Борис Кац

Фамилия

По-английски – четыре буквы: KATZ.

По-русски – три: КАЦ.

На иврите – две: כ”צ.

По-японски (вероятно, и по-китайски) – один замысловатый иероглиф.

Происхождение фамилии очевидно в ивритском её написании – это аббревиатура слов коэн цадик, что значит коэн-праведник (коэн – служитель Иерусалимского Храма).

С самого раннего детства благодаря фамилии со мной происходили разнообразные происшествия. Она так вросла в меня, что я ощущаю её как деталь своей внешности – вроде носа или уха.

1

Лето. Ленинград. Конец 60-х – мне пять лет. Мама и я гуляем по Летнему саду. Я, большелобый, кудрявый, светло-русый, – бегу впереди мамы. Меня окликает какой-то улыбчивый дядя:

– Мальчик, здравствуй! А где твоя мама? Или папа?

Я показываю на маму.

– Здравствуйте, будьте добры, подойдите с вашим мальчиком сюда, – говорит маме «улыбчивый». – У меня есть к вам просьба-предложение.

Он показывает на загончик, сложенный из двух-трех фанерных ширм, они увешаны фотографиями; поперёк – надпись: «Ленфильм». Это фотограф Ленфильма. Пробы.

– Ваш мальчик внешне очень нам подходит. Вы бы хотели, чтобы он снялся в кино?

– Да? Как интересно, а что за фильм? Какая роль? – спрашивает мама.

– Роль очень важная: маленький Ленин! Разрешите сфотографировать? Это недолго.

Меня снимают в разных ракурсах.

– Ну, вот и славно, сейчас я запишу ваши данные и адрес, потом мы пригласим вас, ведь это только начало, – говорит довольный дяденька. – Так, я пишу: Боря, а фамилия?

– Кац, – отчетливо произносит мама.

– Как? – выражение лица стремительно меняется: оторопь, разочарование. – Спасибо, вы можете идти.

– А адрес?

– Нет-нет, ничего больше не надо.

Страна и Ленфильм готовились к грандиозному празднованию 100-летия со дня рождения В. И. Ленина. Но мне не довелось принять в этом участия.

Фамилия уберегла.

2

Июль. Краснодарский Край. Анапа. Черное море. Пионерский лагерь «Жемчужина России». Мне двенадцать лет. Минута какой-то отчаянной решительности: да, поеду, да, один, да, далеко и на полтора месяца. И я, с еще тремя ребятами и сопровождающей, отправился на Юг, через Москву и Новороссийск до Анапы. Чтобы было понятно, насколько это решительный для меня поступок, скажу, что, бывая почти каждое лето в обычных лагерях Ленинградской или Псковской области, дважды совершал побег. Очень томился неволей, режимом – лагерной обстановкой. А тут вдруг на вопрос, не хочу ли я поехать в этот особенный, удивительно оздоровительный лагерь, – согласился. Почему? Потому что дома меня никто не понимает, даже мама не всегда. Надоело! Всё! На Кавказ! Ой, ну не на Кавказ, ну всё равно далеко, к морю, на Юг.

И вот я в лагере «Жемчужина России». Это вам не деревянные домики-бараки в сосновом лесу, это блочный корпус в три этажа, асфальт, стадион, ухоженная трава и деревья в парке.

Метров двести до моря. Всё по-морскому: комнаты – кубрики, ну и так далее: гальюн, камбуз, кают-компания. Мы моряки, военные моряки. Наш отряд занимает этаж: по центру «кают-компания». Одно крыло – девочки, другое – мальчики. Так вот, если до этого я бывал просто в лагерях, то этот был особенный лагерь – строгого режима. Не сбежишь.

Вожатым – «старпомом»  – был три месяца как отслуживший сержант-десантник.

