Вы когда-нибудь задумывались, сколь многочисленно население лирической вселенной современного поэта? Не будем отсчитывать от Пушкина: в его стихах обитает весь тогдашний Божий мир – от ближайших друзей поэта до кочующих по Бессарабии цыган, десятков тысяч воинов, сошедшихся на Полтавском поле, и безвестной жидковолосой шотландской певуньи Мери, чье дыхание полно чумы. Не будем отсчитывать от Александра Сергеича, это немилосердно.
Возьмем самих себя, русскоязычных, рожденных на окраине цивилизованного мира, упрятанной за надежными заставами и широкой следовой полосой, которая перепахивалась заново каждое утро. Заставы растворились, полоса заросла чертополохом, а мы либо остались там, где родились, либо рассеялись по обширным пространствам, где нас не ждали, либо взошли в землю, где нас вроде бы и ждали, но потесниться ради вновь прибывших не торопились.
Так вот, я повторяю вопрос: сколь населены наши поэтические миры? Если говорить о русскоязычном поэте в Эрец Исраэль, то его мир, как правило, это его ближний круг, горстка друзей и мертвецов, оставленных им в покинутых краях, скромный набор библейских персонажей (Моше, Давид и далее, в зависимости от глубины проникновения в премудрости ТАНАХа) да не очень отчетливые человеческие фигуры, оживляющие вновь обретенные пейзажи. В общем, ему есть с кем поговорить. У самых отчаянных лириков стихи населяют двое: Я и Она (Он и Я).
Примеряясь с этим своим аршином (или абаком) к стихам Владимира Френкеля, я с некоторой оторопью обнаруживаю, что население его лирики состоит из одного-единственного человека. Эту удивительную особенность я заметил далеко не сразу, хотя на обложке сборника его стихов честно написано: «Размышления в пустом кафе». Сборник, составленный в 2001 году (изд-во «Филобиблон», Иерусалим), вобрал в себя лучшее из трех предыдущих книг, вышедших в 1977, 1997 и 2000 гг. в Риге и в Иерусалиме. В эту книжку вошли и стихи его рижского периода, и опыты первого десятилетия в Израиле. Одиночество автора не сразу замечаешь просто потому, что уже ранние его стихи, датированные 70-ми, 80-ми годами, выстроены уверенной рукой мастера. В трех-четырех строфах любого из стихотворений, как правило, уложенных в классические размеры, устоявшиеся еще до потрясений ХХ века, нет ничего лишнего, не заявленного в первых двух строках, которые, как говаривала Марина Цветаева, нам диктуют свыше. Поэтому и недостающего не ощущаешь. И лишь перечитывая эти тексты, видишь, что в городских, по преимуществу рижских и ленинградских пейзажах люди занимают не больше места, чем в визионерских ландшафтах Каспара Давида Фридриха, который никогда не размещал немногочисленные стаффажные фигуры в своих картинах иначе, как спиной к зрителю. Удивительно быстро уходят люди, / Улыбаются, плачут и машут рукою, … Ты от них отделен, ты от них независим, / Это просто прерывное время такое. Или картины ночного города в лунном освещении: На перекрестках брошенные тени / Колеблются, колеблются, хитрят / …они, пожалуй, и не хуже, / Чем люди, пробегающие днем. Вот еще: Друзья на отшибе, знакомых едва узнаешь, / Неузнанный ими, всё дальше и дальше идёшь…, и еще: На пустырях – пустое место, / И наперёд уже известно: / Такая темь – не перейти…, и еще: Всё мимо и мимо домов, и садов, и витрин, / и снова ты нынче с любовью один на один… Зато безлюдные городские пейзажи безупречно классичны: Карк вороний в Летнем саду, / Палые листья в стылом пруду, / Ветра и сада рама сквозная. // … Блеклое небо, мосты зимою, / Неразличимый райский сад / Да пустыри вдали за Невою.
Во второй половине своего жизненного пути автор оказался в Иерусалиме, в городе, о котором можно сказать что угодно, кроме того, что он пуст. Но мы читаем иерусалимские стихи Владимира Френкеля: Пустеет ночь. И дождись минуты – / Исчезнут тени, потом и люди, / Пустеет город… или А немного еще подождать – / Разрастается город, темнеет, / И совсем уж нельзя угадать, / Что во что превратиться сумеет, / А потом не видать ничего – / Наступившая тьма проглотила… И, сидя в пустом утреннем иерусалимском кафе, поэт видит в безнадежном вчерашнем далеке плоский прибалтийский Город: Я распрощался с Городом, но уж чего не ждал – / Город поплыл за мною, хоть я его не звал, / Брошенный виден берег и вдалеке причал… А на причале – никого.
