Алекс Тарн

Последний Каин

1.

Привет, актеры. Я – из тех, кто живет по ту сторону глазка видеокамеры. Человек-невидимка, почти нереальный оператор программ реалити. Знакомлюсь так, для проформы, не рассчитывая, что запомните. Трудно представить, насколько быстро вы забываете о моем присутствии. Поначалу еще оглядываетесь, поеживаетесь, придерживаете язык. Но ненадолго: дня не проходит, как я становлюсь в ваших глазах призраком, прозрачной субстанцией, ничем. И тут уже вы разом перестаете поеживаться и развязываете не только языки, но и мешки со всей своей требухой, включая самую неприглядную.

В этом смысле я немножко похож на Бога, не правда ли? Он столь же непрерывно наблюдает за нами, и мы столь же легко игнорируем Его пристальное внимание. Пока дело не доходит до неприятностей: тут уже приходится хвататься за любую соломинку, в том числе и за оператора. А при чем тут оператор, господа? Оператор всего лишь снимает… так что пожалуйте выплывать самостоятельно, будьте так любезны.

Не подумайте, что я претендую на божественность или, напротив, жалуюсь на отсутствие должного уважения к своей скромной персоне. Нет, все так и должно быть. У каждого есть определенное место в производственном процессе программы реалити, или, скажем, фильма, или просто жизни. Кто-то выкобенивается перед камерой, кто-то снимает, кто-то монтирует, а потом все вместе смотрят, что получилось, наивно рассчитывая увидеть нечто новое. Так вот я – снимаю.

Наверное, поэтому у меня не слишком ладится с содержательной частью личной программы: ну там с семьей, дружбой и прочими драмсюжетами. Постоянно верчу головой, стараясь определить, с какого ракурса лучше взять ту или иную сцену с собственным участием. Понятно, что это порождает излишнюю рассеянность в общении с другими, и другие, естественно, обижаются. Рожденный ползать с видеокамерой не может изображать полет так же достоверно, как это делают реальные актеры. В общем, живу я один. Весь в работе, можно сказать. А когда работы нет, места себе не нахожу. Судьба оператора, ничего не попишешь.

Тот звонок, с которого все началось, прозвучал именно в такой момент. Предыдущий проект закончился, я сидел без дела и был заранее готов на любую халтуру, лишь бы хоть как-то себя занять.

– Господин Селифанский? – по напористой интонации я сразу определил, что говорит продюсер. Они всегда произносят фразы так, словно толкаются локтями. – Насколько я понимаю, вы сейчас свободны для предложений?

– Э-ээ… – нерешительно протянул я.

Не терплю, когда меня толкают локтями, хотя бы и только словесно.

– Вот и прекрасно! – жизнерадостно воскликнул продюсер. – Тогда я к вам заеду. Прямо сейчас вас устроит?

Я не успел ответить, потому что он и не думал дожидаться ответа. Звонок в дверь раздался пятью минутами позже. Продюсер был молод, но не юнец, невысок, но и не из малорослых, одет модно, но с известным консерватизмом.

– Господин Селифанский?

– Вы уже спрашивали по телефону, – отвечал я нарочито неприветливо. – Зачем повторяться?

Он рассмеялся, потирая руки и покачиваясь с пятки на носок, причем глаза в смехе участия не принимали, а бесцеремонно ощупывали сначала меня, а затем мою мансарду-студию, загроможденную аппаратурой, мотками кабелей, стойками, треногами и пустыми коробками из-под пиццы. Его глаза вообще словно бы жили отдельной самостоятельной жизнью, не слишком соотносясь с остальными деталями и частями вошедшего господина. Но соображения цельности будущего партнера и работодателя меня мало заботили. Главное, что там, в глазах, ярким пламенем горел огонек одержимости, и это не могло не радовать: ведь одержимость – непременное качество настоящего продюсера.

– Чем обязан?

– Меня зовут Пол, Пол Чичкофф, – сказал он, переходя с английского на русский, что сделало фыкающую англоизацию фамилии еще более неуместной. – У меня к вам предложение, от которого вы не сможете отказаться.

– Звучит устрашающе, – усмехнулся я. – Но я всего лишь бедный оператор. Вы не сможете подложить в мою постель отрезанную голову любимой лошади. Из домашней живности в моем родовом поместье остались только крысы. Так что ближе к делу, господин Чичиков.

– Чичкофф, – мягко поправил он. – А вообще-то зовите меня просто Пол. Без церемоний. Я читал ваше резюме… кстати, там не указано имени…

Я пожал плечами. Зачем оператору имя, если оператора все равно никто не замечает?

– Зовите меня просто господин Селифанский, без церемоний.

Чичкофф снова рассмеялся. На этот раз даже глаза улыбнулись, на секунду притушив свой сумасшедший пожар. Похоже, я ему понравился, что, собственно, и требовалось. Он отвернулся и принялся кивать в такт собственным мыслям, смешно подергивая правой щекой. Самые характерные жесты люди совершают именно в состоянии задумчивости – поверьте глазу опытного оператора. Наконец Чичкофф перестал кивать и снова взглянул на меня.

– Речь идет о реалити-шоу, – пояснил он. – В России оно называется «Последний герой», у вас – «Выживание», в американском оригинале – «Уцелевший»…

– О’кей, – кивнул я. – Нет проблем. Мне все равно, как это называется. Главное, работа знакомая. Где съемки? Когда? Сколько операторов?

– Оператор один, – сказал он. – И это вы.

Тут я, конечно, изумился, хотя давно уже привык к тому, что безумнее продюсеров бывают только режиссеры, да и то редко.

– Один?! Так не получится. Нужно минимум десять.

Чичкофф потрепал меня по плечу.

– Я уверен, что вы справитесь. Поставите столько камер, сколько понадобится. Дайте мне список любой аппаратуры, любой автоматики – получите все, что надо, в лучшем виде. Подумайте сами, господин Селифанский: разве не заманчиво звучит?

Звучало и в самом деле заманчиво. Честно говоря, другие операторы всегда ужасно раздражают, особенно главный. Лезут с советами, с указаниями, а сами вечно норовят лажануться на ровном месте. Идиоты. И ведь действительно, если понатыкать много камер в нужных местах, да еще добавить к ним микрофоны, датчики и автоматику, то вполне можно справиться и в одиночку. Правда потом будет уйма работы при монтаже…

Словно прочитав мои мысли, Чичкофф помотал головой.

– О монтаже не волнуйтесь. Этим займется особая команда. Вот контракт… – он щелкнул замочками дипломата и извлек на свет договор. – Обратите внимание на гонорар, господин Селифанский.

О, да! Такой гонорар было трудно обойти вниманием. Думаю, что, увидев подобную сумму, слетела бы со своей высокой орбиты самая элитная голливудская звезда. Я и в самом деле не мог отказаться от чичкоффского предложения, даже если бы и хотел. Но я и не хотел отказываться. Я согласился бы и на существенно меньшие деньги: чем дальше, тем заманчивей казалась мне техническая задача работы в одиночку. Всегда приятно отчебучить что-нибудь рекордное в своей профессии. Особенно за такие бабки…

– Когда приступаем? – спросил я, возвращая ему авторучку.

Чичкофф посмотрел на часы.

– Если не возражаете, прямо сейчас. Деньги пошли с момента вашей подписи. Машина ждет внизу, так что поторопитесь. Кастинг уже начался.

Я не возражал. Мне не терпелось поскорее включиться в работу. Пока я собирался, Пол Чичкофф стоял у окна, подергивая щекой и задумчиво глядя на улицу.

2.

Кастинг для реалити-шоу – тонкое дело. Это вам не игровое кино, где достаточно просто удостовериться, что претендент хорошо «проходит экран» и умеет нужным образом кривляться, изображая страдание или счастье. В игровом кино все подчинено сценарию, от актера не зависит ровным счетом ничего: по сути, он там не более чем безмозглый манекен, тряпичная кукла. В нужных местах ему говорят пустить слезу или, наоборот, заржать в голос, что он и воспроизводит с той или иной степенью достоверности.

Иное дело – реалити. Почему, вы думаете, народ так западает на эти программы? Потому, что народу обрыдла фальшь безмозглых манекенов. Ему хочется настоящей слезы и настоящего смеха. Конечно, в реалити-шоу тоже навязывают сценарий, режиссуру и монтаж. Конечно, и там актерам диктуют тексты и действия. Но разница все-таки есть, и немалая. Она заключается в том, что актерам программы реалити предоставляют какую-никакую свободу – не слишком большую, но все же. Они имеют право понравиться друг другу или, наоборот, поссориться и расплеваться, обругать за глаза, солгать в лицо, выругаться вслед, искренне улыбнуться, крепко обнять, погладить по плечу…

Эти-то мелкие кусочки настоящего и нравятся зрителю, уставшему от постоянного тотального «понарошку». Ведь «понарошку» подается ему повсюду – что в кино, что в новостях, что в спорте. Представьте себе пожизненное питание в столовой, где нет ничего, кроме макарон – серых, слипшихся, склизких. Вы стали бы жевать каждый день одну и ту же гадость?

Странный вопрос. Конечно, стали бы: голод не тетка… но при этом честили бы поваров на все лады. Ладно, пусть будут макароны, если на лучшее не наработали, но отчего бы немножко не разнообразить? То есть не просто недосолить или переперчить, как обычно, а, скажем, какой-нибудь соусишко сообразить – ну хоть какой, хоть совсем бедненький… А? Ну, пожалуйста… Вот и получается, что кусочки «настоящего» в программах реалити – это как небольшой шлепок соуса в те чертовы полусъедобные макароны. Понятное дело, народ так и накидывается.

Но для «настоящего» нужна настоящая свара, настоящий конфликт. А для конфликта нужны соответствующие участники. Поэтому удачный кастинг тут жизненно необходим, что и говорить. Так-то оно так, но всему есть, знаете ли, предел. Признаюсь, господин Чичкофф ухитрился удивить меня второй раз в течение одного часа – случай небывалый. Когда выяснилось, что прямо из моего дома мы направляемся на тель-авивский аэродром, а оттуда арендованным самолетом на Кипр, я не смог удержаться от вопроса.

– Послушайте, Пол, – сказал я. – Не кажется ли вам, что за актерами нет смысла летать так далеко? Даю вам голову на отсечение, что можно с легкостью набрать пару сотен подходящих претендентов, не отходя от фонтана на улице Дизенгоф.

Прежде чем ответить, Чичкофф окинул задумчивым взглядом двух массивных тихарей, пересевших вместе с нами из автомобиля в самолет. Тихарями я обычно называю телохранителей – по созвучности слов и по причине профессионально тихой прозрачности, роднящей их с моим ремеслом. Налюбовавшись на квадратные челюсти своих горилл, продюсер перевел глаза на меня. Я мог бы поклясться, что в них появилось что-то новое, устрашающее. Должно быть, паук смотрит так на уже спеленутую муху.