Наказания – «наряды» – получал я чрезвычайно часто. За чтение в тихий час – чаще всего. Но были и другие нарушения режима: разговоры после отбоя, самовольный уход в библиотеку и т. д. Когда он обращался ко мне: «Кац!» – я знал, что сегодня опять не увижу моря. Да, ведь из моего «кубрика» моря тоже было не видно. За всё пребывание в лагере я видел море и купался четыре раза.

После события, произошедшего на второй день «срока», сержант запомнил меня и мою фамилию прочно и с удовольствием. Мне казалось, он мог не помнить фамилию Петров или даже Иванов, но «Кац» – отпечаталось в его мозгах особенно рельефно. Вот как это было.

Наш «капитан», тётка с профессиональным энтузиазмом, неопределённого нестарого возраста, утром, рассадив нас всех по периметру кают-компании, объявила:

– Ну вот, ребята, пора нам познакомиться, узнать, так сказать, состав экипажа корабля. – Ласково улыбаясь, она продолжала: – Вы собрались здесь со всех уголков нашей необъятной Родины. Сейчас вы поймёте, как она велика и какое множество народов-национальностей её населяет.

Читатель, конечно, почувствовал, к чему идёт дело. Вот и я вдруг стал прислушиваться сквозь общий гомон к словам «капитана». Некоторое беспокойство охватило меня.

– Итак, – объявила бодро тётка, – начнём с этого края. Встаёшь и представляешься: Москва, Россия, Николай Иванов, русский. Всем понятно?! Начнём.

И началось. Было много русских. Были украинцы, белорусы, группами рядом сидели грузины, азербайджанцы, узбеки, казахи. Волна, с некоторыми задержками на нацменьшинствах, неизбежно приближалась ко мне. В кают-компании стоял то возрастающий, то затихающий гул. Выступления обсуждались, иногда слышался смех. Волна докатилась до меня. Я встал. Я увидел лицо, улыбку «капитана». Так смотрит театральный фанат ключевую сцену в любимом спектакле. «Программка» – журнал учёта личного состава – в одной руке, ручка – в другой.

– Псков, Россия, Борис Кац, еврей, – тихо говорю я.

Всплеск шума и тишина.

– Погромче, ещё раз, пожалуйста, – говорит «хозяйка».

Я исполняю на «бис» в полной тишине. Наступает короткий «антракт». Это успех. С этой минуты запоминают меня многие и, конечно, сержант. Не могу сказать, что я был лишен общения, даже напротив – общения было много, и разнообразного. Нашелся даже один тайный еврей, который тайно же мне об этом сообщил. Да и с «сокамерниками» я вполне подружился.

За эти полтора месяца я заметно вырос. Окреп. Стал сионистом.

3

Начало октября 1981 года. Деревня. Колхоз. Мне семнадцать лет.

А летом я провалился на экзаменах в Педиатрический институт. Мечте моих родителей-врачей не суждено было сбыться. С первого сентября я пошёл работать на Экспериментальный завод художественных изделий. Эксперимент, да ещё художественный, не мог быть масштабным. На заводе работало не больше восьмидесяти человек. Так как я с детства лепил, то был взят налепщиком. В конце сентября меня вызвал директор – Уриэль Давидович Знойкин, фронтовик, майор в отставке, замечательный человек.

– Боря, дорогой, – сказал директор после взаимных приветствий, – я должен послать тебя в колхоз. В цехе, на людях, он обращался ко мне на «вы» – коротко и сухо. Но с глазу на глаз был приветлив, говорил доверительно.

– Пойми, Боря, я не могу тебя не послать. Что скажут? Еврей не послал еврея…

– Понимаю, посылайте, посылайте, не возражаю, – ответил я.

Так, в составе очередного «десанта» из двенадцати человек, я отправился помогать дружественному колхозу. В автобусе настроение у всех было отменное. Всю дорогу пили и пели. Меня щадили: подносили через раз, я был самый молодой.

