Семён Крайтман

Птичий след

*   *   *

даже если сумеешь
бежать от тюрьмы-сумы,
подчиниться, устать,
привыкнуть к тюрьме-суме,
над полями бродить, лишь неба касаясь,
травы лишь
зная запах,
захочешь
рвануть от войны-вины,
от чужой жены.
божиться начнёшь, но не…
не уйдёшь, не устанешь, не склонишься, не привыкнешь.
так и будешь с ними
до мёртвых своих зрачков.
так и будешь с войной, виной
да с чужой женой,
с удивлённой судьбою, слушая на закате
в пузырящемся небе
хлюпанье облаков,
длинный звон появившейся ниоткуда сторожевой
звезды
и шелест травы,
похожий на шелест платья.

*   *   *

ну просто мне хотелось о любви.
пускай смешно, пусть с помощью кривых
рисунков, нот…
какая к чёрту лира.
как медиум, обманывая зал,
я умершую юность вызывал,
прося не отличать себя от мира.
а впрочем, мог бы догадаться сам –
осенний дождь, бродящий по лесам,
кирпичный лом в заснеженной канаве,
у берега костёр, на море дрожь,
весь этот нарисованный скулёж,
который я… не больше чем забавен.
внизу обрыв, вверху калашный ряд.
дуреет ветер, мокнет виноград,
судьба есть исключение из правил.
я слышу щебетание дождя:
«оставь надежду, всяк сюда входя…»
оставил, мой родной,
уже оставил.

*   *   *

прохладен был ветер,
прохладен и сладковат.
и костёр мерцал,
как лампочка в сорок ватт
из времён артобстрелов.
над холмом появлялся ряд
дозорных звёзд.
за ними тянулось войско,
пыля и сметая с пути присмиревший мир.
и ветер был сладок.
и костёр в темноте дымил… –
вот вечер, когда я ходил
в пастухах фекойских.
я слушал, как плещет крыльями пустельга.
как шевелятся звери пустыни
и города
на неведомых взморьях мокнут и без следа
исчезают, словно сахар в стакане с чаем.
и смотрел на женщину у костра,
и, к её губам
и глазам прикасаясь,
шептал: «жив Господь твой, Дан,
и жив в Вирсавию путь,
и близок, и нескончаем».

*   *   *

у психолога был неудобный, смешной диван.
кабинет был игрушечной комнаткой три на два.
сам же психолог был… вернее, была, красива,
как и все молодые женщины.
на вопрос:
«как дела твои?»
я
несуразное что-то нёс.
вспоминал, вспоминал, вспоминал…
но она меня раскусила,
догадавшись внезапно, что я не пришёл с войны.
что пропал без вести.
что отчаянный вкус вины
перед жизнью своей –
в каждом слове.
что огорошен
чёрной ночью, мерцающей мраморно в стороне,
говорю всегда о потерянной мной войне,
о морской волне,
о блеске
рассыпанных в ней горошин.
записывай, девочка, в розовый свой блокнот:
«ветер шумит, вечер плывёт, цветёт
георгин за открытыми окнами.
в георгине
копошится пчела.
судьба покидает нас.
и время разматывается, как бинт,
как повязка с ослепших глаз
человека в центре ожоговой хирургии…»

*   *   *

безгрудая девчушка из загот-
конторы
(осень,
девяностый год),
лет двадцати, но замужем.
подруги
шипели ей: «смотри не упусти…
высок, голубоглаз, широк в кости,
электриком у нас на центрифуге.
зарплата, прогрессивка, все дела.
заказы – колбаса и пастила.
на праздники из Яффы мандарины».

когда она заморские дары
из тёплой вынимала кожуры,
глядя в окно, на мокрый свет луны,
я удивлялся переливам мира.
луна текла, искрилась и плыла,
уран обогащался, спал Урал.
она, сцепив за головою руки
и не закрыв –
припорошив глаза,
шептала мне…
в счёт будущего зла.
в счёт будущей тоски и смертной скуки…
она была мальчишески худа.
следы от банок, плотно, в два ряда,
гвардейцами, в почётном карауле,
тянулись от лопаток вдоль спины,
по тем местам, где были бы должны,
прорваться крылья.
я смотрел на них
и напевал негромко: «люли, люли».

*   *   *

примерно так:
Одесса, тень,
за столиком
мы с Нелей Леонидовной и с томиком
не помню чьих стихов.
густое солнце
мерцает, как айвовое повидло, и
течёт на плечи Нелли Леонидовны…

в тот год она работала по «фронцам».
и я хохмил:
– вот трудности профессии,
к примеру, завтра утром море взбесится
и шторм.
и порт закроют на неделю.
клиента нет…
– бывает, я не гордая.
жизнь не всегда, малыш, валюта твёрдая.
могу и в подворотне, за идею.

был летний вечер.
на балконе с фикусом
сидел старик.
котёнок рыжий тыкался
в слепые блики на стекле оконном.
мы пили кофе, стоя под платанами.
«смотрите, Неля, это дом Кирсанова.
смешно сказать, он тоже был Семёном».
потом я стал читать, шурша страницами…
она вздохнула и тряпицей ситцевой
смахнула пот с тайваньской штукатурки,
поправив пальцем завитушку с проседью.

