Человеческая память – феномен сложный и многозначный. Она – и сито, и хранилище жизненных впечатлений. Но ещё и тот орган души, в котором сосредоточены такие её, души, проявления, как страдание и сострадание, терзания по поводу совершённых дурных поступков и не совершённых благих. Память – и гулкое эхо давних любовей. И нескончаемая боль и скорбь по ушедшим родным и близким.
Память – в названиях (заглавных строках) – от трёхстрофья «Мне память что-то шепчет еле внятно…» (1973) и диптиха «Память детства» (1971, 1974) до цикла «Помин-река» (2007-2008). И еще, и еще: «Я столько жизней прожила…» (1980), «Старая записная книжка» (1996), «Через двадцать лет» (2002)…
В первом из упомянутых стихотворений лирическая героиня утверждает, что память шепчет еле внятно. На самом деле память очень пристальна: она уверенно воспроизводит такие детали обстановки, как потёки бронзовой смолы и пруда слегка подкрашенные пятна. И концовка этого стихотворения на редкость выразительна: И ясное вдали желтеет поле, / На нём черны лишь несколько полос.
Чем подробнее память, тем она больнее. Об этом свидетельствует – нет, кричит! – ещё одно стихотворение 1973 года «Стремглав волна бежала к нам…»
А в парке
репродуктор пел
Про старенький причал,
Не забывать его велел
И душу надрывал…
Совсем другая материя – память детства. Вспоминаются-то совсем невесёлые эпизоды жизни, связанные с годами эвакуации, с голодом и холодом, со страхом – не навсегда ли?– тем не менее сама непосредственность этих картин памяти (И бежим мы вдоль путей, / Под вагоны лезем / И теплушкою своей, / Словно домом, грезим) трогает до глубины души. А спустя десятилетие поэт во всеоружии окрепшего мастерства вспоминает ещё более давний отрезок своей жизни – довоенный – в триптихе «Двор на Баррикадной»:
Ах, «Красный
виноградник»
И голубой Дега!
В каморке нашей праздник,
Пусть в пол-окна снега.
Речь идет о каморке в коммунальной квартире, где за стенкой пляс разлапый, / Дом ходит ходуном… Так от чего же столько света в этих стихах? … А мы листаем с папой / Любимый наш альбом. // Что в памяти хранится? / И свет, и грусть, и чад… / И всё отец мне снится / Который год подряд…
Стоит ли напоминать, какого отца Бог дал Елене? Это был Меер Аксельрод, выдающийся художник, не признанный советским социумом из-за своей независимости, творческой и человеческой честности. А дядя Елены – поэт Зелик Аксельрод – расстрелян в начале Отечественной войны «своими»; ему посвящено второе стихотворение диптиха «Память детства» – «Сон», где читаем: Я на пороге оглянулась. / Но где же ты? Простыл твой след. / Ты не проснулся. Я проснулась. / Где спишь ты тридцать с лишним лет? «Сон» датирован 1974 годом. А через пять лет – диптих «Ялта 1979», в котором всё неоднозначно, всё – хорошее и дурное – заплетено в тугой узел:
Я не хотела
приезжать сюда.
Казалось, память с головою захлестнёт,
Как соль морская. Этих тёмных вод,
Казалось, не увижу никогда…
Кто бывал в Ялте, знает, что воды там не такие уж тёмные. Это смута в душе поэта добавляет им темени…
Лишь тот
корабль, что белым был тогда,
Теперь чернел, цепляясь за причал,
О чём-то, надрываясь, мне кричал,
Как будто требовал меня к ответу
За то, что нет тебя…
А вот другие воспоминания, которые Е. Аксельрод назвала «Я не умею отмолить вину» и посвятила памяти матери. Этот цикл из семи стихотворений написан в 1987 году. Выделю в нём два: второе и седьмое. Перечитывая их, всякий раз не могу сдержать слёз. И «виноват» в этом сколько сам мотив, столько же и потрясающее голосоведение. Тут контрапункт самых немудрёных реалий и высокого трагизма. Сочетание бесхитростного рассказа и головокружительной метафорики. Мама погибала впервые <…> брошена мной, расставаясь с собою (! – М. К.).
Я пробегаю
мимо балкона,
Где её дух одинокий витает.
Что же так тихо? Ни зова, ни стона…
Только ольшаник кадиш читает.
Это из второго стихотворения, а вот из седьмого:
Слово
предков моих иссыхает, забито
Мощной осыпью речи, звучащей вокруг.
Только душу щемит тот напев позабытый,
Тот возлюбленный твой, тот задушенный звук.
Какая образность и – какая точность!
Елене Аксельрод равно сродственны и прямые речи – «замарашки безвестные», и царевны-метафоры. Вот пример прямой речи – стихотворение «На поселении» (1970), в котором поэт вспоминает – по горячим следам! – свою побывку «в гостях» у репрессированного Юлия Даниэля. Это текст не только сочувственный, что понятно, но и самокритично исповедальный.
