Татьяна Азаз-Лившиц

О новой книге Стива Левина

Сборник статей и очерков Стива Левина – итог его многолетних исследований – включает три раздела. Первый посвящен Бабелю.

Мои отрочество и юность прошли под знаком этого выдающегося писателя: отец, литературовед Лев Яковлевич Лившиц в 1958–1964 гг. собирал по крупицам все связанное с Бабелем. Он публиковал неизданные произведения и письма писателя, а также материалы к его творческой биографии. Однако скоропостижная кончина (отец умер, не дожив до сорока пяти) помешала ему осуществить главный замысел – издать монографию о любимом писателе. После папиной смерти моя связь с бабелевским миром ослабла. Но разве возможно вырваться из плена этого гения? Я постоянно перечитывала прозу Бабеля и старалась не упустить новые публикации, посвященные его творчеству. Поэтому с огромной радостью окунулась в очерки Левина.

Стив Левин вошел в мир Бабеля более сорока лет назад, в своей кандидатской он анализировал соотношение факта и вымысла в советской прозе первой половины 20-х годов, в основном на примере бабелевской «Конармии». Размышления о еврейской составляющей в личности героя этой книги Лютова и самого писателя (по материалам его автобиографической прозы), «саратовская» глава в биографии юного Бабеля, воспоминания о многолетней дружбе со вдовой писателя А. Н. Пирожковой и исследователями творчества Бабеля И. Смириным, У. Спектором, Е. Краснощековой, бабелевские издания в конце XX и начале XXI века – вот темы этого цикла очерков.

Задача, поставленная автором, – «исследование писательской индивидуальности Бабеля, парадоксально соединившего в себе пристрастие к российскому жизненному материалу с еврейской идентичностью». Левин мастерски владеет инструментарием филолога-исследователя: разрабатывая тему, он не пытается подчинить свои выводы заранее выстроенным схемам; увлекательно излагает ход своих мыслей, подкрепляя его анализом как известных, так и обнаруженных им самим источников, скорее ставя вопросы, чем навязывая ответы.

Левин впервые вводит в литературный оборот материалы о предтече Лютова – герое очерка замечательного историка и публициста Семена Дубнова «История еврейского солдата 1915 года. (Исповедь одного из многих)» Это сопоставление кажется мне очень обоснованным и важным. Обоснованным – потому что налицо и типологическое, и жанровое сходство: приключения еврея-интеллигента, попадающего в гущу русской народной среды в экстремальной ситуации на фронтах Первой мировой («История еврейского солдата») и Гражданской («Конармия») войн. Важным – так как позволяет понять связь бабелевского творчества с литературной почвой, до сих пор мало попадавшей в поле зрения исследователей, ‎– ‎русско-еврейской литературой начала ХХ века.

Правда, между героями этих произведений есть и важное отличие. Лютов выбрал свой путь по внутреннему убеждению, а не в силу внешних обстоятельств – призыва на войну. Лютовская коллизия – коллизия интеллигента, завороженного грандиозной народной схваткой. Он стремится понять ее движущие силы и пытается принять в ней прямое участие, но народная масса инстинктивно отвергает его как чужеродное тело. Лютова выталкивает не только русская национальная среда. Он связан пуповиной с миром еврейских чувств и ценностей, в то же время воспринимая этот мир как ограниченный и обреченный на изменение. А для его соплеменников из маленьких местечек Волыни и Галиции, готовых пожертвовать жизнью, но не расстаться с национальными традициями, лютовская устремленность к нарождающейся новой общности глубоко чужда и неприемлема.

В очерке «Бабель на Волге» исследователь впервые раскрывает жизненные обстоятельства, важные для творчества писателя. В 1915–16 гг. Бабель прожил несколько месяцев в Саратове. А затем, в 1918 году, принял участие в экспедиции по Волге с «красным купцом» Малышевым. Эту экспедицию можно назвать «увертюрой» к участию писателя в конармейском походе. Ее события положены в основу рассказа «Иван-да-Марья» (1932). Центральный эпизод рассказа – безжалостный расстрел человека, душа которого была по-детски распахнута миру. Авторское отношение, интонация, сюжетная коллизия объединяют этот рассказ с конармейским циклом.

Если в советское время принято было называть бабелевский гуманизм «абстрактным», то позже, в работах Шимона Маркиша, главный акцент делался на еврейской системе ценностей, в которой был воспитан Бабель. Значимость подхода к этой проблеме Левина – в способности различать светотени. Этот стереоскопический взгляд выявляет динамику отношений Бабеля с еврейским миром: с одной стороны – глубокой душевной привязанности, а с другой – амбивалентности в отношении к еврейскому миру. Уже в раннем рассказе-воспоминании «Детство. У бабушки» (1915), читаем: «Все было необыкновенно в тот миг, и от всего хотелось бежать и навсегда хотелось остаться». Левин отмечает: «…это двойственное ощущение еврейской жизни… будет присутствовать в произведениях Бабеля и в дальнейшем».