– Не могли бы вы мне напомнить, господин Селифанский, – тихо произнес мой новый хозяин. – Вы кто?

Я понял смысл этого вопроса моментально. Я покраснел. В самом деле: куда я лезу? Зачем?

– Извините, господин Чичкофф, – отвечал я поспешно. – Я оператор. Я не имею права вмешиваться в детали содержания.

– Не только в детали содержания, – он дернул правой щекой. – Вы не должны вмешиваться ни во что, кроме своих прямых обязанностей. Вы – мой глаз. Задача глаза – поставлять по возможности полную картинку, не более того. Если же вы полагаете иначе…

– Нет, нет! Извините… – мне и в самом деле было ужасно стыдно за непозволительный срыв, в общем, абсолютно не характерный для моего обычного поведения. – Вы совершенно правы, господин Чичкофф. Я всего лишь оператор. Я повел себя непрофессионально. Это не повторится, обещаю вам.

– Зовите меня Пол…

Он отвернулся к иллюминатору. Из кабины пилота слышались хриплые реплики диспетчера: «Сессна» заходила на посадку в аэропорту Ларнаки. У трапа в микроавтобусе нас поджидал еще один чичкоффский тихарь. Похоже, в этом проекте все было расписано чуть ли не по минутам.

– Вы начнете снимать, когда мы поднимемся в номер, – сказал Чичкофф, откидываясь на спинку сиденья. – Думаю, для кастинга будет вполне достаточно той аппаратуры, которую вы захватили с собой.

Я кивнул. Кастинг в гостиничном номере и в самом деле не требует многого. Две стационарные камеры и одна с руки. Справимся. Чичкофф довольно потер ладони.

– Вы помните, я говорил вам, что кастинг уже в разгаре? Я действительно успел подписать несколько участников. Они находятся в… ээ-э… условленном месте сбора…

Он покосился на меня, словно ожидая расспросов по поводу упомянутого «места сбора», но я молчал, помня свою недавнюю промашку. Я здесь всего лишь оператор, ни больше ни меньше. Я – глаз за объективом видеокамеры. Чичкофф улыбнулся.

– Я рад, что не ошибся в вас, господин Селифанский. Видите ли, поначалу предполагалось начать съемки прямо на острове, минуя кастинг. Но потом я решил, что процесс отбора тоже заслуживает внимания. Поэтому мы сделали небольшой крюк по дороге на Кипр, чтобы нанять вас, и как раз успели к намеченному времени… – он посмотрел на часы. – Мы будем в отеле через десять минут, а участница придет еще через полчаса. Достаточно времени для того, чтобы расставить все ваши…

– Погодите, – перебил его я. – Вы сначала договорились с участниками, а потом поехали нанимать меня? А что если бы я отказался? На поиски другого опытного оператора мог бы уйти не один час, если не день…

– Нет-нет, – покачал головой Чичкофф. – Я бы не искал другого, господин Селифанский. Мне нужны были именно вы, и никто иной.

– Тогда…

– Вы не могли отказаться, господин Селифанский, – произнес он, внушительно наклоняясь в мою сторону. – Я не принимаю отказов.

В салоне микроавтобуса воцарилась странная тишина, нарушаемая лишь рокотом мотора и деликатным поскрипыванием переднего сиденья, где разместился прилетевший с нами тихарь. А может, это был вовсе не скрип сиденья? Да, да, это гораздо больше походило на сдавленный смешок… Я вытянул шею, пытаясь получше разглядеть профиль чичкоффской гориллы. Нет, лицо тихаря выражало полнейшее безразличие ко всему, кроме пунктов инструкции по отражению потенциальной угрозы. Наверное, показалось…

Чичкофф тронул меня за руку:

– Да не волнуйтесь вы так, господин Селифанский. Лиха беда начало. Привыкнете.

3.

Войдя в номер, претендентка остановилась у двери и растерянно уставилась в мой объектив. Устроившийся на диване Чичкофф махнул рукой.

– Проходите, госпожа Маргарита, присаживайтесь… – он кивнул на кресло, перед которым стояла на треноге одна из двух стационарных камер. Вторую я пристроил на кронштейне рядом с телевизором.

– Э, нет… – протянула женщина и попятилась. – Вы что, меня за дуру держите? Хотите втроем, платите бабки за троих. А за съемку дополнительно… Пусти, волчара!

Последние слова адресовались тихарю, который без долгих разговоров взял претендентку за локоть и препроводил на указанное боссом место.

– Насчет денег не беспокойтесь, госпожа Маргарита… – Чичкофф прямо-таки лучился улыбкой. – Всякий труд должен быть оплачен, особенно такой древний и опасный, как ваш.

Какой труд имелся в виду, можно было легко определить при первом же взгляде на «госпожу». Перед нами сидела потрепанная проститутка лет тридцати, не слишком хорошо одетая и не слишком тщательно накрашенная. В ее манере сквозила неуверенность: возможно, до уровня придорожной девки она еще не докатилась, но и в такие дорогие отели ее, скорее всего, давно уже не приглашали.

– Вы из полиции?

Чичкофф дернул щекой.

– Разве мы похожи на полицейских? – он усмехнулся, предупреждая ее следующий вопрос. – Или на журналистов? Я хочу предложить вам работу на месяц, госпожа Маргарита… или, может быть, вы предпочитаете, чтобы вас называли вашим настоящим именем… Елена Петровна Ере…

– Нет-нет, пусть будет Маргарита, – перебила она поспешно. – А еще лучше – Марго. Привыкла уже, чего там. А на месяц – это надо с хозяином закрывать. Я ведь тут не сама по себе.

– Уже, госпожа Маргарита… э-э… Марго. Уже закрыли.

Чичкофф кивнул тихарю, тот ткнул пальцем в мобилу, дождался ответа, прошелестел что-то неразборчивое и передал телефон женщине.

– Алло! – какое-то время она слушала, нахмурившись и не произнося ни слова, затем кивнула и вернула мобилу. – Ну и что это за работа? Порно?

У меня екнуло сердце. В самом деле, если Чичкофф набирал проституток, то, соответственно, и шоу могло оказаться… Словно подслушав мои мысли, продюсер взглянул на меня и рассмеялся.

– Ну что вы, госпожа Марго… не льстите себе и не пугайте моего нового оператора. Речь идет о вполне конвенциональном телевизионном шоу. Ничего общего с вашей основной профессией.

– Моя основная профессия – обдирщица третьего разряда, – угрюмо возразила Маргарита. – Я и училище кончала. А это так… хобби.

– Ну и прекрасно! – с энтузиазмом воскликнул Чичкофф. – Так или иначе, в течение ближайшего месяца вам не понадобится ни то, ни другое. Уверен, вы не раз смотрели программу, где группу людей высаживают на необитаемом острове, и они…

– «Последний герой»?

– Вот-вот! Я приглашаю вас в точно такое же шоу. Вы получаете редкую возможность стать телезвездой, госпожа Марго. Да еще и заработать на этом… – Чичкофф открыл свой дипломат и достал договор. – Вот сумма, всего за месяц вполне невинных развлечений. И никакого ээ-э… хобби. Взгляните. Надеюсь, вы не скажете, что мы вас обдираем, госпожа обдирщица третьего разряда?

Марго взглянула на контракт и поперхнулась.

– Это все мне?.. за месяц?.. – она дернула правой щекой.

В моменты большого волнения люди часто непроизвольно начинают передразнивать собеседника. Впрочем, Чичкофф, видимо, тоже слышал об этом явлении и потому не обиделся, даже не обратил внимания. Он просто протянул женщине авторучку.

– Подпишите, госпожа Еремеева. Вы уж извините, но в официальном документе проставлено настоящее имя… Ну вот и славно. – Чичкофф сунул контракт назад в чемоданчик. – Начинаете прямо сейчас, в эту минуту. Этот господин вас проводит. – Он кивнул тихарю.

– Прямо так? – изумилась Маргарита. – Но мне надо… вещи… и позвонить…

– Не беспокойтесь, все необходимые вещи вы получите на месте, – замахал руками продюсер. – А вот позвонить – это уже через месяц. А может, и через неделю, если раньше отсеетесь. До свидания, госпожа Марго, до свидания…

Когда дверь за женщиной и сопровождавшим ее тихарем закрылась, я выключил камеры и стал бегло просматривать материал. Я изо всех сил старался думать только о съемке. Честно говоря, эта потасканная проститутка совсем не выглядела телегеничной. На всех тех, без ложной скромности, многочисленных кастингах, в которых мне приходилось участвовать, ее забраковали бы уже на самом первом этапе. Удивительно, что Чичкофф подписал эту Марго с ходу, не раздумывая. А если следующие претендентки окажутся лучше?

– Что вы там копаетесь, господин Селифанский? – окликнул меня Чичкофф. – Вы не собираетесь упаковывать ваши игрушки?

Я обернулся в полном недоумении.

– Упаковывать? А кастинг? Вы не собираетесь снимать остальных претендентов?

– Остальных? – в свою очередь удивился продюсер. – Остальные будут в других местах. Здесь мы закончили. Поторопитесь, господин Селифанский, наш самолет вылетает через полтора часа.

Он достал мобильник и отошел в угол, оставив меня с открытым ртом. Такого кастинга действительно свет не видывал! Прилететь на Кипр ради одной двадцатидолларовой шлюхи! Но я не стал задавать вопросов. В конце концов, я всего лишь оператор, не так ли? А коли так, то давай, дружок, развинчивай треногу и помалкивай… Самолет через полтора часа…

«Все через задницу, – думал я с закипающим раздражением. -Какая, спрашивается, логика лететь назад в Тель-Авив рейсовым, если сюда прилетели на арендованной ”Сессне”»?

Но логика как раз-таки была. Потому что летели мы отнюдь не назад в Тель-Авив, а вовсе даже в Алма-Ату и далее вертолетом  – в пыльный безымянный российский гарнизон. Там, «на границе с Грузией, а может, с Казахстаном», как спел мне, сильно при этом фальшивя, господин Чичкофф, нас ожидало продолжение кастинга в лице некоего капитана Кузнецова. «Наши пограничники с нашим капитаном…» – пел Чичкофф, улыбаясь одним ртом, без какого бы то ни было участия горящих тоскливой одержимостью глаз. В этот момент я окончательно запретил себе не только удивляться, но и вообще думать. Оператору положено снимать, а не думать.

Раздолбанный казахский «Туполев» подпрыгивал на каждой небесной колдобине, меня мутило, а в пустой голове безостановочно крутились две бессмертные, с детства знакомые строчки: «А на нейтральной полосе цветы – необычайной красоты…»

4.

Мы прилетели в гарнизон уже заполночь. Как объяснил Чичкофф, снимать предстояло скрытой камерой. «Понятно, – подумал я. – Военный объект… Надеюсь, в случае ареста обойдется без пыток, потому что, к несчастью, мне совершенно нечего выдать».

