ПРОСЬБА
Лёгкой жизни я просил у Бога.
Лёгкой смерти надо бы просить.
В лёгкой жизни вряд ли много толка.
Смерть во сне легка, да не по мне.
Вышло так, что планы зрели долго,
но зато и дороги вдвойне.
Убывает время безнадёжно.
Молчалив, как идол, календарь.
Попросить бы Бога, если можно,
растянуть ноябрь, декабрь, январь.
В ОЖИДАНИИ АВТОБУСА
Две старушки говорят на идиш.
У одной сквозь идиш слышен инглиш,
может быть, венгерский – у другой.
Мельком замечаешь их обновки,
вкус их европейский. К остановке
не спешит автобус городской.
Отрешаясь понемногу, видишь
говоривших вроде них на идиш
бабушку, родителей, родню.
Дожили до лет не самых ветхих.
Скудный по определенью, век их
числил нормой жёсткую стерню.
Случай их меж тем – не худший случай.
Мой – тем боле: подрастай и слушай
двуязычье или то, как шьёт
швейная машинка мамы – долго
скачет на одной ноге иголка.
Обучайся счёту, втихомолку
слыша каплям валерьянки счёт
или петлям вязки. В интервале –
степь да степь кругом и нор мир алэ1 –
то и это ловишь на лету.
А переверни вперёд страничку –
вдруг заметишь мамину привычку
говорить, неся ладонь ко рту.
Худо-бедно, всё же – безопасность.
В стороне от гласности безгласность,
мало внемля тем, кто наверху,
так в муку и не перемололась.
Это мне случилось – в полный голос,
потому что шёпот на слуху.
Никогда, увы, до здешних улиц
родичи мои не дотянулись
и ни разу, оплошав слегка,
с горсткой слов на уличном иврите
не сказали вместо «извините»,
глядя независимо, «слиха».
Предзакатны время и окрестность.
Скрашена, как должно, неизвестность
возвращением к себе домой.
Две старушки поднялись в автобус,
едущий через Рамот на Скопус.
И уже неподалёку – мой.
1 нор мир алэ (идиш) – только все мы.
ВОСТОЧНЫЙ НАТЮРМОРТ
Памяти Э. Еропкиной
Сменил старинный жанр свою природу.
Наглядно закреплённую свободу
теперь уже никто не отберёт.
От рук отбившись, он пустился с ходу
одушевлять, а не наоборот.
Предметы не мертвы ни в коем разе.
Их родственные, дружеские связи
просматриваются как никогда.
И, ежели кто понимает, в вазе
живая, а не мёртвая вода.
Само собой, надеется на вырост
от среза до макушки каждый ирис
(сглаз ни при чём, но всё равно – молчок).
Поштучные – ни одного на выброс,
пуст или полон мусорный бачок.
Ах, рюмочка! Ей лет её не дашь ты.
Она, так и не продана однажды,
сквозь быт эвакуационных дней
была насущней подслащённой жажды,
важней лекарства, голода главней.
Где быль, там даль. И если поостыла
оранжевая солнечная сила,
теснимая за тучу в сизый дым,
нет ничего закатней апельсина
с горизонтальной плоскостью под ним.
Их собрала хранимая от риска
танцовщица, певунья, одалиска
лишь в силу притягательности и
аккордов, слышных только тем, кто близко,
в столь ярком, сколь и хрупком бытии.
И вот их держит столик из бамбука,
чьи налицо опека и порука,
в окружность уместив стеклянный круг, –
приемлет моду старая наука
над пламенем сгибать в дугу бамбук.
И дело не последнее – решётка
окна. Её квадраты делят чётко
часть дома с черепицей плюс пейзаж.
Не фон, а нечто сверх него: находка,
не на заметку, так на карандаш.
Ещё светло в семь или в полвосьмого,
но день к концу, и реплика готова
под занавес, хоть не среди кулис –
пусть музыка опережает слово,
есть вариант: вначале был эскиз.
* * *
Мастера Возрожденья! От холста до холста
вы писали, что знали, – вам родные места:
италийское небо, Апеннины вдали,
а не зной и не вечность исраэльской земли.
На библейских сюжетах из-под ваших кистей
золотистая нега среди бурь и страстей,
ренессансные вкусы, ренессансная быль,
а не ближней пустыни рыжеватая пыль.
Сплошь не в тех интерьерах, не на тех площадях
флорентийцы, веронцы в иудейских ролях,
и, хотя не расслышать, кто о чём говорит,
в их устах – переводы, а источник – иврит.
Мастерство дольше века. Не берёт его тьма.
Вас держали заказы, конкуренты, чума.
А всего-то, ей-богу, паруса накренить
и одно только море раз-другой переплыть.
ПИТЕРСКИЙ СОН
Лет с тридцати семи, а может, сорока
храню я этот сон – целёхонько виденье.
Балтийский ветр, залив, каналы и река
в нём благостны: забыто наводненье.
Почти что в стороне Магритт и Кирико.
В туманности земной тайфуны и цунами.
И всё-таки волна взмывает высоко
за ближними, в пять этажей, домами.
С чего бы вдруг? Уму непостижимо: страх,
едва явясь, подпал – не обуял пугливых –
под роковой гипноз, под крыловидный взмах
в зеленовато-сизых переливах.
