Алексей Зайцев

Физика вагантов

*   *   *

Знаешь, меня вдруг покинули деньги.
Смылись. А только что были со мной.
Здравствуйте, песни парижской подземки,
Наигрыш долгий гармошки губной.

Здравствуй, Река и Железная Башня!
Здравствуйте, Камни, Афиши, Стекло!
Сколько же радости жизни вчерашней
Между ладоней моих утекло!

Дай же мне, Господи, силы проснуться,
Не вспоминая вчерашнего дня…
Что же касается денег: вернутся.
Как же им, бедным, одним? Без меня…

*   *   *

Словно всадник отважный династии Минь или Тан,
Красноглазый монгол в телогрейке, почти великан,
Сердцем слушая вой своего «кавасаки», летал
Девятьсот сорок третьей дорогой на Сен-Флорентан.

Если б я Ходасевичем был… Да ведь я не таков,
Чтобы взять и воспеть, как прекрасны сады за рекой,
Где гниют лимузины испанских цыган-батраков,
А грузины друг другу приветливо машут рукой.

Где зулусы, топтавшие гиблые русские льды,
На которых любой вертолёт попадёт в переплёт,
Отложив попечению вечности дни и труды,
Зубоскалят с ангольцами – кто там кого переврёт…

Ну а мы проследим, чей черёд поспешать в магазин.
Говорят старожилы, здесь чачу хлестал Карамзин.
Здесь Отечество – всем. Гагиждеби![1] Осушим стакан
И махнём по весёлой дороге на Сен-Флорентан!

*   *   *

Дочке Люсе

Хорошо, что у тебя есть остров.
Только он пока необитаем.
И найти его совсем непросто
Между Иллинойсом и Китаем.

Отыскать его легко, однако,
Как деревню Ясная Поляна,
По дорожным знакам Зодиака,
По грошовым картам – у цыгана.

И тебе там будет всё знакомо:
Снова к морю выйдешь спозаранку
Выбрать сосны – для постройки дома,
Или воздух – для починки замка.

ДЕВЯТНАДЦАТОЕ АВГУСТА

Как обещало, не обманывая,
Вставало солнце утром рано…

Б. Пастернак

На берегу холодной Роны
Палатку ставит итальянка.
Она готовит макароны.
Там предстоит большая пьянка.

Все гондольеры с мандолинами
И дровосеки с топорами
Ушли за ножками куриными –
Кто трезв ещё, кто – под парами…

Склонялась девочка над примусом,
Украденным из «Эммаюса»:
Стряпня была на двойку с минусом,
Зато вино – на тройку с плюсом!

Как сходно всё, что в мире пенится,
Смеётся, булькает, рождается!
И в этом – Главное Свидетельство
Того, кто в них и не нуждается…

А поутру, когда над Роною
Проснулись птицы в райских кущах,
Туман серебряной короною
Короновал толпу идущих:

Всех дровосеков с мандолинами
И гондольеров с топорами…
Вставало солнце над долинами,
Почти как месяц – над горами.

*   *   *

Казалось, всё нам было нипочём.
Мы были крепче танковой бригады:
Ведь ты стояла за моим плечом,
И детский смех врывался к нам из сада.
И Франция цвела для нас ковром,
И по весне к нам ласточка стучалась…

Такое не кончается добром.
С поэтами – ни разу не случалось.

*   *   *

Ему приснилась вдруг столовая
На станции «Москва-Товарная»,
Нельзя сказать, чтобы урловая,
Но приблатнённая – весьма.
Там подают борщи лиловые,
В них звёзды плавают коварные.
(Нет, не найду живого слова я,
Ни капли страсти для письма!)

А на окне цвели бегонии.
А во дворе собаки гавкали.
Он не проснётся утром в номере,
И я умолкну вместе с ним.
Но, как индейцы с томагавками,
Стоят путейцы за добавками
И смотрят, как состав плутония
Уходит в Западный Берлин…

А ну их всех! Поедем в Альпы?
А если хочешь – в Пиренеи.
А если хочешь – в Гималаи.
Туда не ближе, чем сюда.
Мы снимем шляпы, словно скальпы,
И понесём, как ахинею,
Которую не оправдаю
Уже до Страшного Суда.