Вертолет заглушил двигатель, но наземного транспорта нам пришлось ждать не менее получаса. С некоторым злорадством отметив про себя эту первую организационную накладку, я принялся гадать, далекая ли еще предстоит дорога. Посадочная площадка располагалась на холме, с которого была хорошо видна обнесенная забором армейская база с плацем, жилыми бараками и приземистыми административными зданиями. Туда мы могли бы с легкостью добраться пешком. Но продюсер ждал прибытия машин, следовательно…

Поеживаясь от ночного холода, я всматривался в непроглядную черноту степи. Наконец на горизонте мелькнул свет фар, и через некоторое время подъехали два автомобиля: серая дребезжащая газель и новенький гранд-чероки, сияющий даже сквозь дорожную пыль, как Божий ангел в казенной конторе чистилища. К моему удивлению, мы загрузились не на его кожаные, еще затянутые полиэтиленом сиденья, а в грязное нутро газели. Впрочем, путь оказался короток – до главного административного здания базы. Я снова ошибся в своих догадках.

Спрыгнув на землю, Чичкофф повернулся к тихарю.

– Протрите машину, – скомандовал он. – И ленту, ленту повяжите…

Пройдя мимо безмолвного часового, мы поднялись на второй этаж. Дверь в кабинет была открыта; я взял общий план приемной и вошел вслед за продюсером. Камера работала в рюкзачке за моей спиной: скажу, не хвастая, что вслепую я чувствую объектив не хуже, чем при обычной съемке. Практика, что вы хотите…

Навстречу нам поднялся из-за стола маленький востроносый полковник. Почему полковник? Вроде бы речь шла о капитане… Большинство застарелых алкоголиков краснорожи, но некоторые, наоборот, отличаются мертвенной бледностью. Хозяин кабинета явно принадлежал ко второй категории, а синеватый оттенок щек выдавал еще и определенную склонность к денатурату.

– Звонили ли вам из округа, Сергей Никодимыч? – осведомился Чичкофф после обмена рукопожатиями.

Начальник гарнизона кашлянул, насупился и зачем-то надел фуражку. Я и забыл, какие у них бывают высокие тульи…

– Из округа? – брюзгливо переспросил он. – Что они там понимают, в округе? Они, бля, командируют, а мне дежурства закрывать некем.

Чичкофф улыбнулся и показал на окно.

– Взгляните, Сергей Никодимыч… нынче, знаете, механизация. Железный конь идет на смену простому дежурному капитану. Неужели не закроете?

Я тоже подошел и, держа в руках рюкзачок, заглянул через полковничье плечо. Под окном неземным блеском сиял свежепротертый гранд-чероки. Чичкоффские тихари успели перевязать его крест-накрест атласной розовой лентой.

– Вот, – такого же цвета ленточка красовалась на автомобильном ключе, который Чичкофф мягко положил на стол. – Примите в знак спонсорского уважения к ратному труду… на благо… и вообще…

Казалось, что продюсер вот-вот прослезится от прилива чувств. Полковник опять кашлянул, немного подумал, затем снял фуражку и подумал снова, уже без нее. Мы терпеливо ждали. Наконец полковник вздохнул и осторожно положил фуражку на стол, прикрыв ею ключ.

– Что ж, – сказал он, берясь за телефон. – Приказ есть приказ. С округом не поспоришь… Алло! Кузнецова ко мне! Да-да, прямо сейчас! Выполнять!

Заспанный капитан Кузнецов отрапортовал прибытие минут через десять. Полковник мрачно кивнул.

– Слушай приказ, Кузнецов. Из округа, даже из Москвы. Страна и армия откомандировывают тебя в жаркие страны. В полное распоряжение вот этих товарищей. Как понял?

– Неужто на Кубу, товарищ полковник? Или в Анголу? А может, в эту, как ее… Венесуэлу? – капитан демонстрировал явную геополитическую подкованность, более характерную для давно уже минувших времен. – У меня жена скоро рожает, товарищ полковник.

– У всех рожает! Раньше думать надо было! – прикрикнул командир и тут же добавил, смягчившись. – Это ж на месяц всего. Успеешь еще роды принять… Эх, завидую я тебе, Кузнецов. Вырвешься на целый месяц из этой…

«Последние слова придется вырезать, – подумал я, выходя из кабинета. – Утречком займусь… а сейчас в постель, спать. Как я, оказывается, устал, Господи!»

Увы, лечь в постель не пришлось: вертолет уже ждал нас, молотя ночь лопастями. Но я отключился и так: просто свернулся калачиком на вибрирующем рифленом полу и… кто-то сильно тряс меня за плечо. Я приподнял гудящую голову и открыл глаза. Мы были уже на земле. По лугу стлался туман, в десятке метров от вертолета серело большое шоссе. Мимо, предостерегающе загудев, пронесся грузовой фургон. Надо мной склонился чертов Чичкофф, свежее стоявшего вокруг раннего степного утра.

– Вставайте, господин Селифанский, пора.

– Где мы?.. – хрипло выдавил из себя я.

– Калмыкия. Сто четырнадцатый километр республиканской автострады. А нам нужно на сто двадцатый. Вставайте, машина ждет… – он усмехнулся. – И захватите с собой камеру, господин оператор.

– Камеру? – кое-как собрав себя воедино, я выпрыгнул наружу. – Ну вы даете… кастинг в такую рань… А где капитан?

– По дороге к месту сбора, – отвечал Чичкофф с оттенком нетерпения в голосе. – Давайте, давайте… А рань – понятие относительное, господин Селифанский. Особенно для ночного придорожного кафе.

Название придорожного кафе «Укати» выглядело удачным, ибо отражало одновременно и характер клиентуры, и имя владелицы. Что же касается всего остального, то наверняка заведение знавало много лучшие времена. Когда мы на двух машинах подъехали к его воротам, нас встретила красноречивая картина разрушения – скорее всего, совсем недавнего. Сорванная с петель дверь валялась на земле; сквозь разбитые стекла окон виднелись опрокинутые столы, разломанные стулья и раскрошенные вдрызг бутылки бара. В воздухе стоял стойкий запах разлитого спиртного. На ступеньках, пригорюнившись, сидела женщина лет тридцати в разорванной кофте и с синяком под глазом.

Чичкофф вышел из машины.

Правая щека его бодро подергивалась.

– Привет, Катя, – приветствовал он женщину. – Я вижу, кто-то у тебя тут хорошо погулял.

Катя подняла голову. Если бы ненависть в глазах могла жечь, то мой работодатель вспыхнул бы в тот же момент ярчайшим факелом. Но Чичкофф только ухмыльнулся.

– Сволочь! – тихо проговорила хозяйка кафе. – Какая же ты сволочь! Что ты здесь делаешь, гад? Приехал посмотреть, что наделали твои бандиты? Вот, смотри, любуйся!

Она вскочила на ноги. Два чичкоффских тихаря передвинулись поближе. Их тренированные правые руки подрагивали у пояса, готовые извлечь и нажать. Как это он говорил мне совсем недавно? – «Я не принимаю отказов…» О, да. Судя по виду кафе «Укати», отказов господин Чичкофф действительно не принимал. Я взял Катю крупным планом. Я всего лишь оператор, вы помните?

– Посмотреть? – переспросил продюсер. – А на что тут смотреть, Катя? Чем любоваться? Этот калмыцкий пейзаж невыносимо скучен моему сердцу художника. Моя тонкая артистическая душа болит при виде твоих слез. Я всего лишь приехал узнать, не передумала ли ты. И поверь мне, я буду приезжать, пока ты не передумаешь.

Катя молчала, глядя в землю и тяжело дыша. Правая щека ее дернулась зеркальным отражением чичкоффского тика. Чичкофф вздохнул.

– Зря ты упираешься, Катюша. Думаешь, получится все это восстановить? Откуда бабки возьмешь? Из банка?

Он не глядя протянул руку назад, и один из тихарей тут же подал хозяину несколько сброшюрованных бумажных листков. Чичкофф посмотрел, перелистнул, покачал головой.

– Неужели ты рассчитываешь на эту сотню деревянных тысчонок? Так их уже нет, Катюш. Еще вчера были, а сегодня уже – фьють! – нет! – он скорбно поджал губы. – Ты даже не представляешь, на какие пакости способны нынешние хакеры… На что жить станешь? На что семью кормить? Пока есть еще кого кормить…

– Ты… – только и смогла выдавить Катя. – Ты…

– Значит, не передумала… – пожал плечами Чичкофф. – Что ж, вольному воля, а горькому горе. Я заеду через несколько деньков, когда седеть начнешь.

Он повернулся и не торопясь пошел к машине.

– Стой! – хрипло выкрикнула Катя. – Я передумала… Но ты восстановишь все это. И вернешь…

Чичкофф остановился и щелкнул пальцами. Тихарь метнулся к машине за дипломатом.

– О чем речь, Катя?! Все будет в лучшем виде, даже без вычета накладных… Давно бы так, милочка. Тебе же лучше: сама отдохнешь, и заведению реклама. Это ж телевизор, понимать должна… Вот тут подпишись. И тут. А тут инициалы… Ну вот и молодец, вот и умница. Садись вон в ту машину, тебя проводят… – Чичкофф рассмеялся. – Пора уже тебе выходить на берег, Катюша!

5.

В самолете по дороге в Тбилиси мы сидели рядом. Видимо, Чичкофф счел нужным успокоить своего единственного оператора после неприятной сцены, которую нам выпало снимать утром. Что ж, не лишняя мера. Да, я всего лишь глаз по ту сторону объектива и не должен лезть в вопросы сценария и производства, но, с другой стороны, меня ведь нанимали для стандартного реалити-шоу, а вовсе не на съемки документального фильма о колумбийской мафии…

Нужно отдать ему должное – Чичкофф умел быть предупредительным. После весьма неплохого обеда, во время которого речь шла преимущественно о погоде и о видах «Барселоны» на чемпионство, нам принесли бутылку, фрукты и конфеты. Плеснув коньяк в стаканы, продюсер перешел наконец к делу.

– Не очень-то это похоже на традиционный кастинг, а, господин Селифанский?

В ответ я лишь пожал плечами. С человеком, который не принимает отказов, следует вести себя осторожно. Чичкофф улыбнулся.

– Объяснение тому простое, – продолжил он. – Вы включились в процесс на относительно поздней его стадии и потому видите только верхушку айсберга. Не следует ожидать, что перед вашей камерой, как вы к тому привыкли, пройдет парад сотен претендентов, а мы будем сидеть, развалясь в креслах, и неторопливо выбирать два десятка участников. Нет, участники уже выбраны. Причем выбраны чрезвычайно тщательно, можете мне поверить. Мною проделана огромная работа. Огромная. Огромная.

Продюсер вздохнул, в глазах его пробежала тень. Он отхлебнул коньяку.

