Светлана Аксёнова-Штейнгруд

Боль становится словом

*   *   *

Распадаются связи, слова и семейства,
укрепляются фобии и фарисейства,
воздух пахнет бензином и ржавой резиной,
и шахиды, услышав призыв муэдзина,
отправляются в райские кущи пардеса,
где в награду, как тысячу лет до прогресса,
скромно-страстные гурии сладкого страха
отдаются под зорким присмотром Аллаха.

А хасиды – в одеждах поношенной шляхты
в синагоги спешат, как шахтёры на вахты,
добывая из глыбы души вдохновенной
золотые молитвы Владыке вселенной,
всемогущему блогеру вечного света.
Как давно от него мы не слышим ответа!
Видно, Мастер смертельно устал от работы
и теперь, как в запои, уходит в субботы.

И увы, от Машиаха нету подмоги…
Может, ослик его околел по дороге?

*   *   *

Нельзя не впасть к концу, как в ересь,
В неслыханную простоту.

Борис Пастернак

Не в том простодушье старинном –
фатальных фантомах завяз,
сквозных сетевых паутинах
и фарсе фарцующих фраз,

но думает бедный анатом,
терзая убитую речь,
что тайну, простую, как атом,
возможно рассечь и извлечь,

добраться до ядерных истин,
в ядрёные формы вогнать –
и боль отлетающих листьев,
похожую на благодать,
и ересь весеннего ветра,
и почек беспечную спесь,
и в ритме ревнивого ретро
весёлую песенку спеть,

и вызвать цунами оваций,
когда, предвкушая провал,
сметёт суету симуляций
девятый компьютерный вал…

ИРОНИЧНЫЙ РОМАНС

Благородные рыцари средневековых времен
попивали, жевали, считали на поле ворон.
И нигде не служили, а только плели словеса,
и была обольстительно-томной былая попса.

Знать, бывалые знали, что вечность в запасе у них,
дни и ночи сплетали в недели сплошных выходных.
Принимая в подарок их жизни, как песни куплет,
благосклонные дамы дарили пристойное «нет!»

А у наших пропащих – страда суеты и труда –
самолеты и пьянки, доклады, долги, поезда.
Даже если ты крикнешь вдогонку поспешное «да!»,
ничего – ничего, никого – никого, никогда!

Даже если на пальце звенит золотое кольцо,
в замордованных мордах возможно ли встретить лицо?
И с забытою нежностью тихо шепнуть: «Не грусти!
И хотя бы часок в моем сердце слепом погости…»

СВИДАНИЕ С МОСКВОЙ

Я в этом городе – совсем бесхозная.
совсем бесслёзная, совсем чужая,
чужое небо – серое, беззвёздное,
а за углом чужим звенят трамваи.

Их перезвон, такой простой и будничный,
такой забытый и такой внезапный,
напоминает мне московской булочной
ванильно-шоколадный, сладкий запах.

Ведь было в твердолобой, твердокаменной
вчерашнее, домашнее, нездешнее.
Куда всё это сгинуло и кануло –
ни булочной, ни сквера, ни скворечни.

Ни женщины, ни девочки кудрявой,
с руки кормившей белок лупоглазых,
ни времени, где дряхлая держава
меня держала цепко, как зараза!

Вдохнув свободы воздух безответственный,
зачем на пустырях стальной эпохи,
как зимний воробей, отважно бедствую,
клюю воспоминаний жадных крохи…

*   *   *

Бормотанье под бормотуху,
тараканьи бега на кухнях,
забубённая жисть-житуха,
без которой вянем и жухнем,
как последние листья в парке,
пожелтевшие от подарков
неполученных. От свиданий
неназначенных. От желаний
неисполненных – жадных, жарких,
остывающих в сонном парке –
под золою воспоминаний,
под невыпавшими снегами,
вязкой слякотью под ногами.

Смысла нет у этой кручины,
этой радости беспричинной,
этой нежности невозможной,
этой близости осторожной,
что случались в стране острожной…

*   *   *

Это снова и снова
колдует шальная луна.
Ну скажите, какого,
какого, скажите, рожна

приплывают апрели,
случаются дети и сны,
репетирует трели
беспечный посланник весны.

Он разлуку пророчит,
печальник садов – соловей,
наливаются почки –
плоды скоротечных страстей.

Собираются ливни –
на землю сухую упасть,
у ликующих линий,
у молний – внезапная власть!

И по капле – капелью,
сосулькой стремительных дней,
вытекает веселье
растаявшей жизни моей.

*   *   *

Вот, наконец, пуповина отрезана,
прервана прочно-порочная связь.
Вот я такая смиренная, трезвая –
хоть в небеса напрямую залазь!

Вот наконец-то не страшно смертельную
дозу свободы спокойно принять
и понимать, что на жизнь отдельную
можно при жизни претендовать.

Тратить денёчки последние бережно,
ибо в простой пустоте понимания
не отличить океана от берега,
встречи нечаянной от расставания.

Всё, моя девочка, так относительно,
и упоительно, и обалденно
в опустошительной этой обители
и утешительной этой вселенной.

*   *   *

Боль становится словом. А слову не больно. Оно
предназначено стать искуплением простенькой боли
или той отупелой, когда отличить не дано
ледяную свободу от теплой и верной неволи.

Страх становится словом. А слову не страшно. Оно
предназначено стать искуплением простеньких страхов
или тех очумелых, когда отпевать суждено
всех отпетых, которых не помнит ни ветер, ни птаха.

Смерть становится словом. А слово бессмертно. Оно
предназначено стать искуплением простенькой смерти
или той величавой, когда поднимается дно
до бездомных небес, до скитаний в пустой круговерти.

*   *   *

Я пьяна, как беспечно-бесстрашная эта земля,
беспробудно пьяна одиночеством места и времени,
одержимостью действия, что заповедано для
моего беспокойного, бесповоротного племени.

Неприкаянность – это не Каина пёсья печать,
это жертвенность жертвы – почётная, злая зараза!
Это Авеля участь – участливо вечность молчать,
быть убитым героем обугленных глиняных сказок.

Это знойный, до одури, запах привычной вины,
это грех первородства, простой и домашний, как стойло.
Сколько глупых наветов ещё одолеть мы должны,
чтобы выпить до дна тошнотворной истории пойло?..

Словно в зыбке забытой, качает зыбучий восток
очарованных пленников нами плененного Бога.
Стойкий запах похмелья столетий, испуг и восторг
возвращенья к началу. И дальней дороги тревога.

*   *   *

За околицей – судьбы околесица.
Всё кромешней карусель куролесится.
А когда моя душа заневестится
И на маленькой земле не уместится,

А свиданья с женихом – испугается,
Снисхождения попросит, покается:
Я проститься не успела с родимыми,
Подари мне, Боже, тело, роди меня!

Отпусти меня, позволь мне помучиться.
Может, в этот раз получше получится…