в последний раз мы с ней столкнулись осенью
в обветренном дворе одесской дурки,
где голосом, подтёкшим и приглушенным,
я отчего-то звал её Катюшею,
рассказывал о Риме и Вероне.
она шептала:
«как же ты состарился.
мой ласковый, мы больше не расстанемся».
и хлебушек крошила мне с ладони.

*   *   *

a птица не летела, но текла.
и был весенний вечер.
и была
дорога гладкой, словно лист картона.
затягивались дымкою поля,
и в сумерках печальная земля
тянулась на восток от Аскалона.
и там, уткнувшись в облако, она,
как в волнолом влетевшая волна,
корёжилась, сминалась,
выпирая
из сдавленных препятствием глубин.
как исполинский фон Иероним,
саму себя собой приподнимая
и становясь холмом… ещё холмом,
лесами прорастая и потом
в молчащие преображаясь горы,
так застывала,
замирала так
и, наблюдая медленный закат,
темнеющий поддерживала Город.
и птица не летела, но текла,
движением просторного крыла,
уходу солнца розового вторя.
и я смотрел, как остывает свет,
как тонет он.
и тёплый птичий след
сливался с ним
и исчезал за морем.

*   *   *

пожалуйста – смешные чудеса:
смотрите, вот из ящика, куда я
упрячу зайца, выскочит лиса
и, удивлённых зрителей пугая,
плеснётся в воздух стайкой снегирей,
шумя, как всполохнувшее монисто,
и полетит над улицей моей,
над точками холодных фонарей,
склонённых, словно зеркальце дантиста,
и прочь из города…
а там уже зима,
позёмка, пустошь,
ветреное поле,
придавленные, редкие дома,
и снова снег, и дым,
и воля, воля,
по-человечьи воющие псы,
деревьев нацарапанных посадки,
храпящий конь и всадник в рыжей шапке
из выскочившей ранее лисы.

*   *   *

тем временем мой голос опустел.
я говорю, но слов своих не слышу.
их звук, внезапно оказавшись лишним,
ушёл, оставив место пустоте.
так врач от безнадёжного больного
выходит, прикрывая дверь,
ни слова
не проронив.
и время стало тем,
тем временем, где мне отведено
отсутствие.
на чёрно-белом фото
видны слова:
«когда-то», «где-то», «кто-то»,
«невосполнимо» и «не суждено».
и женщина из не моей весны
глядит в хрусталик новенького ФЭДа,
к её плечу льнёт северное небо.
глаза её
полынны и степны…

*   *   *

когда б ты знала,
из какого сора…

не тот, знакомый,
а другой, который
к тебе,
к прикосновенью твоему
так горько, невозвратно опоздавший,
на площади рассветной крошит мякиш
в хлопочущую птичью кутерьму.

ещё прохладно, муторно.
далёкий,
растерянный, протяжный, одинокий,
курлычет ветер тёмною листвой.
пустой трамвай, стуча дверями, катит.
любовник, позабытый под кроватью,
слезу роняет в тапочек чужой.

и исчезает ночь,
остатки ночи.
уже хромает сказочный молочник
по сероватым улицам пустым.
в корявый колокольчик свой колотит.
уже светает.
и «другой» уходит.
и небо расступается за ним.

РЕМЕЙК

«родиться бы сто лет назад»
и, никуда не уезжая,
дождаться радостных солдат
и, скорчившись в углу сарая
на мягком земляном полу,
сквозь щель в бревне
за прелым хламом
смотреть, как маму и сестру…
опять сестру и маму, маму,
покуда полковая медь
сигнал не заиграет сбора.
очнуться.
переумереть.
податься в близлежащий город.
жить христа ради,
брать пример
с мальчишек местных,
непохожих
на тех, что знал.
глотая «р»,
окаменелых злить прохожих.
прибиться к мастеру в депо.
при паровозах
жить, кормиться.
ходить с ним в церковь
и потом
похоронить его…

жениться
на громкой девушке в платке.
родить болезненного сына.
любить его,
поить малиной,
на позабытом языке
петь колыбельную,
толочь
свои слова, как в ступке краску,
всегда в одну и ту же сказку,
что жили где-то мать и дочь
и мальчик с ними,
дочь была
красавицей, но так уж вышло –
хотела замуж, но не вышла
и никого не родила.

*   *   *

над нами ночь.
неведомый зверёк
в нору к себе сухую ветку тянет.
и звёзды можно набирать горстями.
ночь, как потёкший пятнами кулёк,
набитый с верхом крупною малиной.
и Игорёк кричит, валясь на спину:
«ебическая сила, Игорёк!
(он сам себе.
он говорит с собой.
прокуренный, в залысинах, рябой
…)
мы умерли, мы в лапах фараона.
…неверный муж и равнодушный сын.
(в его слезах качаются Весы,
Возничий, Лебедь, Южная корона
…)
не ссым, военный,
главное, не ссым».