Марина Меламед

Улица Иудейской пустыни

Почему я не пишу? Почему на звонки не отвечаю, помалкиваю? Потому, что ленюсь, потому, что боюсь, или оттого, что слова не пришли? Так, когда придут, вы меня позовите, ладно? Я где-то здесь…

Это я так, в воздух говорю, на кухне, у чайника, чтобы никто не догадался, но кто-то меня точно слышит‎ – потому что чайник от возмущения закипает. Как это‎ – нет слов?‎ – отвечает он молча. А чем же я к нему обращаюсь? Или‎ – зачем?..

За окном шумят дети, деловито гоняют паровозик, верещат и постукивают. Живая природа, тёплая, основательная, растёт на глазах. То есть созвучно уху. А у меня тихо, даже телевизора нету, и телефон отключила, чтобы заткнулся, даже некоторым часам батарейки вывернула. Чтобы не тикали.

Так что дети за окном шумят и за меня тоже. В природе всё сочувствует, дополняя,‎ – я молчу, а дерево шумит.

И человек должен пошуметь иногда, чтобы обозначить присутствие, но тогда не будет слышно дерева. Конечно, должен, иначе его никто не заметит. Я имею в виду человека. Или так: иначе он сам себя не заметит. Растворится в ближайшем дереве, сроднится с кухонным столиком… и как бы нет его. Так что иногда я тоже как-то звучу.

Ключами, конечно, звенеть случается, хотя стараюсь удержаться, особенно дверь, но это не считается, и есть надежда, что никто не слышит. Слабая, но есть.

А звучу я на губной гармошке, раз в день, когда кажется, что соседей нет дома. Или когда сил нет, чтобы не играть. Это самое правильное состояние для игры‎ – тогда тебе становится всё равно, как там кто что услышит или подумает. Тогда, конечно… Меня хватает минут на пять. От силы‎ – на десять.

Соседи, бывает, кричат сильно, их хватает на дольше, даже на час с перерывами. Вообще-то, они любят друг дружку, но возмущаются поведени Отчитывают. Ставят на вид. Выговариваются. Сначала я радуюсь, что кричат не на меня.

Не виноватая я, что кричат, но пригнуться хочется, проскользнуть незаметно, а вдруг. Окончательно никто ни о ком не знает, может, мы все друг друга придумали…

В мире так всё связано.

Потом расстраиваюсь‎ – у соседей трое детей, особенно маленький, ему только два годика, а вдруг родители разойдутся? Мои разошлись, когда мне было два, я так больше не хочу.

Говорят, в этом ближневосточном воздухе кричат просто от темперамента и никуда не расходятся. Не то что в России или ещё где. Тут жарко очень, и кровь жаркая, кипит. Пускай лучше кипит, чем… Особенно маленький, да, он так бросается мне навстречу…

Почему играю на губной гармошке? Она сама звучит, певуче так, и слышно отлично. Я как бы есть, когда она поёт. А когда молчит‎ – как бы и нет.

Но скоро перестаю, боюсь‎ – вдруг хозяева услышат, откажут от квартиры, пойду по миру искать другую, ящики паковать, тяжести перетаскивать, строить вокруг новый мир.

В прежнем мире, в Неве-Яакове, всё было иначе. Там были наркоманы, в другом доме, крики совсем другие, с ненавистью. Я тогда полицию чуть не вызвала, сцепив зубы.

Ненависть плохо сказывается на психике, голова опасно кружится, компьютер ломается, ещё разное… чайники, между прочим, сгорают, чашки бьются сами собой…

Теперь я ловлю падающие чашки не глядя. Сейчас тихо, дерево шумит. И иногда вот‎ – дети. Почему бы не поиграть на гармошечке…

А вдруг они не любят такие звуки. Хотя я интересовалась‎ – меня не слышно. Да и не видно, проскальзываю мимо, здороваемся раз в неделю. Надо себя отпустить куда-нибудь в Испанию погулять, никак не соберусь. Или хотя бы в Хайфу. Пускай все ото всех отдохнут. Особенно маленький. Он так плачет иногда… и мы потом, бывает, беседуем.

Я говорю‎ – ты, мол, просто так плакал или для мамы? Для мамы, ага, кивает он серьёзно, чтобы услышала… а то, понимаешь, она меня плохо слышит… А папа вообще слышит только старших братьев, понимаешь? Я понимаю.

Хотя у меня не было братьев, и мама меня слышит всегда. И я её. Особенно на расстоянии мы отчётливо слышим друг друга и ужасно скучаем. Поблизости мне не хватало тишины и всегда работал телевизор, тоже какая-то жизнь, если вдуматься…

Тихо ползаю по улице Иудейской пустыни, взад-вперёд. До Иерусалима пешком теперь не дойти, но дорогу видно. Тем более скоро пойдут автобусы. В автобусе хорошо‎ – он сам едет, можно закрыть глаза или рассматривать отражения. Новости слушать молча…

О новостях не будем, тут сразу хочется на другую планету, так где найдёшь такую планету, чтобы новости радовали, чтобы люди не погибали и нигде ничего не взрывалось… Вот недавно комета в нас хотела врезаться, так Солнце её притянуло и взорвало у себя поблизости.

Спасибо ему…

Так что всё хорошо на планете, она вертится, надо научиться радоваться.

А то сидишь, как дурак, в автобусе и боишься‎ – вдруг кто спросит о чём. Ну, например‎ – где эта вот улица, а ты не знаешь. Не помнишь или слов не разобрать, они как-то не звучат. То есть звучат, но не прочитываются. Или прочитываются, но неправильно. Дышишь старательно, очки протираешь… Потом выходишь на своей остановке‎ – слава Богу, успел.

Тут, между двух мусорных зелёных вагончиков (а как их ещё назвать?), мой дом. За ним‎ – космос.

Вечером появляются справа огни,‎ – Иерусалим, ночь и Стена Старого города. Когда я на неё смотрю, мне спокойно и не нужно ни перед кем оправдываться. Что не понимаю многих слов, мимо хожу и сковородкой не пользуюсь. Что мало аккордов знаю в этой жизни, мало, даже газ всё забываю заказать, только маме звоню раз пять в день и езжу к ней три раза в неделю. Нет, с ней всё в порядке, просто звоню.

Словом, когда я смотрю туда, направо и немного вверх, вечером, моя жизнь перестаёт казаться мне неразрешимой загадкой или невыполненным уроком, как обычно.

Зачем я курить бросила, можно было долго так молча стоять, смотреть, не оглядываясь. И как бы заниматься чем-то‎ – курить. Просто так стоять неприлично‎ – а вдруг тебя спросят, зачем ты вот это стоишь? И нечего ответить. Просто‎ – стою. Потому что тут справа‎ – космос, Иерусалим, а над ним‎ – небо. Они меня очень утешают. Иначе‎ – зачем всё.

Я как на них обоих‎ – на Иерусалим и на небо‎ – посмотрю долго, то всё меняется. Люди, идущие мимо, начинают улыбаться сами собой. А не только собаки. Кстати, я говорила‎ – что соседи у меня очень милые люди? Их самый маленький сын всегда бросается мне на шею, ему два годика, он меня понимает.