Никольский

*   *   *

Гортань сначала
лишь молочный вкус различала
и кричала, если
мать сидела в далеком кресле,
но ощущенья требовали добавки и приращенья,
как пиковым нужны трефовые, червовые и бубновые.
Существу, с которым совершается превращенье,
необходимо новое, и гортань пробавлялась мовою
в Киеве (язык в подмогу),
речью – в Москве, а в Берлине шпрехала понемногу.
Каждую неделю существо себя забавляло
тем, что мирозданье по понедельникам прибавляло,
шло навстречу ристаниям и сраженьям,
увлеченное непрекращающимся сложеньем.
Оно перед витринами продуктовыми застревало,
и попробовать новое было надо,
оно пило за обедом и целовало
точно такое же – лишь на губах помада.
Оно оправдывалось, просило, теряло зубы,
смазывало растрескавшиеся губы,
ело спелое и уже не могло зелёное,
переходило на несолёное,
хрипело, слова не находило.
Не ощущало многого. И легко
глотало таблетки, переходило
на обезжиренное, безвкусное молоко.

*   *   *

Рядом с карманом нагрудным мы пребываем
взглядом, и мыслью, и слухом, который пока безупречен.
Только потом, когда всё навсегда пропиваем,
жизнь и грядущее перемещаются в печень.
А в месте святом, где карман, и цветок, и петлица, –
что-то стучит, шевелится.

Это случилось рядом с нагрудным карманом,
тёплой зимою в одну из январских вакаций –
он был дыханьем её и духами её одурманен.
Женщина стала свыкаться
с мыслью-мечтой о вакансии занятой и замещённой,
о домике рядом с акацией, об амплуа наречённой.
И второпях покупала билет на Люфтганзу
и торопилась к поганцу.

Это случилось неподалёку и рядом.
Произошло далеко-далеко – за морями,
в новом отеле, который за площадь упрятан.
Прошлой зимою… Потели, но прóстыни не замарали…
Недалеко под костюмною тканью, под твидом
женщина встретилась с новым и странным подвидом
и задымилась на несколько месяцев танком подбитым.
Несколько месяцев долгих она остывала,
не добравшись, как Че Гевара, до перевала,
в одиночке своей горевала.

Владелец костюма сидел в ресторане, раззявясь,
в обществе новых красавиц.
Жизнь протекала в парадах и маршах, почти без промашек,
он нервно тянулся и щупал в кармане бумажник.
Свято место его было пусто и невредимо –
пустовало, как гостевая у нелюдима,
и деревянным было, как Буратино.

*   *   *

Внутри была пружина, она дрожала,
и женщина тоже дрожала. Не понимала
почему – когда кофту свою снимала
и любовь таким образом выражала.
Это о главной, скрытой внутри пружине,
от неё зависят действия и поступки,
она работает в спецрежиме
двадцать четыре в сутки.
Женщина в солярии загорала,
оголяла тело и думала, не пора ли?
Или ещё секунду, минуту, малость?
Пила воду с примесью минерала –
это пружина распрямлялась и разжималась.
Не для пружины воскресение и суббота.
Воды потопа, огонь пожара,
горечь крушений и поражений
не ослабляют её завода.
Пружина была железной и порыжелой,
а тело шуршало и трескалось, как фанера.
Пружина всегда сжималась и нарушала
большинство разумных распоряжений,
мешала, блокируя полушарья. Она звенела
самолично и беспричинно.
Снаружи почти не слышно её работы,
никогда не видно её на фото.
Женщина выпила капучино,
вообразила, что было вообразимо,
встала, смешалась с марширующими полками,
напрягаясь и звякая, если её толкали.

*   *   *

Он говорит: «Приду». Она думает – навсегда, он думает, что на вечер.
Она уверена, что прочен как никогда, он думает, что не вечен.
Она проводит черту, говорит: «Пусти!» Он вспоминает про ту,
которую знал когда-то, и говорит: «Прости». Она на плиту
ставит кофе, и тот бурлит. Он повторяет и ещё сто раз повторит.
Она теряет нить, словно это японский, финский или иврит.
Он видит морщины, сухие пальцы, пялится одурело.
Она улыбается – знает, что нисколько не постарела.

*   *   *

Руку ей на плечо положить, и, если она не сбросит,
не отодвинется, не попросит немедленно перестать –
с нею можно завтра же переспать,
пока язык чего-то лишнего не сморозит.
Пять пальцев, штурмующих палисад –
штурмующих платье, где находится адресат –
дева, у которой тело, дыхание, проседь,
которую после будут рыдания сотрясать.
Руку на плечо. Устремляясь к концу прямой,
где бывают дети, но чаще услышишь вой,
где домой приходят в четыре. И дом тюрьмой
кажется, а прямая – запутанною кривой.
Тронуть её за платье и ощутить тепло.
Мысленно оправдываясь, что тебя тоже не пощадит,
если… если… Бесхарактерное добро
противоречит тому, что чешется и зудит.