– Поэтому наше нынешнее… ээ-э… турне трудно назвать обычным кастингом. Мы не выбираем и не отбираем. Мы собираем уже отобранных. Поверьте, за каждым из них стоит вполне определенная цель. Мне нужны именно эти люди – они, и никакие другие. Понимаете?

Я кивнул. То же самое он сказал в свое время и мне. «Мне нужны именно вы, господин Селифанский, вы, и никто другой». Я вспомнил понурую фигуру Кати-Укати на ступеньках разгромленного кафе. Слава Богу, что мне не пришло в голову отказываться…

– Вот и чудненько! – Чичкофф подлил мне из бутылки. – Выпейте и немного вздремните. Этот день будет особенно длинным.

Я послушно выпил и закрыл глаза. «Особенно длинный» – значит длиннее предыдущего. Возможно ли такое, если в сутках всего 24 часа? Так думал себе я и, как потом выяснилось, опять ошибался. Часов в одних сутках может быть и двадцать пять, и двадцать восемь, и даже тридцать. Причем без всяких чудес и машин времени – всего лишь посредством попутных солнцу перелетов между часовыми поясами…

Наша первая остановка была в Самтредиа… а может, в Зугдиди, – Чичкофф сказал, но я не запомнил. Трудно приводить голову в рабочее состояние после сидячего двухчасового коньячного сна, больше похожего на обморок. На аэродроме нас встретили новые чичкоффские тихари. Новые ли? – Не поручусь… Они настолько походили манерами и выражением лиц на своих предшественников, что можно было подумать, будто наш общий босс таскает в своем дипломате помимо готовых к подписи договоров еще и штамповочный станок для производства телохранителей.

Чушь, конечно, не обращайте внимания. С бодуна и недосыпа еще и не такое покажется. Просто Чичкофф очень оптимально управлялся со своим относительно небольшим штатом. Тихари встречали нас в запланированном месте, забирали очередного участника для прямой доставки на пока еще неизвестное мне место сбора и сразу же, снабженные точнейшими инструкциями, отправлялись в новую точку.

Думаю, всего их было человек десять, не больше – преданных хозяину и вымуштрованных до мозга костей. Понятия не имею, как Чичкофф заслужил эту преданность. Впрочем, возможно, что ее и не пришлось заслуживать: они вполне могли оказаться такими от рождения – люди-собаки, без каких-либо раздумий и сомнений отдающие себя первому же, кто наденет на них ошейник. Нужно всего лишь найти их. Всего лишь! – Легко сказать… Но Чичкофф нашел. «Мною проделана огромная работа, господин Селифанский. Огромная». О, да. Он ничуть не преувеличивал, говоря это.

Переговоры в Самтредиа, а может, в Зугдиди, велись на футбольном стадионе. Судя по его состоянию, местный клуб не претендовал на чемпионство чего бы то ни было. Скорее всего, он даже не считался центральным стадионом Самтредиа, а может, Зугдиди. Помещение под дощатыми трибунами воняло прокисшим потом нескольких поколений. Я и представить себе не мог, как сильно въедается запах в деревянные перегородки. Те, под трибунами, уже почти сгнили. Они зияли дырами и походили на решето. Впитавшаяся в них вонь оставалась единственным неповрежденным элементом конструкции; похоже, только на ней они и держались.

Нас принял седовласый толстый человек, начальник команды. За стеной его каморки шумела раздевалка. Лилась вода, слышались голоса, сквозь щели виднелись голые ноги, бока и крупы расхаживавших по раздевалке спортсменов: ни дать ни взять – жеребцы в загоне. Без долгих разговоров Чичкофф вытащил пачку денег. Начальник взял, послюнил палец и принялся считать, шевеля губами. На середине пачки, словно только что припомнив, он поднял голову, крикнул: «Муртаз! Георгий!» – и продолжил счет. В конюшне не отреагировали никак. Закончив считать, начальник сунул деньги в карман и показал большим пальцем за спину.

– Сейчас выйдут. Контракт есть? Готовь на подпись.

Муртаз и Георгий оказались здоровенными волосатыми близнецами. На их одинаковых лицах застыло выражение тупого безразличия, свойственное в таком объеме лишь пожилым рабочим волам и футбольным центральным защитникам на закате профессиональной карьеры. Начальник команды поочередно похлопал их по щекам. На секунду мне показалось, что сейчас он начнет оттягивать братьям нижнюю губу, демонстрируя качество зубов, но обошлось без этого. В конце концов, торг уже закончился, и расхваливать товар не требовалось.

– Так. Муртаз, – произнес начальник тоном, не допускающим возражений. – Вы с Георгием сдаетесь в аренду в другую команду, тоже очень хорошую. Сроком на один месяц с сохранением зарплаты и с правом окончательного выкупа. Согласно контракту. Вот ваш новый тренер.

Он кивнул на Чичкоффа. Георгий переступил с ноги на ногу, всхрапнул и посмотрел на брата.

– А премиальные? – спросил Муртаз.

– Премиальные вдвойне, – вступил в разговор Чичкофф, доставая из дипломата договоры. – Распишитесь. Вот здесь.

Муртаз послушно взял ручку. Правая щека его дернулась. Положительно, вирус чичкоффского тика действовал даже на таких бесчувственных коней.

– А где играть?

– За границей, – подмигнул продюсер.

– За границей… – мечтательно повторил Муртаз и потянулся подписывать.

Наш следующий участник проживал во Владикавказе. Впрочем, слово «проживал» здесь не совсем подходит. Участник с многообещающим именем Ислам во Владикавказе содержался. Он занимал одиночную камеру в самом дальнем конце самого нижнего подземного этажа самой охраняемой тюрьмы Северного Кавказа. Что явно характеризовало его особый статус даже в этом, весьма особом заведении, куда, как объяснил мне Чичкофф, помещали только самых отпетых боевиков и бандитов. Большинство из них сидели здесь без суда и считались погибшими или пропавшими без вести. Понятия не имею, зачем их оставляли в живых – вероятно, для дальнейшей торговли или для каких-то других загадочных, но, несомненно, паршивых целей, которыми не оскудевает любая война.

Снимать мне разрешили только в самой камере. Чеченец сидел на полу, в железном ошейнике, прикованный цепью, как дворовая жучка. Параша воняла.

– Привет, Ислам, – сказал Чичкофф, протягивая руку. – Не передумал?

– Пошел вон, пес.

Заключенный даже не посмотрел в его сторону. Как и в случае с Катей-Укати, это явно была не первая их встреча. Как видно, здесь тоже нашла коса на камень.

– Пес на цепи сидит, – усмехнулся Чичкофф. – А на цепи здесь ты, а не я. Я вижу, тебе в карцере нравится.

– Думаешь карцером меня испугать? – презрительно фыркнул Ислам. – Плевал я на твой карцер. Ты мне вообще ничего сделать не можешь, понял? Не пойду я к тебе под твою дудку танцевать.

– Это почему же? Неужели в тюрьме лучше?

– Лучше, – убежденно отвечал чеченец. – Пока я здесь, меня друзья помнят. А помнят – значит выкупят. Мы своих не бросаем. Не то что ваши собаки.

– Я ж тебя не навсегда беру, – возразил Чичкофф. – Через месяц вернешься. Чем плохо отдохнуть? Солнце, море, девушки…

Чеченец поднял голову и посмотрел продюсеру в глаза. Тот не отвел взгляда; какое-то время они словно соревновались, кто кого переглядит.

– Врешь ты… – сказал наконец Ислам. – Не знаю, зачем я тебе нужен, и знать не хочу. Одно знаю точно: врешь. Волк ты бешеный, вот кто. А чужим волкам веры нету.

– Что ж, по-хорошему не хочешь, придется по-плохому… – вздохнул Чичкофф и достал из кармана пачку листков. – Вот, взгляни.

– И смотреть не стану, – покачал головой чеченец. – Нечем тебе меня взять. Нет у меня ничего. Ни семьи, ни дома. Нечем.

Чичкофф сожалеюще пожал плечами.

– Ладно. Тогда пускай эти бумажки здесь остаются, – он бросил листки к ногам Ислама. – Можешь ими подтираться, а то у тебя тут… Пойдемте, господин Селифанский. Выключайте камеру.

Мы уже почти вышли в коридор, когда сзади послышался сдавленный голос чеченца.

– Стой, гад. Я согласен. Стой!..

Двумя часами позже, отправив скованного по рукам и ногам Ислама вслед за близнецами-футболистами, мы взлетели в направлении Таллинна. Чичкофф заказал выпивку и поерзал, поудобнее устраиваясь в самолетном кресле.

– Выпьем за успех, господин Селифанский, вы не возражаете? Этот Ислам был самым крепким орешком. Теперь остались только легкие случаи… – он поднял бокал. – Ну, как говорят у вас, лехаим!

– Мне не хочется задавать лишних вопросов, Пол, – осторожно начал я. – Не хотите – не отвечайте, но мне просто любопытно…

– Что это были за листки? О, в жизни не догадаетесь… – Чичкофф выдержал эффектную паузу. – Лицензии на работу восемнадцати московских ресторанов, принадлежащих его тейпу. Есть предел человеческой стойкости, господин Селифанский. Черт с ней, с семьей, с домом, даже с собственной жизнью… Но рестораны… рестораны… это, знаете ли… Выпьем еще?

6.

По словам господина Чичкоффа, следующие три участника принадлежали к породе «легких». За ними не требовалось гоняться, уговаривать, шантажировать, согласовывать их месячную отлучку с тренером, хозяином, командиром, сутенером. Им не нужно было даже платить ни гроша. Думаю, они заплатили бы и сами, лишь бы попасть в столь престижное телешоу. Поэтому мы встретились с ними прямо в кафе таллиннского аэропорта, куда претенденты слетелись из разных мест по чичкоффскому приглашению. Чтобы не терять времени на отдельные разговоры, сидели за одним столиком.

Две девушки и один парень. Впрочем, годками под определения «девушки», «парень» они уже не проходили. Пока что все отобранные участники были примерно одного возраста: где-то между двадцатью семью и тридцатью. Включая, кстати говоря, и самого продюсера… и если уж быть внимательным до конца, то и меня, его оператора. Случайность? – Навряд ли: уж больно тщательно спланированным выглядел каждый чичкоффский шаг.

Вообще-то, обычно подобные шоу предпочитают комплектовать из заведомо разных людей – в том числе и по возрасту. Но широчайший охват нашего подбора и без того гарантировал непохожесть участников. Взять хоть армейского капитана и чеченского боевика… уже одно их близкое соседство предвещало весьма телегеничный конфликт.

Да и Валя, разодетая в кримплен толстая продавщица продмага из захолустного молдавского райцентра, на первый взгляд казалась существом с другой планеты по сравнению со второй претенденткой – Кларой, не слишком успешной актрисой не слишком успешного минского драмтеатра.