Приехали на место. Колхоз «Мичуринский», в народе – «Ошибки Мичурина». С шести утра мы работали, возвращались в пять. Завтракали и обедали в поле, не особенно обильно. Но по возвращении нас ожидал ужин с размахом. Колхоз снабжал нас продуктами, даже забили бычка. Так что по вечерам вершились прямо-таки пиры с обильным возлиянием. Для приготовления ужина оставалась обязательно одна из трёх женщин и кто-то из мужчин. Отношения в бригаде были в общем теплые: не без «подъёбок», но без злости. Ложусь в койку и нахожу под матрасом полено или хомут под подушкой, а то вдруг слышу, кто-то дышит в углу у стены. Меня добродушно опекали. Каждое утро на табурете, рядом с подушкой, я обнаруживал стаканчик самогона, закрытый крышечкой, – для опохмела. Трогательно.

Как-то вечером в наш «вертеп» зашли местные – знакомиться. Наш ужин подходил к концу, некоторые, накушавшись, – дремали. Закаленные: бригадир, электрик и обжигала – «дегустировали» принесенный местными напиток. Я сидел один, в конце длинного стола, и писал домой. Ко мне подошел поддатый «мичуринец» – детина лет двадцати пяти:

– Здорово, – он присел напротив.

– Здорово, – кивнул я.

– Слушай, а ты еврей?

– Да.

– А я никогда евреев не видел, – продолжал он.

– Ну, посмотри, – сказал я, вставая и делая полный оборот, – нет ни хвоста, ни рогов.

– Да ладно тебе, ты не бойся: я не Гитлер, – он протянул мне руку, – меня Киндером зовут – кликуха такая.

– Боря, – я пожал его руку.

Мы выпили за знакомство, ему очень хотелось выпить с первым в его жизни евреем. Мы ещё поговорили. Его друзья собрались уходить. Киндер попрощался и пошел к двери, но вдруг обернулся, вернулся:

– Да, вот ещё что: мне сказали, что у тебя фамилия на три буквы. Правда?

– Правда…

– Охуеть, как ты живёшь с этим, Боря?

Я объяснил, что моя фамилия – это другие три буквы. Он был очень разочарован. А может быть, не надо было разочаровывать: Да! Вот такой я охуительный еврей!

Перед отъездом многие, по традиции, оставляли свои автографы на вылинявших обоях. Я нашел местечко над своей койкой и отметился:

Боря Кац здесь был:
Спал, ел, пил.

Весной следующего года вернувшиеся из колхоза рассказали, что описание моей жизнедеятельности значительно пополнилось. Правда проступила на обоях.

4

5 ноября 1983 года от перрона Варшавского вокзала отходил поезд. За полдень. Густо моросил мелкий ленинградский дождь. Один из плацкартных вагонов заполнен новобранцами. Один из новобранцев – я. Предметы за несвежим, с бегущими «слезами», окном уже нереальны. Ленинград таял, исчезал для меня. Выпили водки. На столике, у окна, – груды еды. Закусывали мало. Как же мы будем вспоминать эту брошенную гору вкусной домашней еды! Странное, тупое возбуждение. Впереди неведомое… Заснули. Около одиннадцати вечера нас разбудили, вывели из поезда. Построили, посчитали и повели в часть. Густой фонарный свет пропитывал заснувший город таинственностью. Через двадцать минут перед нами распахнулись ворота части.

Повели в баню. Расставшись с вещами, получив по ломтику мыла и пучку мочалки, пошли мыться. Мы вышли оттуда переодетыми во всё казённое, нелепо похожими, как стручки гороха.

Проснувшись утром от крика «Рота, подъём!», сообразил: это не сон – я в армии.