«DE IMITATIONE CHRISTI»

Господин в костюме, искавший образ
того, которому он подобен,
в дорогой обстановке и мягких стульях,
в том, чтобы гордо ходить не горбясь,
ехать ровно и избегать колдобин.

Он глядел снисходительно на сутулых.
Его кожа рыбой не провоняла,
его дева из спальни не прогоняла,
он был профилем, фасом и не кривлялся,
ездил в Зволле, бритвой водил по коже –
вёл себя не хуже оригинала,
ему казалось – вполне похоже
и что он справлялся.

Словно лис в курятнике, вор на воле,
с греющей, но не горящей шапкой,
он ходил в фаворе, преображался,
когда в новое наряжался.

А когда земля под ним стала шаткой,
начались рецепты, врачи и боли –
принимал таблетки, сводил коросту
и ни разу не облажался.

Подражая, подражая и подражая,
сам себя удивляя и поражая,
как это легко и просто.

*   *   *

Ему нужны
ножны для меча,
ей – меч для ножен,
потому ночи их не скучны,
кровь горяча,
диалог возможен.
Они готовы опять и снова,
пока ему не понадобится обнова,
ей не понадобится обнова.
Ему нужна слушательница монолога,
ею станет одна из целого каталога,
она станет незаменима и дорогá.
Их дорога совпадает, она кивает
и слушает дурака,
вспоминая подругу, которая выпивает
и готова за старика.

В небе виден провал, провал,
виден разлом, разрыв,
туда засосало, как пылесосом,
всех, кто из адресных книг пропал,
из домов пропал,
из богаделен пропал, молоко разлив
и очки разбив.
Кто-то голубем улетел, кто-то уплыл лососем.
И за ними идущие по пятам
оказываются там.
Ему нужно, чтобы кто-то очки протёр
и пятно на полу затёр,
ей нужно, чтобы кто-то завел мотор.
Ей нужен монтёр,
ему – повар и фуражир,
Ему надо, чтобы его кто-то обязательно пережил,
Ей надо, чтобы её кто-то обязательно пережил.

НИКОГДА НЕ МОЖЕТ КОНЧИТЬСЯ ХОРОШО

Даже если бы ключ подошёл и трамвай подошёл,
если б не раздражал два сезона подряд дирижёр,
если б галстук не жал, а потом не навис потолок,
если б за руку взял и с концерта её уволок.
Даже если б на кухне в титане кипел кипяток.
Ели б мясо в сметане, лапшу и капусты вилок… .
А ещё б не увяз коготок ни в одном полушарье
и кольца ободок не мешал и ещё не мешали
тыща разных иных.
Позабыв о рефлексах спинных,
а ещё о наручных, песочных, вокзальных, стенных.
Даже если б друг друга нашли, и замёрз водоём,
и по льду перешли, и надолго остались вдвоём.
И дрова б не кончались, а мир соблюдал декалог,
если б тот диалог… и она б не была неправа.
Если бы обвенчались сперва…
Если бы, обвенчавшись, не жили два года в дыре,
не сменили язык на морзянку – на точки, тире,
не кричали всю ночь, что условья теперь таковы…
Если бы да кабы, да кабы, да кабы, да кабы.

НИДЕРЛАНДСКИЙ ПЕЙЗАЖ С ВЫСОТЫ ПТИЧЬЕГО ПОЛЁТА

Солнце слепило зимой и весну обещало,
люди земные клялись, начинали сначала,
ночь наставала, луна их назад возвращала.
И на равнине – от Ассена до океана –
что-то бубнили потом покаянно о времени трудном,
об окаянной привычке, о смутном, о крупном
и просыпались от звона пустого стакана.
Вот они встали и вышли на площади града,
вот они в таре уносят пустую посуду,
рада чему-то толпа, у суда тарахтит эстакада,
люди повсюду!
Вот женихи провожают невест из чертога,
в зеркало каждая дева глядится и не наглядится…
Захомутала голландца чертовка с востока,
захомутала бельгийца.
Из Приднестровья на запад летят голубицы,
аж до флорид долетают и до калифорний,
сразу готовы влюбляться, навеки влюбиться.
Хочется быть им за сильным, живым и за сытым.
А у Днестра под землёю мужчины лежат в униформе,
каждый надёжно засыпан.
(Кто же захочет пойти за убогих, убитых?)
Роз не хватает, поедем на рынок купить их,
химию в вазу насыпем и свежими долго продержим.
Едет кортеж за кортежем.
Стража застыла на страже, а дирижеры за пультом,
пушка гремит в Бауртанге у самой границы,
хоры церковные песню заводят в больнице,
чтобы счастливее были больные инсультом.
Руки, и ноги, и что-то ещё выступает из торса,
он прохудился за годы, сломался, истёрся,
вот на прогулку его на колесах вывозит сиделка,
поит калеку бульоном, гранатовым соком,
возле окурка очки, возле копчика грелка.
Кто-то здоровый идет по дороге, жену обнимая.
Птица кружится над низкой землёю, над морем высоким,
всё это видит и ждёт наступления мая.