Сидели мы
всю ночь. Худые плечи,
Взгляд испытующий и борозды вдоль щёк
Который раз о том напоминали,
Чего я не могу и что он смог.
Двумя годами раньше написано стихотворение «Моя страна моих друзей крадёт…» Одной из украденных страной была старшая приятельница Елены – Евгения Гинзбург, проведшая восемнадцать лет в ГУЛАГе и умершая в Москве 25 мая 1977 года. Спустя два дня родилось памятование Евгении Семёновны. Так вот оно держится на разного рода уподоблениях. Тут и притягивающий и согревающий стола неприхотливого овал, и чайник озорной, и мужества последнего пора – / Одиночество безжалостных ночей, и вот эта сражающая антиномия:
Тем ногам,
что шли по стуже босиком
Тридцать вёрст от зоны к зоне в глубь снегов,
Не осилить тридцати простых шагов
От порога до скамейки под окном.
Не могу миновать и текст, созданный поэтом много позднее, в 1988-м. В нём вспоминаются безымянные мученики советской системы, пусть и не попавшие в мясорубку сталинского террора, но всё равно обездоленные. Е. Аксельрод ощущает своё родство с ними – к примеру, с воющей деревенской бабой, ибо с ней рождена в одном краю («Мне б каменщицей, сторожихой…»). И вот как позиционирует себя зрелый поэт, хотя в известном смысле и избалованный судьбою (Жизнь пощадила плоть мою), но всем существом своим ощущающий удары, пришедшиеся по живому телу несчастной страны:
Интеллигентка,
инородка,
Я соплеменница беды.
Меня хлестала та же плётка,
И тот же снег мешал следы
Мои и
горожанки хмурой,
Косящейся на профиль мой
И в ожиданье свёклы бурой
Стоящей за моей спиной.
Соплеменница беды! До такой степени соплеменница, что и косой взгляд на её неславянский профиль не мешает поэту себя с этой горожанкой, как и с деревенской бабой, объединить.
Перефразируя Горького, поэта можно назвать чувствилищем своего времени и своего народа. (Под народом я здесь разумею не вообще евреев, а репатриантов из России. Тоже, в сущности, народ: ведь нас – миллион!) После переезда в Израиль, как и всех нас, Елену Аксельрод преследует память ностальгическая.
Год 1992-й:
Была мне
радость только в слове.
Всё внове. Но зачем я тут,
Когда два камня в Вострякове
Тоскуют обо мне и ждут?
В удушливых объятьях ветра –
Без голоса и без лица –
Ищу лишь два квадратных метра,
Где тень отца,
Где мамы тень над жирной глиной
Меж свалкой и березняком,
Где головы моей повинной
Не приклонить под сквозняком.
Год 2003-й, диптих «Грешна». Потрясает его запев: Как просто нам даётся грех, / как трудно покаянье! Почти формула. Но всё-таки почти. Концовка диптиха – поэзия собственной персоной: Вроде сплю… Тут как тут она. Память листает. / За тяжёлыми шторами – шёпот и шорох. Ш-ш-ш… Это во сне просыпается совесть. Совесть и память – здесь почти синонимы.
Наконец, год 2008-й. «В мой город чужой, незнакомый до слёз…» Парафраз Мандельштама (строчки этого поэта трижды в качестве эпиграфов предпосланы собственным стихам Е. Аксельрод). Это – памятование одного из друзей Елены, Юрия Вронского, но и всей прошлой жизни в России.
…неужели
нужны двадцать жалящих лет,
жарких зим, чтоб затерянными дворами
пробираться туда, где ни вас, ни меня,
где наш дом заслонился железной оградой,
от меня хладнокровно покой мой храня,
где уже ничего, никого мне не надо.
Предлоги «меж», «между» в стихах Е. Аксельрод встречаются чаще, чем у других русских поэтов-репатриантов. Да и разбираемая книга называется «Меж двух пожаров». Это – самоцитата из концовки стихотворения «Я убежала от жары…» (2007): Сквозь веки вьётся рваный путь / меж двух жаровен, двух пожаров. На уровне реалий – ничего противоестественного: Елена в очередной раз убежала в Россию от израильской жары, но попала из огня в полымя (…я прибежала в смрад пожара). Однако, уже начиная с третьего стиха, мотив ширится, приобретая символическое звучание: Москвы горячечной дары / как будто за измену кара. Вот тебе и раз! Измена – кому, чему? Семнадцатый год она уже в Израиле, а тот уголок души, который связан с оставленной родиной, щемит и щемит. Второй катрен – снова вполне земной: Пылает пыль. Ныряю в зной… и т. д. Но концовка, процитированная выше, последний мазок мастера, ставит все точки над «i».
