дети не так невинны, как кажется. А Время – вечный ребёнок.

Ему бы всё время что-нибудь новенькое.

ВОПРОС

Жизненные итоги… Я давно и неотступно думаю: в чём они? Перед тем как сотрёт и растворит, хочется понять: что это было. Хотя даже сам вопрос ускользает, срывается с крючка. Действительно ли так важно понять – что останется и кому? Родственникам, которые ещё десяток лет будут вспоминать? Но ведь и их скоро не станет, как и друзей, и знакомых…

А может, ошибка в самом вопросе? И жизненная задача – вовсе не в том, чтобы «остаться» или «оставить»?

У большинства людей, как я вижу, жизнь складывается по принципу «удержания», укрепления своих берегов. Что-то в молодости для себя поймал, схватил как основу, и теперь на этом пятачке идёт бурное строительство – подвозится цемент, возводятся всё новые этажи, крепится крыша. И всё это навстречу неизбежному землетрясению – собственному уходу.

Путешественники и домоседы в этом схожи. Ездок по миру тоже «копит»: впечатления, пейзажи, города и страны, навыки и умения – набирает свой «багаж». Наверное, это у него потом и останется жизненным итогом – воспоминания, фотографии, удовлетворение от того, что охватил мир: взошёл, посетил, спустился, поднялся…

А вдруг есть выбор?! Не гадать об итогах, а просто решить – хочу такой-то. С чем хотелось бы уйти? О, тут для меня ответ простой – с любовью в сердце… С любовью и пониманием, что ничего глубже, и проще, и неотразимее не переживалось, и самая малая её искра перевешивает всё остальное. Но ведь все это твердят уже не первое тысячелетие… Может, ответ даже не в той любви, которую чувствуешь сам, а в той, что ждёт на пороге?

Или в понимании, что вся эта громада событий, перемещений, физических усилий, труда, приобретений и всех мучительных попыток слепить собственную биографию была приведена судьбой в действие ради одной-единственной минуты?

И вот там, на пороге, станет ясно – что это была за минута…