Читатель берет книжку, входит в полупустое кафе, может быть, встречается взглядом с автором. Поэт пишет о себе в первом, втором или третьем лице, смотрит на себя как на часть интерьера или пейзажа. Читатель вовлекается в эту игру, потому что и сам он – из этого племени, совершившего исход, но еще не окончившего странствие. Я ничей не современник, / Я пока ещё в пути, / То ли княжий соименник, / То ль без имени почти… Эмигрант с рожденья, космополит, / Посмотри в окно, как прекрасен вид… На каком языке говорить – неважно, / И в какой стране – это Бог рассудит. Эмигрант, космополит… соглядатай. А что увидит здесь соглядатай – / Фонарь забытый, четвёртый, пятый… Вот то-то и оно – представим себе Агасфера-Картафила, в минуту отдыха решившего составить стишок или зарисовать пейзаж. Появятся в этом пейзаже другие персонажи? Вряд ли. И вовсе не нужен посредник / Меж небом и мной на земле.
Чем больше вчитываешься в стихи Владимира Френкеля, тем более привыкаешь к этой его точке зрения, с которой он смотрит на окружающий мир. Она никогда не совпадает с уровнем почвы, она всегда над ним приподнята, а то и вынесена за пределы земной атмосферы: Вот плывёт кораблик лунный… что он видит впереди?А видит он то же, что и автор за своим окном – город опустелый… фонарей молочно белый / Свет и тёмный окоём. С высоты – на землю, из нынешнего далека – на прошлое, через оконную раму – на город и мир. Перед новым иерусалимцем, насельником высоток его окраинного района Гило, возникает апокалиптическое видение: Вот Бог погасит этот свет – / И города как не бывало. Как там у Михаила Афанасьевича? Пропал Ершалаим – великий город, как будто не существовал на свете.
Разбирать стихотворную технику Владимира Френкеля не хочется по простой причине. Качество ее определяется двумя словами (повторюсь еще раз) – уверенное мастерство. Классические размеры, никаких специальных формальных изысков. Вот так, течению подобный, / Что знает меру и предел, / Построен ямб четырёхстопный – / Он мне ещё не надоел. Я бы назвал авторский способ подачи стихотворного материала минимализмом. Но этими минимальными средствами описываются феномены любой сложности и детальности. По терминологии Мандельштама Владимир Френкель – смысловик. Он берется за перо (ударяет по клавишам компьютера) не под влиянием лирического возбуждения в надежде, что неопределенное настроение выльется в оперенные удачной рифмой строки. Его стихотворение всегда держится продуманной конструкцией. Он сам сравнил эту конструкцию с витражным переплетом, сказав, что …Свобода / Тогда лишь рвётся из окна, / Когда безбрежность небосвода / Со всех сторон ограждена.
Владимир Френкель в мире русскоязычной поэзии обитает уже давно. Он выпустил семь стихотворных сборников (последний из них – «Игра без правил» – вышел в свет в 2010 году). Наверно, можно сказать, что основной корпус его стихов, в общем, уже сформирован. То новое, что появляется в периодике и, как я ему желаю, соберется под переплетом будущих сборников, дополнит его поэтический мир новыми деталями, но не изменит радикально. Читая стихи Френкеля, я все время вспоминаю словоупотребление Пушкина «пустынный» в смысле «одинокий», восходящий к самоназванию отшельников, удалившихся от грешного мира в пýстыни. Отцы-пустынники… Володя, однако, от грешного мира и не думал удаляться. Он, как и все мы, ходит по каменным тропам Иерусалима, который – целый мир, и он же – небосклон, / Как города и мира завершенье. И некоторая отстраненность поэта от мирской суеты его стихам только на пользу. Не в этом ли нынче Господня милость, / Что поздняя осень уже удалась.
Лирическая вселенная Владимира Френкеля вовсе не пуста, несмотря на метафизическое одиночество поэта. Она населена всеми нами, хоть бы и в виде теней, сопровождающих пешее шествование автора по отведенной ему части мира. Получив у вечности отсрочку, / Грех не помнить срока своего. / Каждый умирает в одиночку, / Не беря с собою ничего. Но стихи, напечатанные в журналах и альманахах, рассеянные по сайтам Всемирной паутины, собранные в книги, – остаются.