Некоторые положения исследователя хотелось бы «договорить». Например, Левин пишет: «Для Бабеля “свое” (еврейское – Т. Л.), противопоставлено “чужому” – конармейскому, советскому, в которое, тем не менее, он силился войти на правах равного, но которое отвращало (курсив мой – Т. Л.) его своей антиэстетичностью». Здесь мне представляется необходимым продолжить: отвращало, но и притягивало, манило. И это роковое притяжение определило и литературное бессмертие Лютова, и жестоко и насильственно оборванную жизнь его создателя. Так же и с утверждением Левина о том, что «свой путь в литературе он (Бабель – Т . Л.) начинал с еврейской темы, которая и станет для него главной на всю жизнь». Хочется заметить: не единственно главной.

В 20-е годы еврейский мир, каким его видит и изображает Бабель, – это мир шаржированных типажей, «лукавый и сказочный мир Молдаванки», мир мессианских ожиданий, непосильной ношей ложащийся на плечи ребенка… Оставляя в стороне вопрос о «зазоре» между личностью писателя и его героя Лютова (многократно обсуждавшийся, начиная с работы Л. Лившица «К творческой биографии Исаака Бабеля», 1964), отметим: не вызывает сомнения, что и сам Бабель, и его alteregoсмотрят на еврейский мир с любовью, но как бы со стороны. В те годы для Бабеля еврейство – сентиментальный талисман, привычный камертон, главной же темой становится энергия вихря нового мира, утверждающегося через кровь и насилие (пусть и не одобряемые писателем). Но веру-то в Россию он разделяет, и долгие годы она питает его творческое воображение. Достаточно вспомнить его известнейшую цитату из письма к друзьям: «Я отравлен Россией, скучаю по ней, о ней только и думаю…» (Париж, 28.10.1927). Конечно, распространено мнение, что Бабель «вставлял» такие фразы в свои письма, зная о том, что они подвергнуться перлюстрации. Но есть ведь факты его биографии: он выбрал вернуться в Россию, а не остаться с семьей во Франции.

Продолжал ли Бабель и в последнее десятилетие своей жизни искать рецепт все той же таинственной амальгамы: российской словесности, еврейских ценностей и советской мечты, «подчиняясь как раб, как вьючный мул» лишь «демону или ангелу искусства»? [Так воспроизводит И. Бабеля К. Г. Паустовский в своих «Рассказах о Бабеле» – Т. Л.] Чтобы судить определенно об эволюции бабелевского мироощущения в 30-е годы, исследователям предстоит еще немало потрудиться над анализом его писем к семье в эти годы: шансы найти его поздние тексты в архивах Лубянки, к сожалению, ничтожны. Однако, анализируя незавершенную повесть «Еврейка» (конец 20-х гг.), Левин показывает, как в годы кризиса и молчания, когда рассеивались пыль и туман многих иллюзий, взгляд художника на действительность становится более суровым и трезвым, как возвращается к нему приоритет «вечных» ценностей. По-видимому, в этот период взгляд «извне» сменяется выстраданным осознанием того, что для самого Бабеля еврейство есть и основная система ценностей, и основной критерий для оценки окружающего мира.

Однако с утверждением Стива Левина о том, что «еврейский взгляд на мир спасал Бабеля от потери своего писательского и человеческого “я”, от погружения в кровавую мешанину советской действительности 30-х годов», могу согласиться лишь отчасти. Думаю, что этот «спасательный круг» был у Бабеля не единственным. Спасательные круги – у каждого свои – оказались у Пастернака и Платонова, Ахматовой и Булгакова… И вообще, средств, спасающих от «погружения в кровавую мешанину», помимо «еврейского», человечество придумало ещё немало – от Будды до Толстого…

Второй раздел книги Стива Левина включает очерки, посвященные диалогу между русскими писателями и евреями. Очерки расположены в соответствии с хронологическими датами творчества их авторов. Таким образом возникает дополнительный аспект – историческое развитие еврейской темы в русской литературе. Вопрос об отношениях к евреям великих русских писателей для филолога еврейского происхождения не только литературный. Он задевает чувства, говорить о которых еще нет достаточного навыка и умения. Левин ведет беседу на эту тему с доверительным уважением, с чувством собственного достоинства и меры. И его уравновешенная, выдержанная интонация придает словам особый вес.

Автор занимает позицию, с которой трудно не согласиться: отношение русских писателей к евреям – это в основном «русский» вопрос, он лишь косвенно отражает изменение социально-этнического положения евреев в России, зато самым непосредственным образом связан с изменениями, происходившими в российском духовном и общественном сознании. (От антисемитизма Достоевского ‎– ‎к меняющемуся на протяжении жизни от отрицательного к сочувственному взгляду на евреев Лескова и Чехова, а затем к открыто провозглашаемому филосемитизму Короленко, Горького и Цветаевой – эта схема, как любая схема, отнюдь не исчерпывает богатый нюансами и подробностями, живыми и часто противоречивыми деталями реальный исторический диалог русских писателей с еврейством.)