А впрочем, именно что на первый взгляд. При более пристальном рассмотрении в претендентках обнаруживалось все больше и больше сходства: следы пристрастия к неумеренной выпивке, тень вызывающей неуверенности в глазах, свойственная многим одиноким женщинам, и истерическая готовность на что угодно, лишь бы вырваться за пределы тоскливого ишачьего круга, которым обернулась когда-то добрая и щедрая на обещания жизнь. Да и сами эти слова: «продмаг», «райцентр», «драмтеатр» – разве нет в них какого-то особенного, удручающего подобия? Разве не принадлежат они одному и тому же безнадежному, ушедшему в прошлое словарю?

Зато третий участник, приехавший из Риги, несомненно принадлежал настоящему, а может, даже и будущему. Он выглядел повзрослевшим, но не утратившим юношеского задора скинхедом: кроссовки, спортивный костюм, бугры накачанных мышц, затейливые татуировки на незатейливые темы, где мечи и рогатые шлемы длинноусых северных воителей, а также гипертрофированные молочные железы и широкие бедра длинноволосых северных красавиц были прочно скреплены скобами стилизованных свастик. Себя скин именовал скромно – «просто Геринг».

– Просто Геринг, – повторил Чичкофф, довольно потирая руки. – Замечательно… если не ошибаюсь, «геринг» – это селедка. Вы любите селедку?

– Какая, на хрен, селедка? – скин неприязненно покосился в мою сторону. – И какая тебе, на хрен, разница, кого и что я люблю? Спросил бы лучше, кого я не люблю…

Теперь он смотрел прямо на меня – именно на меня, а не в объектив моей камеры. Удивительно, как быстро и безошибочно такие сельди идентифицируют нашего брата. Вот только плевать я хотел на эту татуированную гору стероидных мышц. Дело оператора – снимать. Снимать, не более того.

– О, на нашем острове вы без труда найдете, кого не любить, господин Геринг, – улыбнулся Чичкофф и пододвинул скину контракт. – Это я вам обещаю. Подпишите вот здесь.

Бритоголовый помедлил, вертя ручку в пальцах, более привычных к штанге или кастету.

– Тут непонятки возникли, дядя. Сказано: приз – миллион, а миллион чего – не сказано. Не рублев, я надеюсь?

– Конечно, нет, господин Геринг, – Чичкофф ткнул пальцем в мелкие буквы контракта. – Вот тут ясно написано: миллион в местной валюте. Видите?

– А какая там местная? – робко поинтересовалась продавщица Валя. – Доллары?

– Примерно… – Чичкофф дернул правой щекой. – Извините, но точнее ответить на этот вопрос я не могу. Место игры должно сохраняться в тайне. А открыв вам название местной валюты, я тем самым выдаю и…

– Да не парьтесь вы, люди, – перебила его Клара. – Миллион, он миллион и есть. Разве в этом миллионе дело? Главные бабки потом придут. Реклама, проекты всякие, обложки гламурные… вот о чем думать надо. А миллион этот, который еще неизвестно кому достанется – чего сейчас его делить-то? Доллары, рубли… да пусть хоть пиастры!

– Кому, может, и не известно, – вызывающе проговорил Геринг, напрягая все мышцы сразу. – А кому и очень даже известно. Я лично за этим миллионом и еду. Реально. Пиастры, блин…

Он поставил подпись и перебросил ручку Кларе.

– Пиастры… – зачарованно повторила кримпленовая Валя. – Пиастры…

Она явно ощущала себя героиней детского фильма про остров сокровищ. В своем желто-розовом пиджачке и нелепой прическе бедняжка и впрямь ужасно напоминала если не карибского пирата, то его попугая. Помните этих больших сварливых птиц, что время от времени хрипло кричат: «Пиастр-р-ры!.. пиастр-р-ры!..» Я невольно оглянулся по сторонам: не покажется ли из-за газетного киоска треуголка одноногого Сильвера?

Но нет, ничто вокруг не выпирало даже на миллиметр за рамки штатного распорядка: сдержанно гудел несуетливый эстонский аэропорт, Чичкофф прятал в свой дипломат подписанные контракты, дежурный тихарь, сложив руки на причинном месте, готовился сопровождать очередных участников к таинственному месту сбора. Взглянув на часы, продюсер одним кивком распрощался с Валей, Кларой и Герингом. На меня он даже не посмотрел, но я и так уже твердо знал свое место: оператор, глаза проекта.

Тихарь с автомобилем ждал нас на выходе из терминала. Минут через сорок мы входили в кабинет – главврача, как это следовало из монументальной таблички, где русские буквы еще просвечивали под более свежей эстонской надписью. Русский просвечивал и сквозь мандаторное эстонское приветствие, которым встретил нас сам главврач. Не без удовольствия зафиксировав наше недоумение, он перешел на ломаный английский, через который, в свою очередь, просвечивало так много всего, что в итоге становилось непонятно, на каком именно языке пытается объясниться хозяин кабинета. Впрочем, необходимые детали были, как видно, согласованы заранее, так что особо напрягаться Чичкоффу не пришлось и здесь.

Собственно говоря, он приехал сюда лично лишь затем, чтобы подписать необходимые документы и забрать очередного участника. Бумаги уже лежали на столе. Чичкофф достал ручку, я заглянул камерой через его плечо. К моему удивлению, это был вовсе не стандартный контракт, который подписывался с остальными участниками шоу. Продюсер просматривал соглашение об опекунстве. Опекунстве? Но при чем здесь…

В этот момент в дверь постучали, и два сонных санитара ввели в кабинет будущего участника чичкоффского шоу. Тут только я понял, что мы находимся не в обычной больнице, а в психлечебнице. Нашего клиента звали Крыжовник, что более-менее полно описывало его состояние, тип личности и уровень развития. Сначала мне показалось, что ему больше подошло бы что-нибудь другое – ну, например, «Огурец» или «Баклажан» – ведь на огородной шкале парень располагался существенно ближе к овощам, чем к фруктам или ягодам. Но, как выяснилось потом, «крыжовник» было также и единственным словом, которое Крыжовник произносил и на которое хоть как-то реагировал.

Он послушно остановился в указанном санитарами углу. На лице психа блуждала бессмысленная младенческая улыбка, взгляд тоже не отличался постоянством. Создавалось впечатление, будто Крыжовник не отрываясь следит за воображаемой мухой, медленно и абсолютно бесцельно летающей по кабинету. С общей безобидностью облика не вязалась лишь смирительная рубашка, в которую псих был завернут, как магазинный кабачок в полиэтилен.

Чичкофф оторвался от бумаг и с беспокойством посмотрел на главврача.

– Он что, буйный?

– О, ноу! – замахал руками полиглот в белом халате. – Абсолютли безобиден. Зиз фор транспортировка. Ю финишт?

– Финишт, финишт… – Чичкофф дернул щекой, подписал бумаги и подошел к психу. – Эй!

Тот не отреагировал, продолжая пристально наблюдать за мухой.

– Крыжовник! – позвал Чичкофф. – Эй, Крыжовник… хочешь крыжовник?

– Крыжовник… – эхом откликнулся псих.

Он широко улыбнулся и даже на секунду мазнул взглядом по чичкоффскому лицу. При этом правая щека его дернулась, совсем как у самого продюсера. Заразный тик моего босса действовал безотказно даже на сумасшедших.

– Насколько я понимаю, он прожил у вас почти двадцать лет – с тех пор, как мать померла, – произнес Чичкофф, обращаясь к главврачу, но продолжая смотреть на Крыжовника. – Сколько ему было тогда? Семь? Восемь?

Главврач равнодушно пожал плечами и взглянул на часы. Как известно, этот жест трактуется одинаково на всех языках.

7.

Через Атлантику мы летели бизнес-классом: Чичкофф счел нужным раскошелиться, чтобы дать мне возможность худо-бедно вздремнуть. Сам он, казалось, не уставал вовсе. Мы гнались за солнцем на восток, а оно убегало от нас, словно опасаясь, что Чичкофф захочет подписать и его. Наверное, солнце знало, что мой босс не принимает отказов.

После посещения эстонской психлечебницы продюсер выглядел задумчивым: костерок в глубине глаз едва теплился, а щека дергалась чаще обычного.

– Подумать только, господин Селифанский, – сказал он, едва я вознамерился закрыть глаза и дать храпака. – Провести двадцать лет в сумасшедшем доме! Интересно, помнит ли этот Крыжовник маму?

– М-м-мда… – сонно пробормотал я.

– Он ведь круглый сирота. Один на целом свете. И никому не нужен, никому. Мне даже не пришлось платить за него ни гроша. Главврач был счастлив спихнуть беднягу любому, кто согласится взять на себя опекунство… – продюсер горько усмехнулся. – Если бы он еще психовал по-эстонски, так ведь нет. Всего одно слово знает, да и то русское. Как он вам показался?

Я не смог скрыть скептическую гримасу. Честно говоря, мне не очень-то верилось во внезапную доброту господина Чичкоффа.

– Угм… Ход, что и говорить, новаторский, – неохотно признал я. – Думаю, еще никому не приходило в голову брать в реалити-шоу натуральных дебилов. Исключая, конечно, натуральных блондинок, но те проходят по другой шкале… Вот только куда вы собираетесь девать его потом, через месяц? Вернете в лечебницу?

– Потом… – рассеянно повторил Чичкофф. – Потом… Скажите, господин Селифанский, вам иногда не кажется, что в нашей работе есть что-то от сатаны?

– От сатаны?

– Ну да. Сатана ведь тоже покупает человеческие души… – поутихший было костерок одержимости снова пылал в его глазах таким ярким пламенем, что мне стало больно смотреть. – Дает им деньги, обещания, угрожает, улещивает… и – цап-царап! Попался!

Он тоненько хихикнул. Сон слетел с меня напрочь. Как оператор я повидал немало и оттого редко боюсь людей, но в этом человеке чувствовалось что-то такое…

– Нет, не кажется, – сказал я, улыбаясь как можно беспечнее. – Вы покупаете вовсе не души, господин Чичкофф. Вы договариваетесь с актерами, участниками реалити-шоу, причем на весьма ограниченный промежуток времени. Вот ваш тезка Павел Иваныч Чичиков, тот и в самом деле покупал души. Да и то мертвые.

– Глупости, – серьезно отвечал продюсер. – Душа не бывает мертвой, господин Селифанский. Если душа есть, то она бессмертна. А Павел Иваныч… Кем, по-вашему, был тот Павел Иваныч, если не сатаной? Истинный сатана, по всем неприметным своим приметам. Разъезжал себе по глухой провинции, вдали от всевидящего ока, да и скупал души оптом, подешевле. Это редкий читатель понимает, господин Селифанский, что вовсе не странно. Несчастный автор поначалу и сам не очень-то понимал смысла им же написанного, а когда понял, слетел с катушек да и сжег продолжение. Знаете, зачем жег? – Думал, что если рукопись в печку бросит, то сам от адской топки убережется. Только какое там…

Он помолчал.