После обеда всех «духов» собрали во второй роте. Духами в армии называли солдат до присяги. Рассадили рядами напротив телевизора перед расписанной стеной. Роспись напоминала огромную рекламную афишу фильма о героической Советской Армии, из тех, что вывешивали на фасадах кинотеатров. Сидели-скучали мы недолго. Возник замполит первой роты – майор Легеза. Он был молодцеват: форма сидела великолепно, под ухоженными усами во рту поблескивал золотой зуб, загорелое лицо оттеняли седеющие виски. Майор напоминал «пережаренного» героя из фильма «Тихий Дон». Поздравив нас с началом выполнения «почетной обязанности», замполит напомнил, что завтра 7 Ноября – великий праздник Октябрьской Революции. Он пришёл провести с нами викторину на знание истории создания советского государства. Победитель будет поощрен.

Викторина началась. Майор зачитывал вопросы. В основном выступали два бойца: я и «дух», сидевший двумя рядами впереди. Я видел только его рыжий затылок. Мы отвечали практически по очереди: о первых днях революции, о заключении «Брестского мира», о Гражданской войне, о создании Красной Армии и первом военном комиссаре – Троцком. Вообще, Лев Давидович упоминался в наших ответах, поэтому замполит счёл нужным невнятно прокомментировать роль «демона революции» как вроде бы сначала полезную местами, а затем совершенно вредоносную и даже злобно-враждебную.

Викторина превратилась в наш с рыжим поединок. У каждого появились свои болельщики. Примерно через час закончились вопросы. После паузы замполит сказал:

– Викторина закончена. Я думаю, у нас два победителя – трудно решить, кто из них лучше, поощрения заслуживают оба. Встаньте, – он указал на рыжего и на меня.

– Ваши фамилии? – спросил майор, приготовившись писать.

– Кац…

– Бронштейн…

Майор вздрогнул, поморщился, словно его ущипнули, пожевал губами или прошептал что-то и, пожелав всем хорошей службы, стремительно вышел.

Появление Лёши Бронштейна (рыжего) и на меня произвело впечатление.

7 ноября во время завтрака ко мне подошёл старшина.

– Держи, Троцкий, – сказал он и протянул коржик в серой бумаге.

– Троцкий не я! – возразил я, забирая пирожное.

– А пиздишь, как Троцкий, – усмехнулся «дед».

Коржик – мой приз за викторину – был скучным и твердым, как кусок подсохшей глины. Есть я его не стал.

Коржиков больше не давали.

5

В начале ноября 1985 года я вернулся из армии и восстановился на второй курс в институте. Учёба началась за две недели до моего прихода – в сентябре и октябре был колхоз. Моя новая группа состояла из девяти человек: шесть девочек и три мальчика, я стал десятым. Как в нормальном советском коллективе, у нас были староста, профорг и комсорг. Меня избрали в комсорги. Прежний комсорг вступила в партию. Староста – Миша; профорг – Савва; комсорг – Боря. Каждому мужчине – по должности. Нашим девочкам нравилась стройность этой системы. Был ещё Али из Йемена – «восточный гость», он в наших тусовках не принимал участия.

Собрав членские взносы за несколько месяцев, я отправился в институтский комитет. Процедура была несложной: сдал, подписал, проштамповал комсомольские билеты и – свободен.

В комитете был некоторый беспорядок – какая-то перестановка или ремонт. Лена – освобожденный секретарь, женщина солидного комсомольского возраста – перекладывала коробки. В этот мой первый визит я должен был сделать пометки об уплате и в учетных карточках своей группы. Учётная карточка – это такое «личное дело» комсомольца, хранящееся в комитете комсомола по месту его службы, работы или учёбы. По мере перемещений комсомольца карточка следует за ним. Я нашёл своё «дело». Смотрю: в левом верхнем углу – детская фотография:  я восьмиклассник.

Справа от фото: 1. Фамилия: Кац

2. Имя: Борис

3. Отчество: Иосифович

4. Место рождения: гПсков

5. Национальностьрусский

Я – русский? Как это? Да… Империя, очевидно, в упадке. Писала-заполняла эти листочки какая-то мелкая комсомольская чиновница. Торопилась. Все были русские, ну затесался один еврей, не заметила и «на автомате» записала и его, то есть меня, русским.