Обратимся к примеру Н. Лескова. Итогом размышлений писателя над «еврейским вопросом» стал его очерк «Еврей в России…», вышедший в 1884 году в пятидесяти экземплярах, а затем забытый. Левин приводит отрицательное мнение об этом очерке Семена Дубнова, вместе с тем убеждая читателя в его неверности: очерк написан с явным сочувствием к евреям, обнаруживает глубокое знакомство и обширные знания о быте и нравах евреев Российской империи, цепкую живую наблюдательность и преодоление распространенных предрассудков того времени, а также незаурядные способности проникновения в еврейскую душу. Положение евреев волнует Лескова потому, что с ним связана судьба Российской империи. Вообще, в отношении русских писателей к «еврейскому вопросу» у Левина не упрощенный подход – был ли «за» или «против», а попытка понять позицию того или иного писателя в контексте его творческой логики и развития.

Объективность исследователя, которая так дорога Левину, иногда заслоняет выражение его личного отношения. По поводу популярности в современной России очерка Лескова «Еврей в России» Левин замечает: «Автор оказался прав: его труд оказался “неизлишним” для суждения не только о еврейском “деле”, но и о судьбе России».

Но в чем конкретно видит сам исследователь актуальность лесковского произведения в наше время? Достаточно ли здесь ограничиться только констатацией этого явления и общими замечаниями о достоинствах текста? Почему очерк, написанный более 150 лет назад, оказался востребован в сегодняшней России? Ведь современное социальное положение евреев, их вписанность в доминирующую культуру абсолютно очевидны и несравнимы с ситуацией лесковского времени…

И наконец, третий раздел посвящен истории еврейской общины Саратова, «осознанию той почвы, на которой складывались мои жизненные и культурно-этнические предпочтения», как пишет Стив Левин. Саратов – исконно русский город – не входил в черту оседлости, еврейская община, сложившаяся здесь с XIX века из отслуживших солдат и ремесленников, была немногочисленна.

Кропотливая работа с архивами, устные рассказы и личные встречи легли в основу этого цикла.

Самый большой очерк посвящен обстоятельному рассказу о трагически закончившемся «саратовском деле» 1853 года по ритуальному навету – предтече «дела Бейлиса». Материалы этого дела, тянувшегося семь лет и закончившегося осуждением нескольких евреев на каторгу по недоказанному обвинению, до сих пор мало известны. Основываясь на архивных материалах, Левин сумел построить захватывающий, почти детективный рассказ. Еще один очерк повествует о жизни общины в годы Первой мировой, когда она резко выросла после выселения евреев из прифронтовых западных районов Российской империи. В эти годы еврейская жизнь в Саратове расцветает: действуют две синагоги, детсад, школа. Тогда же здесь довелось провести несколько месяцев и Бабелю. (Обе темы, исследованию которых Левин посвятил так много времени, пересекаются!) Несмотря на гонения, еврейская жизнь сохраняется в городе на протяжении всех лет Советской власти. Закрыты синагоги, но открывается новый молельный дом, налаживается выпечка мацы, строится миквэ, вырастает новое поколение моэлей. Затаившаяся, но живая, а не убитая еврейская реальность встает перед читателем со страниц очерков о саратовских праведниках и раввинах Рефоэле Бруке и Шломо Бокове, с риском для собственной жизни помогавших немногочисленным смельчакам соблюдать обряды и традиции.

…Интернетовский каталог изданий на русском языке, вышедших в Израиле за два последних десятилетия, насчитывает более семи тысяч книг. Исследователи (Майя Каганская, Леонид Кацис, Зоя Копельман, Елена Толстая и др.) уже поставили вопрос: что это? Явление русской литературы, русско-еврейской или еще один, новый «мутант» ‎– ‎русско-израильская литература? Мне ближе последняя точка зрения.

Конечно же, рассмотрение этой большой и серьезной проблемы ‎– ‎кто составляет круг авторов русско-израильской литературы, каковы ее основные мотивы, есть ли у нее собственная поэтика и многие другие вопросы, неизбежно возникающие по ходу анализа, ‎– ‎не входит в задачи данного отклика. Упоминаю же об этом вот почему. На мой взгляд, сборник статей Стива Левина соотносится именно с русско-израильским литературным контекстом, хотя все поднятые в нем темы связаны с материалом русским и русско-еврейским.

Израильский «акцент» слышится в авторском подходе к исследованию литературных и жизненных явлений. Последовательность в выявлении «еврейской составляющей» в творческой личности Бабеля. Достоинство, терпимость и спокойное восприятие позиции великих русских писателей, писавших о евреях. И, наконец, то, с каким подкупающим отсутствием суетности, бережно и уважительно, Стив Левин воссоздает подробности скудной еврейской жизни в родном Саратове. Эти обертона и эта интонация были бы невозможны, на мой взгляд, без душевного опыта, в центре которого – тут я использую формулировку Юлии Винер ‎– Израиль как место для жизни.