– Да и насчет ограниченного промежутка времени для нашего шоу вы не совсем правы. Поди знай, что случится за этот промежуток…

Чичкофф вдруг снова хихикнул, скорчил гаерскую гримасу и произнес свистящим шепотом:

– Будет жуток промежуток… Вот вы говорите: «потом, потом…» А ну как его и нету вовсе, этого «потом»? А?

– Как это – нету?.. – только и смог пролепетать я. – Что вы имеете в виду?

– Шутка, – ухмыльнулся Чичкофф и прищурился, разом пригасив свои безумные огоньки. – Неудачная шутка. Извините, не учел вашей чудовищной усталости. Вам следует поспать, господин Селифанский. Глотнете коньячку?

Я хватанул сто пятьдесят и поскорее закрыл глаза, лишь бы не видеть чичкоффского профиля. За три-четыре десятка часов, протекших с момента нашего знакомства, он успел осточертеть мне неимоверно. «Осточертеть… – думал я, глядя в убыстряющуюся круговерть цветных червяков на темной изнанке век. – Слово-то какое… из того же адского арсенала, между прочим. Только мой сатана будет явно покруче сотни заштатных чертей. Скупщик душ, князь тьмы, мать его… Весь сон сбил, поганец. Эх, заснуть бы сейчас…»

Поразительно, но заснул я моментально, даже не почувствовав, как отрубился. Мне снилась дикая заснеженная степная равнина, и тройка с бубенцами, и я – кучером на облучке, и стремительный бег саней, и колкий морозный ветер, рвущийся за высокий овчинный воротник, и свист моего кнута… ну прямо птица-тройка, ни дать ни взять. И только я говорю себе это – «птица-тройка», как кто-то грубо толкает в мою толстую тулупную спину – раз, другой, третий – и я оборачиваюсь, и вижу оскаленную сатанинскую рожу Чичкоффа, его пылающие злобой глазенапы, его раздвоенный змеиный язык, вертко мелькающий вокруг рта, как сатанинский хвост, его руки, воздетые вверх, словно два гигантских сатанинских рога.

– Душу! – кричит он, перекрывая свист ветра своим пронзительным визгом. – Подавай мне свою душу! Я не принимаю отказов!

И я в ужасе отшатываюсь, и тут только замечаю, что на дуге бренчат вовсе не бубенцы, нет, это побрякивают висящие там актеры: минская Клара, и рижский Геринг, и эстонский идиот, и доблестный капитан Кузнецов, и кримпленовая продавщица Валя, и неистовый чеченец Ислам, и братья-футболисты из Самтредиа, а может, из Зугдиди, и придорожная кипрская проститутка Маргарита, и придорожная калмыцкая трактирщица Катя-Укати, и еще черт знает кто… Черт знает кто… Он-то знает.

А птица-тройка… никакая это не птица, а слепая неуклюжая землеройка! И вовсе не несется она в свободном лихом полете на волне бушующих, но светлых небесных стихий, а наоборот, ввинчивается в темные, тесные, пугающие земные недра – в ад, в проклятое сатанинское царство, к вечным мукам, страшным настолько, что привыкнуть к ним не способна даже человеческая душа.

– Ага!.. Потом?! – кричит Чичкофф и тычет меня кулаком в спину. – Теперь ты понял, что бывает «потом»? Тройка-землеройка! Тройка-землеройка!

И я напрягаюсь до последней жилки, потому что понимаю, что от этого момента зависит теперь все, напрягаюсь и неимоверным усилием сбрасываю себя с облучка. Но и сатана слетает следом; он склоняется надо мной и начинает трясти, и я точно знаю зачем: он хочет вытряхнуть из меня душу. Он не принимает отказов! Надо скорее проснуться! Скорее!

Содрогнувшись, я открыл глаза и понял, что пропал: Чичкофф был и здесь, наяву! Склонившись надо мной, он по-прежнему сильно тряс меня за плечо.

– Нет! – завопил я. – Не-е-ет!! Не отдам!!!

Проходившая мимо стюардесса отшатнулась.

– Да что с вами, голубчик? – участливо произнес Чичкофф, отпуская мою руку. – Часто вам такие кошмары снятся? Все хорошо, господин Селифанский. Вы в полной безопасности.

Я перевел дыхание. Сердце еще трепыхалось у самого горла, но бояться и в самом деле было решительно нечего. Мы находились в комфортабельном салоне бизнес-класса трансатлантического авиалайнера, световое табло рекомендовало пристегнуть ремни и привести спинки кресел в вертикальное положение.

– Где это… – неловко выдавил я. – Уже… что… прилетели?

– Так точно, прилетели, господин Селифанский, – кивнул продюсер. – Пристегнитесь, пожалуйста, и не пугайте персонал, а то у нас возникнут ненужные проблемы на выходе. Глотнете коньячку?

Я глотнул. В Ньюарке погоня за солнцем продолжилась: мы почти сразу пересели на денверский рейс. Коньяк навеял на меня грусть.

– Вы действительно надеетесь догнать его? – спросил я уже в самолете.

– Кого? – не понял Чичкофф.

– Солнце.

Он рассмеялся.

– Вы вот шутите, господин Селифанский, а между тем наш следующий участник преследует солнце совершенно всерьез.

– Он астронавт?

Честное слово, я бы нисколько не удивился, если бы это оказалось действительно так. Чичкофф пожал плечами.

– В некотором роде. Безнадежные наркоманы, знаете ли, по-настоящему живут только в своем цветном космосе. На нашей серой земле они преимущественно страдают. Как некогда говорилось, лишние люди… – он достал из кармана фотографию молодого человека. – Вот, знакомьтесь. Некто Евгений Ладогин. Правда, сейчас его зовут не иначе как Женька-Джанки. Два года назад он решил переехать из Нью-Йорка в Сан-Франциско – вдогонку за солнцем, пользуясь вашими словами.

– Почему же мы летим в Денвер?

– Потому что Джанки не слишком тороплив в своей погоне. Еще бы: ведь солнце дает ему повторный шанс изо дня в день… – Чичкофф снова рассмеялся. – В принципе, можно было бы обойтись и без нашего участия. Парень продал бы родную маму за грамм порошка, а уж получить его подпись под контрактом сумел бы даже мой самый тупой помощник… Но я подумал, что прежде нам стоит заснять его в натуральной среде. Кроме того, это по пути.

– По пути куда?

Я безнадежно вздохнул. Не знаю, как солнцу, но лично мне предложенный продюсером темп был явно не по силам.

– Не печальтесь, господин Селифанский! – Чичкофф ободряюще хлопнул меня по плечу. – Мы с вами уже почти у цели. Джанки – наш предпоследний клиент. Глотне…

– Глотну, – отвечал я, не дожидаясь окончания вопроса.

Джанки ждал нас в мотеле недалеко от денверского аэропорта под охраной двоих чичкоффских тихарей. К нашему приезду его выдерживали на голодном наркопайке, за гранью ломки. В привязанном к кровати неопрятном старике трудно было узнать юношу с фотографии, которую Чичкофф показывал мне в самолете. А между тем его годы не сильно отличались от среднего возраста остальных наших участников. Комната мотеля воняла, как дизентерийная больница.

Но кадры не пахнут. Чичкофф хотел от меня «натуральной среды», и я добросовестно зафиксировал все, что требовалось: ворох скомканных серых простыней, лужу блевотины на полу, задристанный унитаз, безумные выпученные глаза, недельную щетину, изрытые иглой конечности, запекшийся вокруг кляпа рот. Кляп, кстати, вынимать не стали: продюсер не собирался лично вести переговоры с «лишним человеком». Наркомана подписали тихари уже после нашего отъезда – за дозу и обещание дальнейшего бесперебойного снабжения.

Конечным пунктом сумасшедшего чичкоффского кастинга оказалась Аляска, а точнее, окраина города Фэрбенкса. Здесь, зимой в сугробе, а летом в канаве, временно проживал наш последний участник, чукча Николай. По словам Чичкоффа, когда-то Николай считался самым удачливым охотником восточного побережья Чукотки. Его слава гремела от мыса Дежнева на севере до бухты Провидения на юге. Увы, как это часто случается, охотничий азарт сослужил Николаю плохую службу: преследуя раненого медведя во льдах между островами Диомида, он ненароком пересек границу между Россией и Америкой.

Само по себе это не было бы большим грехом. Пограничники обеих стран смотрели на подобные инциденты сквозь пальцы и даже не задерживали нарушителей, а просто вежливо препровождали их восвояси. Но на этот раз получилось так, что патруль американской береговой охраны вышел на Николая точно с той стороны, с которой тот ожидал увидеть хотя и измученного, но все еще смертельно опасного зверя. В кромешном месиве пурги, помноженном на усталость охотника, нетрудно было принять снегоход пограничников за атакующего медведя. Судьба последнего так и осталась неизвестной, зато печальным итогом встречи Николая и патруля стала пуля во лбу американского сержанта.

Поначалу чукче шили террористический акт, однако уж больно несуразной оказалась попытка связать флегматичного сына снегов с горячей пакистанской Аль-Кайдой и другом пустынь Бин-Ладеном. Затем обвинение сменили на убийство по неосторожности, но и от этого отмазал Николая шустрый общественный адвокат. Охотника освободили из-под стражи прямо в зале суда.

Обычно оправданные люди, прыгая от радости, бросаются в объятия счастливых родственников и друзей, дабы те вынесли их к свету свободы на своих надежных плечах. Но наш Николай просто остался сидеть на скамье подсудимых. Нужно сказать, что он и раньше не слишком-то понимал, чего от него хотят, а теперь так и вовсе потерялся без направляющей руки тюремного охранника. Сердобольный адвокат вывез своего бывшего подзащитного на окраину Фэрбенкса, показал в направлении Чукотки и уехал. Николай сел в ближайший сугроб и стал ждать, когда за ним приедут, чтобы забрать домой.

Увы, никто не собирался за ним приезжать. Россия отнеслась к пропаже гражданина с тем же традиционным безразличием, а может, даже и облегчением, с каким всегда относилась к пропаже своих граждан. Этого сомнительного добра ей и так хватало с избытком. Другой бы на месте Николая отчаялся, но давно известно, что по части терпения нет равных настоящему чукотскому охотнику. Он просто ждал, ждал и дождался: на исходе третьей зимы наш микроавтобус остановился напротив уже сильно подтаявшего сугроба.

– Господин Селифанский, – сказал Чичкофф, задумчиво глядя на затрепанную доху Николая. – Вы по-чукотски умеете?

– Зачем? – удивился я. – Он наверняка понимает по-русски.

– Для создания атмосферы доверия, – объяснил продюсер. – Ну хоть одно слово…

– Ну разве что «однако», – предложил я после некоторого раздумья.