Вернёмся на два десятилетия назад. Перед нами текст, в первой же строке которого встречаем то же самое «между»: «Я заплуталась между поколений…» (1976). Е. Аксельрод удивляется самой себе: почему-то среди сверстников – своих коллег она потеряна, не узнана, нема. Зато обретает себя, когда соприкасается со старшими, испившими полную чашу горечи: войну, и гибель близких, и тюрьму. И что важнее всего, она готова эту, чужую кладь, вновь собственного возраста не зная, / Своею волей нá плечи принять.
В знаменитом стихотворении «Пространство смещено, и время сбивчиво…» (1977) сакраментальных предлогов нет. Эти двадцать строк цитировались так часто, что на сей раз от прямых цитат воздержусь. Укажу только, кого вмещает в себе лирическая героиня: она – и гордая иудеянка, и грешная содомитка, и виленских местечек нищета, и жертва Холокоста, и советская пионерка, и даже… комиссарша, чей грозен взгляд. А такжепоэт, избравший безлюдные задворки российского стиха, – но это утверждение позволю себе оспорить: не задворки, а большую дорогу, где рядом с Е. Аксельрод – другие поэты разного национального и социального происхождения!
Впрочем, о своём происхождении она не забывает ни на минуту. Иудеянка из рода Авраама – вот оно как!
В 2002-м она назовёт себя ещё более эксцентрично – «Настасьей иудейской» (в стихотворении «Через двадцать лет», обращённом к некогда близкому человеку, который, в свою очередь, представлен как мой князь, мой Рогожин).
И во многих стихах израильского периода Е. Аксельрод остаётся верной своему иудейству, стараясь приобщиться к тысячелетней традиции, к обычаям и вере своих предков.
Взять хотя бы стихотворение 2009 года «Опять про субботу», опубликованное в «ИЖ № 34»… Какое тёплое солидарное биение сердца с близнецами Господними, какое умиление перед их праздничными одеждами, перед их предстоящими семейными, в окружении сыновей и дочек, трапезами, перед их благословенным погружением в очередную недельную главу Торы! И какая поэзия – в духе лермонтовского «Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу, / И звезда с звездою говорит»!
Рядом с умилением – боль. Боль за страну. Опасение за её участь в окружении многочисленных врагов. Стыд за её мелкотравчатых политиков. Вот цикл «Кофе под “Хронику дня”» (2001). Тут, на вседневном фоне / неизменность быта, включающая и привычные реалии (пыльный куст в «салоне», / суп в пакете, пита), и аллегории (новости ночные – / камни ледяные).
А вот прямая речь:
Что будет с
нами – мудрецами,
когда орда из-за горы
нахлынет, чтоб сразиться с нами
за Соломоновы шатры?
Куда ты,
мудрость, подевалась,
искать твой прах в каких горах?
Не эта ль бездна открывалась
пророкам в их бесстрашных снах?
А в более раннем стихотворении «Иерусалим 1995» заклеймены «вершащие политику мужи / На торжище, Шагалом осенённом» (то есть в Кнессете, чьи стены расписаны Марком Шагалом). Но доминирует и здесь боль:
Рукоприкладством
не решить судеб,
До Божьей длани нам не дотянуться.
Иссякла манна. Пощадите хлеб.
Позвольте небу ждущих стен коснуться.
Ещё сильнее эта боль ощущается в двустрофье «Песни Израиля», написанном годом ранее:
Здесь
песенка любая о стране –
Как заклинанье в хрупкой тишине,
Мольба о верности и о любви:
Останься! Не уйди! Не уплыви!
Так нежен,
так протяжен каждый звук,
Как будто в нём предчувствие разлук,
И сам напев тоскует, предвещая
Господен гнев, изгнание из рая.
Хрупкая тишина, мольба о верности и любви, предчувствие разлук – знаки сердечной привязанности к стране Израиля самой Елены Аксельрод, потому так слышащей каждый звук этих песен, что и сама она полноправно участвует в их создании, в пополнении – пусть на русском языке – поэтической сокровищницы своего народа.
И напоследок приведу целиком моё самое любимое стихотворение – «Мне хочется сказать о розовых восходах…» (1988). Чудесным образом оно помещается в самой серёдке книги.
Мне хочется
сказать о розовых восходах,
О лёгких небесах, о ветреной любви,
И коль вздохнуть нельзя, ну так хотя бы продых,
Хотя б спокойный взгляд…
Забудь и не зови.
Теперь не до того… Косматыми лучами
Закат кровавит путь, зашарканный тобой.
Как силится луна короткими ночами
Пролить свой мирный свет над алчущей толпой,
Бессонною враждой, неутолимой жаждой –
Не сыщешь родника, отравлена вода…
Как хорошо мечтать, что где-нибудь однажды
Увижу синий свет, тугие невода,
Улыбку доброты, просторную дорогу,
Под свежею росой ожившую листву…
Тогда, не смяв травы, я подойду к итогу
И бережный закат свободой назову.
Прекрасный поэт Елена Аксельрод продолжает идти своей дорогой.