ГЛЯДЯ ИЗ ИЕРУСАЛИМА
Памяти Юрия Дружникова
В предвечерней рыночной давке
обхожу груды яблок и слив.
Лиловеют, краснеют прилавки,
где ж любимый твой «белый налив»?
А в Москве говорливый рынок
побледней, да вот речь ясней,
вразумительней звяканье крынок,
хоть морковка и почерней.
Там, напротив, твоя квартира,
толку нет, что подать рукой –
ни тебя, ни этого мира,
как ты рвался уйти в другой!
Вот и вырвался, и рванулся
в Калифорнию через Техас,
и ни разу не обернулся –
всё писал, пока взгляд не погас.
Десять лет метался, надеясь,
что начнётся иной отсчёт.
Может, имя твоё вспомнит Дэвис
и Москва о тебе вздохнёт.
ТЕЛЬ-АВИВ – ЛОНДОН
Покуда замкнуты в одном астральном теле,
покуда плещемся в слоящейся купели –
мы неделимы, мы птенцы одной планеты –
о мисс, о плиз, газеты и буклеты.
Но их земля уже под нашими ногами,
уже британскими нас кормят пирогами.
Двенадцать дней – вперёд
оплачены бисквиты,
и нужды нет! Мы и без них по горло сыты.
Чужая жизнь, чужая роль, чужая пьеса,
на сцене топчемся, не смысля ни бельмеса,
земная пропасть глубже пропасти воздушной…
Юнцы смеются белозубо, простодушно.
* * *
Разве я насмотрелась?
Кто сокрушается: старость.
Кто утешается: зрелость.
Чашку в руках удержать не сумела,
лужица кофе на скатерти белой.
Ладно, не надо, не хлопочи,
видишь, пальма оделась в лучи,
куст бугенвильный краснеет сквозь тую,
(налей себе чашку другую),
фикус щурится в голубизне,
что же ты ходишь, будто во сне,
будто бы мы с тобой постарели.
Нет же, просто не досмотрели.
* * *
Кабак, барак или острог
над речкой пасмурно-зелёной,
над перепалкою дорог,
в мой сон короткий занесённой,
ни смысла разобрать, ни слов,
но вижу сторожа и будку –
она закрыта на засов,
а сторож весел не на шутку.
Гараж, шалаш или шатёр
мне примерещились – не знаю.
Проснулась. Между спящих гор
дитя чужое пеленаю.
ВДОГОНКУ
И ещё один день отжила, отбыла,
дожидаясь полночных снотворных,
правда, день был какой –
ясноликий, морской,
в гребешках и серёжках узорных.
Вместе с вами вдоль моря я шла босиком,
приминая остывший песок.
Позади бело-красные стулья вверх дном,
каменистых холмов поясок.
Я смотрела на вас из окна своего
сквозь ограду темневшего сада,
да, я видела вас, и уже ничего,
ничего, мне казалось, не надо.
Но душистый свекольник бурлил на огне,
клокотал, точно пена морская,
волны веток носились по тесной стене,
в ночь бессонную не отпуская.
ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ
Ф.
1
Стала ворчливой, строптивой,
да некому укрощать.
Хмурые воды залива
тебя научили прощать.
Тебе подарил смиренье
эстонский старый рыбак,
его – до поры – терпенье,
его замедленный шаг.
Из нашего камнепада
нырнуть бы в ту тишину,
где и прощать не надо,
где я тебя не упрекну.
2
А ты растерян и неловок,
читаешь, путаясь меж строк.
Невнятно утешенья слово,
когда прозрачен потолок
и небо беспощадно близко,
в него вливается окно,
на строчке ни луча, ни блика,
как будто всё завершено.
ИЗ ДЕТСТВА
Бело-розовая жимолость,
дождиком умытый вьюн,
под вьюном – скажи на милость –
незасыпанный гальюн.
Дача с клетчатой терраскою.
Чахлый, узкогорлый пруд
выкрашен ленивой краскою.
Листья бурые плывут.
Плавают меж листьев дачники –
что за отдых без воды?
Прочь, учебники, задачники,
горы зимней ерунды.
Выплыли откуда жимолость,
тот колодец, та сосна
и хозяин тот прижимистый –
деревянная цена?
Что же было там хорошего –
верно, память коротка.
Промелькнувшей жизни крошево
тонет в мареве песка.
ПОСЛЕ ПОЖАРА
Она теряла лицо.
Может быть, это возраст –
штрихов и бороздок хворост?
Колонковые кисти дарёные
сохнут приговорённые,
выцветают, плывут акварели,
потускнели глаза, присмирели,
выйти в утренний свет, как напиться,
стайка домиков под черепицей
Оглянулась – дым клочковатый
поднимался над крышей покатой,
над её пристанищем стелется.
Вот и она – погорелица.
Пусть горит мастерская – не жалко –
холстов ненатянутых свалка.
Всё, что было когда-то лицом,
истлело – и дело с концом…
Железной кровати скелет,
приткнуться, накинуть плед,
уставиться молча на стены
цвета жжёной сиены.
Наваждение, призрак, бред –
стоит, как живой, мольберт,
на нём этюд уцелевший.
Откуда на фоне плеши?
Закрасить, вон тюбики горкой.
А после заняться уборкой.
ВМЕСТО РЕЦЕНЗИИ
О любви – только с буквы строчной,
о любви – о воде проточной
из ручья, что как в пропасть канул.
Зачем про неё с экрана
крашеными, прописными?..
Смотрим зачем?.. Бог с ними!
* * *
И снова вздох чужой покажется своим,
чужая жизнь своей оборотится.
Лишь тем и держимся, на том стоим,
и за соломинку так славно ухватиться.
Затянутся силки, едва пристрастный взгляд
тебя в толпе отыщет ненароком.
И вновь – глаза в глаза, и не свернёшь назад
к тем мудрым, к тем бессмысленным урокам.
Ирония судьбы – лишь ею мы живём.
Так будем же смешны, так будем старомодны,
кивок, намёк, пустяк доверьем назовём,
и в новых путах мы опять свободны.
В легчайшей из бесед судьба мелькнёт,
и вновь благословим внезапное соседство.
Лишь слуху доверять и петь, не зная нот,
забыв, что грамоте учёны с малолетства.
ОЖИДАНИЕ
Рифма повисла на карандаше.
Тихо, мой милый, у нас в шалаше.
Нынче безвыходный день выходной.
Сам задыхается зной обложной.
Только бы вечером, ближе к семи,
голос родной услыхать за дверьми.