ИЗ ТАМБОВСКИХ ПИСЕМ[2]

Играй, Адель,
Не знай печали…

Пушкин

Le loup du Tambov est ton camarade

Русская поговорка в переводе
С. Т. Верховенского

Как-то раз по дороге в гарем
Я в сугробе нашёл попугая.
«Отвали, не то заживо съем!» –
Угрожал он, свободу ругая.
Поглядел на меня тяжело,
Как товарищ Лысенко с портрета.
И такое во мне ожило,
Что не спрашивай лучше про это…
Так вот горе-злосчастье, Адель,
Накатило: с той самой минуты
Ни подпольный обком, ни бордель
Не прельщают меня почему-то.
По ночам я читаю стихи
И рассказы творца Чебурашки.
Разбежались мои евнухи[3]
По земле, как по телу – мурашки.
А вчера на Монмартре, поверь,
За сто франков купил гильотину.
Что ты думаешь, пашет – как зверь!
(Я торговке попробовал спину.)
Но пред вами остался в долгу
И не в силах уже расплатиться.
Лучше б все мы помёрзли в снегу
На эстонско-персидской границе!..
Я и рад бы вернуться в Тамбов,
Но красот его после Парижа
Малодушно принять не готов.
И к тому же – устал от жлобов…
Пощади меня, жизнь, пощади же!

*   *   *

Лине

Как нежно и жалобно в Меце
журчала в канавках вода!
Ей попросту некуда деться,
когда б не спешить в никуда.

Ушли по домам горожане.
Кафе опустело. И парк.
Остался лишь памятник Жанне,
той самой, которая – д’Арк.

А впрочем, у стен арсенала
цветочница встретилась мне.
И всё это напоминало
улыбку в больничном окне.

Когда-то, когда-то, когда-то
(давно, как пешком – на Луну)…
Когда-то мы были солдаты.
Солдатами – в русском плену.

Хорошие книжки листали,
и карты кидали – не в масть,
и всё заливала густая,
как студень, советская власть.

И всё-таки, всё-таки, всё же
(а может быть, даже и нет!)
ты свет зажигала в прихожей,
и я появлялся на свет.

Ты знаешь, на свет я – рождался,
летел на него мотыльком!
Как будто до смерти нуждался
в рождении – только в таком!

Его лишь запомнило сердце,
а всё, что потом, – ерунда!..
Так нежно и жалобно в Меце
журчала в канавках вода…

  1. Гагиждеби (грузинск.) – С ума сойти!

  2. Одно время я очень любил читать на скамейке в скверике возле мэрии одиннадцатого округа. И часто встречал там Ивана Ивановича Кузина, бывшего секретаря обкома, тамбовского магната, который купил себе скромную восьмикомнатную квартирку возле станции метро «Вольтер». Там бы он и встретил свою старость, если бы нелепая случайность не оборвала его жизнь прежде им самим намеченных сроков… После кончины И. И. Кузина осталась его переписка с близкими людьми, жёнами оставленного им в городе Тамбове гарема, числом до двухсот душ, а также с евнухами и гуманитариями из числа техобслуги. С ними он делился сокровенными мыслями о справедливом устройстве общества. Они же сообщали ему в Париж о своих горестях и радостях, часто принимая одно за другое. Переписка эта так живо напомнила мне «Персидские письма» Монтескье, что я облёк некоторые из текстов в стихотворную форму. Последнее, неотправленное письмо Ивана Ивановича адресовано «Аделине Ефремовне, жене N 124-bis (любимой)».

  3. И. И. Кузин произносил слово «евнух» на местный манер, с ударением на последний слог. В память о покойном я решил сохранить эту очаровательную неправильность