«Наконец-то Кобринский остепенился», – подумал я, открывая новую книгу его стихов. Наконец-то обратил свой взор на классические формы стиха, наполнил их лирическим содержанием, свойственным сонету.
Да и книгу, в которой собраны сонеты, написанные автором за пятьдесят лет, предваряет эпиграф из Шекспира, мастера классического сонета, в переводе Маршака: «А нам, кому ты наконец близка, – / Где голос взять, чтобы звучал века?»
Но не тесна ли будет поэту Кобринскому с его самобытным голосом жёсткая форма сонета?
В начале книги всё посвящено Древней Греции, Древнему Риму, их знаменитым жителям, полководцам и рабам, философам и политикам, в сонетах читателю то и дело попадаются на глаза Сократ, Платон, Флавий и другие достойные литературно-известные фигуры.
Вот сонет под названием «Сократ»:
Приговоренный не
казнен – он умирает,
Чтобы проникнуть в тайну ту, что там…
Смерть – это опыт. Яд он выпил сам,
Не то – заставили бы! – чуда не бывает.
Или сонет без названия:
Зов Эроса
неодолим – ночами
Копытный топот – степь гудит окрест –
Арканит быстрыми, как молния, кругами
Табун кентавров армию невест.
Сонеты пронизаны запахами Эллады, стонами рабов и сомнениями патрициев. Кобринский отлично работает со словом, он прекрасно знает эту эпоху. Поэт парит над нею, и из эфемерной дали пытается вглядеться в наше время:
В тумане верхушки
деревьев и квадратики слитых домов.
Не рассмотришь в бинокль позвонки своего поколенья…
Но к тридцатой странице выявляется, что все же тесен Кобринскому сонет. Форму изменить нельзя, но в эту форму автор решительно вносит всё, что ему привычно, он приспосабливает сонет к своему поэтическому темпераменту. И вот уже мы видим наши реалии в типичной подаче Кобринского:
Пять бульдозеров в
Шхем и количество N-ое танков.
В полнолуния долгую полночь сегодня вошли…
Или:
Полдень –
удушье – морока – жара –
желток – раскалённая сковорода
солнце – дорога дугой – провода…
В четырнадцати строках сонета поэт располагается с собственным словесным миром, с собственной образной системой, он привносит в сонет свою метафизику, и многочисленные тире словно стягивают словесные конструкции в единое целое стиха.
И уже не удивляют в сонете столь характерные для Кобринского строки – копну-ка глубже я – при-ка-рррррр-ка-ла весну / ей удалось омефистофелить мгновенье» или …меня бетховел Гелиос. Обращаясь со словом, словно с пластилином, Кобринский лепит нужные ему образы.
Но несмотря на все эксперименты, поэт не перерезает пуповину, связывающую его с классической русской поэзией. Эти опушки левитано-фетовые, этот мотоцикл розовый, заставляющий нас вспомнить Есенина, узнаваемы и естественны в строках Кобринского.
По логике, завершить такую книжку должен венок сонетов. У Кобринского книгу завершают четыре венка. Никакой напыщенности, никакого пафоса, столь часто свойственных венкам сонетов, тут нет и в помине. Эти венки сплетены из наших реалий, они настолько заземлены, что будут понятны и доступны любому русскоязычному читателю в любой точке мира. Но и у нас свои приколы… – пишет Александр Кобринский в последнем сонете «Ведьме Не».
Полагаю, что этой новой книгой и своими необыкновенными приколами автор сделал значительно более разнообразным спокойное доселе царство его величества Сонета.