Быстрей запоминай: она, того гляди,
обрушит гребень свой – и ничего не сделать.
Теряя высоту, кренится впереди
девятый вал, умноженный на девять.
Вот-вот уйдут на дно края материка.
Ещё не родились ни Руфь, ни Пенелопа.
И возраст – тридцать семь, не больше сорока
приходится на времена потопа.
СОВПАДЕНИЯ
Были – и есть – мои полные тёзки.
От приветствия тем, кто по эту сторону,
по ту пойдут отголоски.
Пусть и вправду хотя бы гул
вдогонку, вослед –
наперекор тому, что резона нет.
Девочке из южного города
исполнилось только девять.
Понимала, что старше не станет
и нельзя ничего сделать.
Спустя годы мать её вздрагивает, слыша те
же самые имя с фамилией,
что на могильной плите.
Тут, после слов, за которыми,
хочешь не хочешь – яма,
стародавнее на долголетье тебе
сказала бы мне мама.
Но время ушло вместе с ней.
И я говорю сама себе: милая,
не такая уж редкость –
имя твоё и фамилия.
Слуху же о моей смерти
я обязана угасавшему дню,
холоду с побережья,
пересечению стрит с авеню,
где, сбиваясь на ой, простите,
удивилась женщина средних лет
мне, похороненной заодно с тёзкой
и возвращённой на этот свет.
Вот и пишу, припозднившись,
опровержение:
подтверждаю своё – в живых – нахождение,
израильский адрес, три рода занятий,
единую, тем не менее, суть свою.
Как заметил бы, констатируя факт, нотариус,
я пока что при сём присутствую.
ИСКУССТВО ПЕРЕВОДА
Стихи переводить – как танцевать вдвоём.
Ведёт оригинал, а версия ведома.
Но выбрала она. Остановясь на нём,
под дудочку его кружит, едва знакома, –
ей нравится в пространстве не своём
и не в своей тарелке быть как дома.
Он старше, чем она. Полвека на весах –
их разность. Но молва, подробно или вкратце,
не осуждает их; не мается в кустах,
бездействие кляня сквозь зубы, папарацци.
Укромна страсть – с несходством в голосах,
как на плечо, на точность опираться.
И – сладилось: в числе новейших переправ
наводится мосток меж языком скрижалей
и речью двух столиц, державою застав,
классических томов, павлопосадских шалей,
не изменив размера, не отняв
ни сути вкупе с чувством, ни деталей.
А ты, переводя, вникаешь в мир иной,
впотьмах свиваешь нить и к свету жмёшься пряхой,
то чувствуя себя, как в роли возрастной,
немолодой, зато востребованной свахой,
а то вдруг текст озвучиваешь птахой,
как над гнездом, над книжкой записной.
КАТРЕН
Пророчествам веков, зачитанным до дыр,
старенье нипочём: поныне бьют в десятку.
Из-под морского дна, с изнанки тверди – мир
трясётся изнутри, как биржа в лихорадку.
Свидетель новых дней! Покуда то да сё,
виденья, воплотясь, обстали и нависли.
Уже и не сказать: Бог сохраняет всё.
Не всё. Ну разве что в каком-то высшем смысле.
Рискнём предположить: в провинции Прованс,
в том городке, куда заглянем незаметно,
когда-то прозвучал спасительный, как шанс,
ещё один катрен, утраченный бесследно.
Он твёрдо обещал покой и благодать
на предстоящий год. Случись стоять у края –
успеешь завещать, отчёт и долг отдать
и, осознав уход, проститься, засыпая.
МЕНТАЛЬНОСТЬ
Горянка с дудочкой в руках –
та гостья; да и ты в горах –
вверх-вниз – не хуже горца.
Забудь о том, что староват –
цепляйся за китайский взгляд
на возраст стихотворца.
Как волосок, смахни и сдунь
обузу лет. Считал Ши Лунь,
что за ранжир в ответе
не только дар, но каждый миг,
и тот, мол, более велик,
кто дольше жил на свете.
Всё это слышала не я.
Так пересказывал Р. Я.,
конечно, близко к тексту.
«Как быть, – качал он головой, –
с литературой мировой,
где всяк приписан к месту?»
Теперь кружит душа Р. Я.
над городом, где нет меня,
где воды в новых бликах.
А в мастерской его – Ши Лунь,
как говорят, седой как лунь.
Он стар, он из великих.
А нас где носит? Вот, пыля,
даёт дорога кругаля.
Без лифта так без лифта
до верхней улицы с шоссе.
Сменились клетки? Вряд ли все:
ведь те же – кровь и лимфа.
Как прежде, у окна в шкафу
не прожигает жизнь Ду Фу,
Ли Бо насквозь всё видит.
Кто б спорил? Должно долго жить
и взлёт позднейший заслужить.
А высота – как выйдет.
ПОЗДНЯЯ РУКОПИСЬ
От недосыпа глаза режет.
Косноязычье не превозмочь.
Но виртуальная сила держит
возле компьютера в ночь-полночь.
Может сосуд – башковит – лопнуть:
горе, как сказано, от ума.
Не запахнуться. Дверь не захлопнуть.
Скрипнув, захлопнется и сама.