Алекс Тарн

Делай, что должно…

В этом номере публикуется фрагмент первой части незаконченной эпопеи Цви Прейгерзона “Врачи”. Автор задумывал поистине масштабную работу – на примере нескольких человеческих судеб рассказать о пути, проделанном российским еврейством в ХХ веке – из местечек, через тяготы Первой мировой войны, погромы Гражданской смуты, иллюзии Революции – к нацистским расстрельным рвам, чекистским подвалам и “делу врачей” – очередному этапу решения “еврейского вопроса”, задуманного вождем народов.

Внезапная смерть от инфаркта не позволила Прейгерзону продвинуться дальше первого тома, заканчивающегося описанием событий начала 20-х годов. К сожалению, не увидел он и великого исхода 90-х годов, который покончил с российским галутом иначе, чем предполагалось Гитлером и Сталиным. Тем не менее, даже по короткому отрывку можно судить о размахе замысла: это именно эпическое повествование, где беллетристика то и дело уступает место историческому очерку и публицистике. Но уникальность Григория Израилевича Прейгерзона заключается совсем в другом. Уроженец Шепетовки, закончивший Московскую Горную академию и ставший крупнейшим специалистом в области обогащения угля, автор научных открытий и монографий, прошедший семь лет ГУЛАГа и всю свою взрослую жизнь проведший за железным советским занавесом, под гэбэшным колпаком, в ежовых рукавицах невозможного тоталитарного бытия, Прейгерзон писал замечательную, отточенную и элегантную прозу, приводящую в восхищение самых тонких знатоков языка.

Ну и что? Разве один он был такой, творивший из-под глыб? Такой – один. Потому что свои романы, рассказы и стихотворения Прейгерзон писал только и исключительно на иврите – запретном языке, интерес к которому приравнивался к измене Родине. Но разве в одном лишь запрете дело? Представьте себе писателя, начисто оторванного от живых источников своего языка – от литературы, уличного жаргона, ежедневных газет, радиосводок, элементарного бытового общения… да что там общения – годами не встречающего даже мимолетного собеседника, способного худо-бедно связать или хотя бы понять простейшую ивритскую фразу!

Да полно – возможно ли творить в таких условиях – да еще и столь блестящую прозу? А Прейгерзон – творил, как в барокамере, не слыша никого, кроме себя, начисто лишенный отклика, реакции, обратной связи. Видимо, так же сочинял свою гениальную музыку оглохший Бетховен. Подвижник, творец и солдат возрожденного языка, Цви Прейгерзон стоит в одном ряду с такими великими фигурами, как Элиэзер Бен-Йегуда и Хаим-Нахман Бялик.

Хочется сказать и еще об одном моменте (этому, собственно, и посвящен публикуемый в журнале отрывок), который зачастую оставляется без внимания теми, кто несправедливо ограничивает подвиг возрождения иврита рамками одной лишь Эрец-Исраэль. Правда же заключается в том, что Россия нулевых и десятых годов ХХ века буквально кипела живой, деятельной, мощной ивритской культурой, как минимум, не уступавшей уровню языковой метрополии, уже сформировавшейся тогда в молодом Тель-Авиве. Число учителей иврита исчислялось тысячами. Несколько издательств выпускали книги на возрожденном языке – как оригинальных авторов, так и переводы образцов классической литературы. Регулярно выходили журналы и альманахи, не знавшие недостатка в подписчиках. Невзирая на жесткие ограничения, тут и там создавались, запрещались правительством и снова открывались современные школы с преподаванием на иврите. Весь этот чудный, цветущий диковинными цветами сад, обещавший замечательный урожай плодов – книг, пьес, стихов, открытий, – был безжалостно вытоптан большевистскими сапогами, вырублен под корень, затоплен еврейской кровью. Да-да, можно смело добавить к списку преступлений коммунистической банды еще и эту строку: не будь этих подонков, наш иврит сейчас выглядел бы иначе – богаче, интереснее, глубже. Грубо говоря, он был бы сейчас больше ровно вдвое.

Ирония судьбы (а лучше сказать: вечная ирония нашей судьбы) проявилась в том, что роль палачей взяли на себя сами евреи – большевики и бундовцы, члены евкомов и евсекций. Ивритскую культуру, объявленную буржуазной, убивали под лозунгом становления “пролетарского” идиша. И в полном соответствии с понятиями большевистской малины, на палачах даже не успела высохнуть кровь жертв – их самих зарубили тем же топором несколькими годами позже. А в начале 50-х прикончили и “победивший” идиш.

Цви Прейгерзон успел отучиться всего один год в знаменитой тель-авивской гимназии “Герцлия”. Затем началась Первая мировая, и он, уехавший домой на каникулы, оказался надолго отрезан от Эрец-Исраэль – вплоть до того времени, когда совершившие алию жена и дети перевезли сюда прах писателя. Но этого года оказалось вполне достаточно; Цви никогда уже не изменил своей любви к ивриту, к Земле Израиля. В начале двадцатых он еще мог выбраться, перейти границу, как делали тогда многие. Мог, но не стал, за что, видимо, корил себя потом всю жизнь.

Следы тогдашних сомнений и последующих сожалений заметны в романе. Видны они и в стихах, переводы которых публикуются здесь же. “Мое местечко” написано полным иллюзий молодым человеком, студентом Горной академии, который только-только вырвался из затхлого местечка к высотам новой многообещающей жизни. Чего на деле стоили эти обещания, видно из короткого верлибра, написанного одиннадцать лет спустя. Ошибка, ошибка…

Но можем ли мы судить его сейчас, с удобной высоты лет, непроницаемым слоем отделяющих нас от свинцовой жути издохшего века? Можем ли мы судить его – героя и подвижника, скромно и упрямо делавшего свое дело наперекор отчаянию и безнадежности? “Делай, что должно”, как гласит мудрая рекомендация. “Делай, что должно, и будь, что будет”. Амен.