* * *
Запах нашатыря, талого снега,
ветер с примесью дыма и соли,
красный кирпич заводов, сонная церковь –
здесь приворожено сердце моё.
Кто лучше меня вас вспомянет:
яблонь усопших сады с угольной кожей,
каменно спящие львы, влитые в камень,
дерево игр пионерских – мяч на вершине
врос между веток и, смотришь, пустит побеги.
Я окликаю вас – но мешают слёзы –
ставящих свечи за нас в крутобокой церкви
Кулича-и-Пасхи под звон колокольный.
Благословенны вы и ваши хлеба.
* * *
Город скудных небес,
скупого солнца, размокшей соли,
дивных теней в тумане –
и опарышей, островной шпаны,
крошащих страну, как сухарь а кармане.
Город вороватых властей,
от Меншикова на лисьей подкладке
до ублюдков, вылезших из щелей
комсомольско-бандитской складки,
где их закаляли жарко
на огне народной беды.
Оборотень Петербург, осколок России,
лепщик нечисти всех сортов,
а на Москве белоглазая чернь подбирает плахи
для новых стрельцов,
для крови поруганной родины.
* * *
Кащей, – говоришь, – Яга, юркие бесы
выбрались из замшелых ям и снова правят,
губят, жируют, мучают землю,
соки её добывая.
Да нет, те были как-то живее, что ли,
родом из тёмных снов, хвои сосновой,
хмеля болотных трав. А эти –
из гнили расстрельных подвалов,
слизи змеиной, Каиновой слюны.
* * *
Синий, палёный, отравленный воздух,
запах дождя, раскисшей известки.
Словно копейку на перекрестке,
родину кинули – «на!»
Что же запомнить: нитратную дамбу,
тухлую тушку Финского взморья,
парк зачумлённый для интуристов,
крепости бравый шпиль.
Здесь офицер от любви к Шульженко
выстрелил в сердце, здесь убивали,
и вырастали из мёртвых стебли,
папоротники, полынь.
Шепчется с листьями дождь моросящий,
и в паутине почтовый ящик,
где размокает на дне записка:
«Был. Не застал. Харон».
* * *
Петербург в декабре
тает, как дымная роза в тёмной воде.
Так глубина черна,
так далеко до весны,
до света, до первого марта,
но школьница бредит о Че Геваре,
подростки скандируют: «сука Путин»,
и миазмы «Народной воли»
пробиваются из-под земли.
Эти стаи волчат, истребителей крыс,
голодных, злых, неужто с ними свобода?
Мы ждали других – высоколобых, чистых,
новых желябовых и перовских.
Впрочем, эти не хуже.