– Эй, однако! – крикнул Чичкофф в окно микроавтобуса. – Николай! Иди сюда!

Николай поднял голову, неторопливо всмотрелся и с достоинством поднялся из сугроба.

– Домой? – спросил он, подойдя вплотную.

– Домой, – кивнул Чичкофф. – Но не сразу. Садись.

Тихарь приглашающе откатил дверцу. Николай почесал в затылке. Видимо, чутье промыслового охотника, не раз приносившего меха в заготконтору, подсказывало ему, что настало время поторговаться.

– А винтовку отдадите? Без винтовки нельзя. Смерть без винтовки.

– А как же, – без колебаний пообещал Чичкофф. – Конечно, отдадим. Садись, однако.

Николай кивнул и занес ногу на подножку. Кастинг закончился.

8.

Единственно, в чем я мог быть уверен относительно нашего дальнейшего маршрута, так это в том, что из Фэрбенкса мы вылетели на арендованном самолетике. Затем я задремал и проснулся только через несколько часов во время приземления. Мы вышли на бетонную полосу безымянного аэродрома. Вокруг стояла прохладная сухая ночь. В горьковатом, характерном для пустыни воздухе угадывалось соленое дыхание близкого океана. Где мы находились? В Мексике? В Калифорнии? В Техасе? Впрочем, эта заросшая колючками взлетно-посадочная полоса могла располагаться не только на континенте. Она вполне подошла бы и не слишком большому острову.

Я не высказывал своих догадок вслух, не задавал вопросов. Зачем? Я был всего лишь оператором, к тому же вусмерть уставшим от изнурительной гонки и мечтающим о нормальной постели с нормальными простынями, подушкой и одеялом. Мне до рвоты обрыдли самолетные кресла, земля в иллюминаторе и тошнотворный гул двигателей. Мне просто хотелось лечь и закрыть глаза.

Как бы не так! Следующий участок пути заставил меня тосковать о хромокрылом казахском «Туполеве». Мы проделали его на вертолете – не то военном, не то транспортном, не то военно-транспортном, но явно не пассажирском. Его рифленое чрево словно гордилось полнейшим безразличием к мягкой человеческой плоти; отовсюду выпирали острые углы, торчали какие-то железки, змеились цепи, свисали ремни… Все это просто не позволяло ни на секунду расслабиться – даже если бы жуткий холод и оглушающий рев двигателя предоставили мне такую возможность.

Понятия не имею, сколько времени продолжалась эта пытка. Там, в болтающемся между небом и океаном вертолете, я впервые в жизни осознал, что человек может вынести все. И, осознав, отключился уже со спокойным сердцем. Не помню, как меня выгружали из проклятого летающего ящика, не помню, как тащили по каким-то коридорам, как спускали по трапам, протискивали в люки… Помню только, как в конце этого крестного пути распахнулась дверь, и перед моим блуждающим в поисках Голгофы взором воссияла девственной, сияющей, невозможной чистотой Ее Величество Постель. Чьи-то ангельские руки приподняли меня над юдолью скорби, уложили лицом в подушку, прикрыли одеялом, и я понял, что попал в рай.

Ага, в рай… Масштабы моей ошибки выяснились примерно через сутки, когда Чичкофф прислал тихаря разбудить своего единственного оператора. Мы находились на небольшом сухогрузе, наскоро переоборудованном в пассажирское судно. Мы – это я, Чичкофф, шестеро тихарей, шестнадцать участников шоу и семь человек команды, включая капитана. Порт приписки и название корабля так и остались загадкой. Хотя на борту и на корме красовались три поблекших иероглифа, значение их было непонятно, да и команда принципиально избегала общения, отказываясь говорить на любом языке, кроме предположительно китайского.

Я погрешил против истины, определив переоборудованный сухогруз как пассажирское судно. Точнее было бы назвать его плавучей тюрьмой. Участников держали взаперти по двое в каютах, больше напоминавших камеры. Время от времени их выпускали подышать свежим воздухом – по отдельности и под непременным присмотром вооруженных автоматами тихарей. Я как оператор пользовался относительной свободой, но и с меня Чичкофф взял слово не передвигаться по судну без сопровождения.

Он объяснял это необходимостью сохранять абсолютную секретность во всем, что касается места проведения и деталей предстоящего шоу. Что ж, контракт и в самом деле содержал несколько туманных формулировок на эту тему; нельзя сказать, что их расширенная трактовка вовсе не допускала тюремный режим и узи на плечах охранников.

– Вот высадимся на остров, там сразу полегчает, господин Селифанский, – извиняющимся тоном говорил Чичкофф. – Вы не представляете, как мне неловко применять эти экстраординарные меры. Сами понимаете, участники не должны заранее видеть друг друга. Лучше всего было бы вообще разместить их в одиночках, но это все-таки тяжеловато для психики.

– Это так, – признавал я. – Но вот зачем автоматы?

– А чеченец? – со вздохом напоминал Чичкофф. – Тот еще головорез. Да и судовая команда, доложу я вам – сущие пираты. Нет уж, знаете ли, береженого Бог бережет. Как у вас дела со съемкой?

Я уже упоминал, что на судне находилось шестнадцать участников. Честно говоря, это немного удивляло: обычно оптимальным числом актеров для подобных программ считается восемнадцать или даже двадцать. Четверо из этих шестнадцати были подписаны продюсером еще до того, как я начал снимать кастинг. Теперь Чичкофф хотел восполнить недоснятые кадры, установив видеокамеры в трех соответствующих каютах.

Израильтянин Фима-покер, первый из неохваченной четверки, занимал каюту совместно с охотником Николаем. Свое прозвище он заслужил благодаря неутолимой страсти к азартным играм. Как и всякий истинный игрок, Фима ловил кайф лишь в промежуточных состояниях крутого взлета или сокрушительного падения. Все остальные ситуации, люди и предметы имели для него смысл и ценность лишь при условии, что подлежат обмену на фишки. Собственно, называть его израильтянином было не совсем точно: Фима нигде не жил постоянно, а скитался по игорным домам Европы, то взмывая к головокружительным высотам сказочных побед, то ухая в бездонные пропасти проигрышей.

По словам Чичкоффа, Фима-покер задолжал нескольким весьма серьезным людям так много денег, что не имел ни единого шанса выпутаться. Собственно, сама его жизнь представляла теперь подобие русской рулетки. Вопрос заключался уже не в том, настигнет ли Фиму бейсбольная бита потерявшего терпение кредитора, а в том, когда и где это произойдет: в доках ли Гамбурга, в стамбульском ли переулке, на марсельских задворках, под мостом через Дунай, Амстель, Рейн, Сену, Гвадалквивир…

Нельзя сказать, что это его удручало: скорее, наоборот, в полном соответствии с перекрученной игроцкой логикой Фима видел счастливый выигрыш в каждом новом прожитом дне, даже часе. Наконец-то он начал выигрывать постоянно – если не деньги, то время! А что до маячившей впереди неминуемой финальной разборки, то – эка невидаль… мало ли он проигрывал в своей жизни? Ну, будет одним проигрышем больше – кто считает? К тому же этот проигрыш обещал стать самым что ни на есть последним, а потому и самым острым, самым волнующим, самым сладким. Ну как тут не смотреть в будущее с оптимизмом?

Чичкофф выловил Фиму в одном из подпольных казино Будапешта, без гроша в кармане и проигравшегося в пух и прах – уж не специально ли нанятым шулерам? Так или иначе, игрок, припертый к стенке требованием немедленной расплаты, стал для продюсера легкой добычей.

Теперь Фима-покер маялся взаперти в обществе флегматичного чукчи, отчаянно и безуспешно пытаясь научить своего сокамерника игре в очко. Играть было не на что, кроме как на спички, коробок с которыми обнаружился в кармане у Николая. Дело осложнялось еще и тем, что северный охотник, в отличие от Фимы, ценил спички существенно выше денег. Обучение шло туго: Николай затруднялся понять, как две карты могут значить больше, чем пять, и оттого подозревал Фиму в злонамеренном обмане. Неудивительно: винтовку ему так и не вернули, а теперь покушались еще и на спички…

Вторую назначенную к съемке каюту делили две не менее колоритные личности: московская бизнесвумен Вера Павловна Минаева и солистка берлинской панк-группы Мари Мюллер по прозвищу Маша Шалая.

Вера Павловна принадлежала к тому слою столичного общества, который еще именуется «менеджеры среднего звена». Этот слой был набросан на московские мостовые относительно недавно и, в общем, представлял собой навоз для быстрого взращивания дутых гидропонных денег. Запашок от него шел соответствующий – возможно, именно этим объяснялись огромные количества потребляемой менеджерами дорогой парфюмерии. Но, видимо, и парфюмерия не помогала в полной мере, а потому менеджеры вынуждены были носить особую одежду от лучших модельеров, дабы при помощи вычурной престижной формы отвлечь внимание наблюдателей от навозного содержания.

Понятия не имею, как именно Чичкоффу удалось заполучить столь экзотическую птицу: денег у Веры Павловны наверняка водилось немало, в рекламе она не нуждалась, да и к запаху элитных слоев принюхалась, скорее всего, в полной мере. Угрозами? Наверное, так. Уж больно выпирает над московскими грядками ахиллесова пята тамошних менеджеров: пуще всего на свете боятся они лишиться своих защитных шмоток, своего маскировочного парфюма. Еще бы: тут-то все и унюхают… батюшки-светы!..

Поразительно, но даже сюда, на чичкоффский корабль, куда все остальные прибыли без багажа, ровно в том виде, в каком их застал ритуал подписания контракта, Вера Павловна ухитрилась захватить объемистый чемодан крокодиловой кожи, битком набитый менеджерскими скорлупками и обертками от бентли, армани, барби, патека и ламборджини. Извините, если я невольно путаю имена крутых модельеров с названиями модных производителей мебели, часов или автомобилей – для меня вся эта дурь одинаково неразличима.

Зато соседка Веры Павловны по каюте, без сомнения, понимала в престижных брендах намного больше моего. Как рассказал мне Чичкофф, Марию Мюллер привезли в Германию из глухого северного поселка глухой северной республики Коми, о самом существовании которой известно мало кому за пределами российских границ. Привезли родители – еще зеленым подростком.

Этим переездом семья Мюллер завершила замысловатую петлю длиной в два столетия: с аккуратно расчерченных немецких огородов – в дикие степи Малороссии – и далее, от мозолями нажитых тучных угодий и богатых домов – под чекистский сапог, в тощие крикливые колхозы, и к стенке, и в шею, и в приклады, в щелястые теплушки, везущие на север, в снег, в смерть, в ногтями отрытые землянки, в гнилые комяцкие леса, в выросшие на собственных костях поселки, в советскую, разлагающую душу, топь, пьянство и безделье… и наконец снова – назад, в смутно родную неметчину, чужбину, отчизну.