– Лена, посмотрите, – я протягиваю карточку секретарю, – здесь всё правильно?

– Да, всё вроде нормально, – говорит Лена, посмотрев несколько секунд.

– Посмотрите, – показываю пальцем и читаю: – Кац Борис Иосифович, русский.

– Ааа… – с лёгкой улыбкой замечает она, – ну и ладно, а ты что, не доволен? – в её голосе слышно некоторое недоумение.

– Лена, давайте я зачеркну аккуратно и напишу рядом правильно: еврей.

– Нет, нельзя. Оставь как есть, никто кроме тебя на это внимания не обращал. Зачеркнешь – будет заметно – будут замечать.

Она многозначительно посмотрела на меня. Я молча отложил своё «дело», взял следующее из своей группы. Лена занялась дальнейшим наведением порядка. Убедившись, что она поглощена делами, я вернулся к своей учётной карточке. Пачкать-зачёркивать я не стал, а дописал. Получилось: русский еврей.

6

В 1997 году в Иерусалиме, в центре города, открылась галерея. Я был одним из её учредителей. Для ведения нашего коммерческого предприятия необходимо было открыть общий счет в банке и заказать чековые книжки.

Дождавшись своей очереди, сел к столу банковской служащей. Это была молодая брюнетка с карими глазами и губами – похожая на рогалик с шоколадом.

– Фамилия? – спросила девушка.

– Кац, – внятно сказал я.

Коротко щелкнув по клавиатуре, девушка спросила:

– Скажи, какая фамилия у тебя была раньше?

– Что? – прошептал я.

– Какая у тебя была фамилия в России, до приезда в Израиль?

Я взглянул на девушку. На меня невозмутимо смотрели шоколадные глаза. Пауза. Брови её шевельнулись: «Этот русский, наверное, не понимает иврит». Кровь застучала у меня в висках:

– Да, я Кац! И всегда был Кац, и папа мой Кац, и дедушка был Кац, и прапрадедушка! Понятно?! – охрипшим голосом, в упор глядя на девушку, выпалил я.

– Хорошо, хорошо… Что ты так взорвался? Многие русские меняют свои фамилии в Израиле на еврейские. Вот я и спросила.

– Я еврей Кац, – процедил я, и всё пошло быстро, без помех.

Мы с фамилией двинулись дальше…

Эпилог

Возвращаясь с работы, увидел двух хасидов, открывающих мою калитку. Окликнув их, я быстро подошёл. Поздоровались.

– Ты хозяин? Кац? – спросил старший, взглянув на дверную табличку.

– Да, я Кац, – сказал я, заходя вместе с ними во двор.

Мои гости – Авраам и его сын Даниэль – рассказали: они из ешивы в Старом городе, рядом со Стеной плача. Собирают пожертвования. Авраам показал альбом о ешиве. Я выудил из кармана деньги. Он поблагодарил, сказал, что они со студентами будут сорок дней просить об исполнении моих желаний. Сорок дней молитв у Стены плача творят чудеса. Авраам достал гроссбух записать мои желания и личные данные.

– Борис, сын Иосифа, Кац, – продиктовал я.

– Борис, ты из России? 

Я кивнул.

– Из России много преданных вере людей и праведников, – изрек Даниэль, – нам рассказывали.

– Кац – это коэн цадик, ты знаешь? 

– Да, да, – отозвался я.

– Так какие у тебя пожелания? – вернулся Авраам к записям.

– Здоровья родителям.

Авраам подробно записал имена родителей.

– Так, что ещё ты хотел бы попросить? – взглянул он на меня.

– Больше ничего.

– Попроси что-нибудь ещё для себя.

– Больше ничего не надо.

– Почему?! Удачи в делах, например.

– Нет. Помолитесь о здоровье моих родителей.

– Ты ничего не просишь лично для себя?

Зазвонил мобильник, Авраам коротко поговорил, пообещав скоро приехать. Улыбнувшись, объяснил:

– Жена рожает, шестой ребёнок.

– Мазл тов, в добрый час! – пожелал я. Хотите что-нибудь выпить, съесть?

– Нет, спасибо, мы сейчас пойдём, – они переглянулись. – Господин Кац, мы решили, что ты достоин. Хотим сделать тебе подарок, – торжественно сказал старший.

Из сумки появилась квадратная плоская коробка. Даниэль принял её из рук отца и положил на стол под лимоном.

Открыл. Внутри лежало «Благословление дому» – золочёная рама, прорезанные в тонком медном золоте силуэты Иерусалима, текст, львы, короны, вензеля. Красота неописуемая. Кротко улыбаясь, отец и сын смотрели на меня. Я секунд десять, взяв в руки коробку, рассматривал подарок.

– Я не достоин. Вручите это кому-нибудь более праведному.

Они были поражены моим отказом. Попытались уговорить.

– Нет-нет, я грешен и не могу принять такую вещь, – возражал я.

– Даниэль, – вдруг провозгласил Авраам, – этот человек скрытый цадик…

Дальше всё происходило как во сне.

Авраам приподнял шляпу, снял кипу и, одевая её на меня, попросил:

– Благослови сына моего, прошу тебя, будь добр.

Я, в шоке, возложил руки на склонённую голову Даниэля и начал произносить благословение коэнов. Три года назад я выучил этот текст к бар-мицве сына. Не успел закончить, как открылась дверь, и во двор вышел мой Данька. Он вышел на шум. Изумление округлило его глаза.

– Авраам. Даниэль, – представились гости.

– Даниэль, – отозвался он.

– Ты знаешь, что отец твой – цадик? – спросил Авраам.

– Да, – без энтузиазма выдохнул Данька, покосившись на дверную табличку.

– А давайте теперь все вместе станцуем и споём, – вдруг радостно выкрикнул благословлённый и протянул руки.

И вот мы быстро ходим, взявшись за руки, по кругу. Мой Данька напротив меня, по хасиду справа и слева, я крепко держу их мягкие ладони. Звонко поёт отрок, я подпеваю на припеве. Пытаюсь скакать в такт. Голова кружится. Тренированным хасидам хоть бы что. Мы пляшем в свете уличного фонаря, заглядывающего через забор во дворик. Данька, кружась, поглядывает на окна соседей: не смотрит ли кто? Пение закончилось, мы остановились. Пошли к калитке.

– У меня к тебе просьба, – обернулся ко мне Авраам.

Я немного расстроился.

– Дай нам что-нибудь из твоих рук.

Надо мной висели лимоны. Не сходя с места, быстро оторвал два и протянул отцу и сыну. Они молча поднесли лимоны к своим носам. Данька обалдело наблюдал.

– Прочтем благословление на запах, – отозвался Даниэль, сын Авраама.

Мы поблагодарили Господа за чудесный запах. Попрощались. Они ушли.

Мы вернулись домой. В салоне, на диване, мирно спала Аня.

На следующее утро мы с Данькой поехали в МВД – заказать ему заграничный паспорт.

У Кошачьей площади машина сломалась. Я ещё успел, уже без двигателя, развернуться в направлении стоянки. Но… всё занято – девять утра, центр города.

– Все, Даня, – вздохнул я, – сегодня паспортом заниматься не придётся, надо вызывать эвакуатор, ехать в автомастерскую. Только я это сказал, как прямо перед нашим носом со стоянки отъехал автомобиль. Выскочив из машины, мы быстро закатили её на освободившееся место. Ура! Идём делать паспорт, а уже потом – все хлопоты с ремонтом.

– Папа, а ты знаешь, почему перед нами сразу же освободилось место на стоянке?

– Почему? – удивился я.

– Потому, что ты цадик, – улыбнулся Данька.