Известно, что перемены труднее всего даются подросткам: в этом возрасте человек больше всего зависит от компании. Сначала Мария бузила, требовала отправить ее назад, к стальной печорской воде, к мутной сыктывкарской водке, к телеящику, сияющему звездами российского гламура, но главное – к привычной музыке. Именно музыки ей отчего-то недоставало больше всего: русской попсы, русского рока – рока не в смысле судьбы, а в смысле – грохочущего, завывающего, матерящегося, речитативящего, бессмысленного шума. Впрочем, кто знает – возможно, именно этот шум является одновременно и русской судьбой?

Так или иначе, но, устав пробавляться привозными дисками, юная Мария Мюллер взяла в руки гитару и превратилась в Машу Шалую – солистку непризнанной берлинской панк-группы «Smerd», составленной из таких же, как и она, ублюдков внебрачных исторических связей между доверчивой простушкой Европой и российским быком-беспредельщиком. К сожалению, удача не сопутствовала ни солистке, ни ее «смердам»: десятилетняя история группы могла похвастаться лишь несколькими провальными альбомами и пьяным субботним лабаньем в эмигрантских кабаках. Поэтому Чичкофф с легкостью завербовал Машу взамен на обещание взять музыку группы в качестве фонограммы для фрагментов шоу с Машиным участием.

Несмотря на примерно одинаковый возраст Веры Павловны и Маши, не могло быть никаких сомнений в том, кто именно играл первую скрипку в этом дуэте. Патлатая дива берлинского андеграунда, затаив дыхание, смотрела в рот лощеной москвичке. Большую часть времени соседки по каюте были заняты составлением программы гарантированного успеха «смердов». Необразованная Маша именовала программу по-простому – раскруткой, Вера Павловна поправляла – бизнес-план.

Несмотря на очевидную глубокую заинтересованность в разговоре, проявляемую обеими участницами, со стороны их обсуждения смотрелись скучновато. Женщины сидели, сдвинув головы и перебрасывались терминами нынешней московской деловой реальности. Только и слышалось – «пиар… наезд… откат… прессовка…» Возможно, это было бы занимательно для российских экономистов, но не для рядового зрителя. Из нескольких часов, отснятых мною на видео в каюте Маши и Веры Павловны, в дело могли пойти максимум две-три минуты.

Зато последний из неохваченных участников по имени Петро Бандура оказался источником множества замечательных кадров. До попадания в шоу Петро проживал в палатке на киевском Майдане. Как известно, эта площадь время от времени заполняется оранжевыми демонстрантами. Потом массовая демонстрация рассасывается, и на вахте остается небольшая группа самых упрямых оранжевых революционеров. Но и этим время от времени требуется отлучиться по собственным личным делам. И лишь поистине самоотверженные не уходят с Майдана вовсе. Назовем их хроническими оранжевыми революционерами. Понятия не имею, где и когда они справляют эгоистические нужды своего организма.

Петро Бандура был именно таким, хроническим. Чичкофф поселил его вместе с Герингом, уповая на то, что предполагаемая несовместимость скинхеда с оранжевым подарит нашему шоу немало выигрышных ситуаций. Кажется логичным, но на самом деле такой расчет вовсе не очевиден. Чересчур разные миры не входят в зацепление вообще. Нечего даже мечтать о настоящем конфликте между южноафриканским зулусом и, скажем, ирландским христианином. Зато поселите того же ирландского христианина-католика рядом с ирландским христианином-протестантом, и вы увидите, какие чертовы искры полетят.

К счастью, точек соприкосновения между Бандурой и Герингом оказалось существенно больше, чем различий. Как выяснилось, оба ужасно любили ходить строем, причем не просто так, а непременно к светлому будущему. Оба мечтали выстроить массы в колонну и так, колонной, маршировать, непреклонно сметая с пути любые зловредные помехи. Разногласия, если и были, касались сугубо частных вопросов, например, параметров колонны.

Петро отстаивал построение «двенадцать в ряд», упирая на то, что некогда сам Спаситель сформировал по тому же принципу первый ряд своего наступающего воинства. Тем самым Бандура как бы претендовал на определенную преемственность по отношению к великому образцу и даже временами намекал, что, мол, Сам так и продолжает шагать впереди в белом венчике из роз.

Подобные мотивы встречали насмешливо-враждебную, а то и злобную реакцию Геринга. Спаситель не являлся для него авторитетом в силу своего подозрительного происхождения. Напрасно отрицал обиженный Бандура наличие ядовитых корней в родословной носителя белого венчика: тренированный нос скина чуял миазмы проклятого племени даже сквозь толщу двух тысячелетий. По мнению Геринга, подлинно арийскую чистоту обеспечивало только построение по девять.

– Девять, и не иначе! – восклицал он, сжимая кулаки. – Священное число северных гипербореев, небесная цифра буддийских ариев!

– Фашист! – гоголем вскакивал навстречу врагу хронический революционер Петро Бандура.

– Коммуняка! – не оставался в долгу скин.

Но до драки дело все же не доходило: несмотря на бездонную идеологическую пропасть между числами девять и двенадцать, оба противника еще помнили печальные итоги последней неосмотрительной схватки их духовных отцов.

Так прошло несколько дней. Чичкофф безвылазно сидел в своей каюте. Я начал привыкать к слепящей голубизне, к покачивающейся палубе под ногами. Работы хватало: новые съемки, просмотр уже отснятого, подготовка аппаратуры, автоматики. Старый сухогруз, покряхтывая машиной, полз по спокойному океану, то и дело меняя курс, поворачивая то на запад, то на восток… Куда мы шли? И откуда? Какую цель преследовали эти внешне бессмысленные маневры, эта нелепая секретность? Запутать кого-то? Но зачем?

На пятый день плавания мы подошли к заросшему тропической растительностью небольшому островку и бросили якорь.

9.

Чичкофф дал мне двое суток и шестерых тихарей для того, чтобы расставить по острову автоматические видеокамеры. В жизни мне не приходилось так много работать. Площадь острова не превышала четырех квадратных километров. В середине его возвышалась гора – по всей видимости, тот самый уснувший вулкан-папа, которому этот одинокий клочок суши был обязан своим происхождением. Крутые склоны вулкана были покрыты труднопроходимыми зарослями, что уменьшало полезную территорию как минимум вдвое. Зато ближе к берегу джунгли становились намного дружелюбнее. Я отметил для себя большое количество кокосовых пальм и веселый ручеек с хорошей пресной водой.

К нашему приезду на острове уже находилась бригада темнокожих рабочих с четырьмя надсмотрщиками-тихарями. В их задачу входила подготовка съемочных площадок: двух жилых лагерей для участников, а также большой поляны для проведения конкурсов. Три эти точки соединялись между собой прорубленными сквозь джунгли тропинками. Все это выглядело сработанным на славу; в ключевых точках тропинок, вокруг поляны и лагерей торчали наблюдательные гнезда и крытые помосты, установленные на развилках высоких деревьев, вершинах отдельно стоящих скал, а то и просто на длинных сколоченных вместе жердях. Кому-то это неприятно напомнило бы сторожевые вышки вооруженной охраны, но я не жаловался: трудно было придумать более удобные места для размещения моих камер.

На третий день две моторные шлюпки доставили на остров участников. Чичкофф еще на корабле разделил их на две группы, снабдив соответствующими головными повязками. В команду «красных» входили артистка Клара, кипрская Маргарита, Геринг, его сосед по каюте Петро Бандура, чукча Николай, Катя-Укати, Фима-покер и Джанки. Последнему, как видно, выдали дозу непосредственно перед высадкой, и его счастливая отрешенность явно раздражала остальных, мучимых понятным беспокойством.

Племя «синих» состояло из капитана Кузнецова, кримпленовой Вали, идиота Крыжовника, чеченца Ислама, москвички Веры Павловны с ее новой подругой Машей Шалой и двух близнецов-футболистов Муртаза и Георгия.

По своему предыдущему опыту я знал, что первые несколько суток участники чувствуют себя неловко. Многие из них видели друг друга впервые. А ведь помимо знакомства с будущими друзьями-конкурентами им предстояло еще и решить непростые проблемы пропитания и ночлега. Гм… непростые? Непростыми эти проблемы можно было бы назвать, если бы речь шла о нормальном шоу. В шоу господина Чичкоффа эти проблемы имели все шансы превратиться в неразрешимые.

Как правило, организаторы снабжают актеров едой и минимальными средствами жизнеобеспечения – это общепринято, даже если и не всегда попадает в кадр. Как правило – но только не по чичкоффской задумке. Здесь каждое племя получило всего лишь по паре неуклюжих мачете – и больше ничего, ни единой рисинки, можете мне поверить. Озадаченный этим странным фактом, я связался с Чичкоффом по выданному мне переговорному устройству. Участники продолжали безуспешные поиски сундука с продовольствием, и для пользы съемок я хотел знать, стоит ли мне ходить за ними с камерой в ожидании того, что схрон будет наконец обнаружен.

Чичкофф иронически хмыкнул.

– Можете не стараться, господин Селифанский. Лучше поищите другой сюжет. Кроме мачете этим ленивым свиньям не положено ничего. Шоу ведь называется «Выживание», не так ли? Вот пусть и выживают. Конец связи.

Моторола щелкнула и отключилась. Отключился на какое-то время и я – в очередном приступе изумления. «Ленивые свиньи»?.. Раньше продюсер не позволял себе подобных выражений.

Съемка продолжалась до наступления темноты – попеременно в обоих лагерях. Тихари в сторожевых гнездах и на тропинках наставляли на меня стволы автоматов, но, узнав, пропускали без звука. Поначалу это пугало, затем вошло в привычку. В конце концов, в этой игре я был всего лишь оператором. Затем я вызвал моторку и вернулся на сухогруз просматривать материал. Чичкофф ждал меня в аппаратной. Он выглядел довольным. Видеокамеры работали исправно. Пожалуй, ни одно действие участников, ни один их важный разговор не ускользали от наших объективов и микрофонов.

– Что скажете, господин Селифанский? – продюсер указал на экраны мониторов. – Эти подонки превосходят все мои ожидания! Еще немного – и они начнут перегрызать друг другу горло. Посмотрите, посмотрите…

Обстановка в лагере «синих» и в самом деле казалась взрывоопасной. Капитан Кузнецов с полувзгляда вычислил вражескую сущность Ислама. Тот тоже смотрел зверем на ненавистную армейскую униформу. Каждый из противников на всякий случай не выпускал из рук мачете. Положение капитана осложнялось тем, что близнецы-грузины склонялись в этом противостоянии скорее на кавказскую сторону. Крыжовник проявлял к назревающему конфликту полнейшее равнодушие; он если и склонялся, то только над мягким береговым песочком, из которого получались превосходные куличики. Зато Вера Павловна, Маша и продавщица Валя выглядели естественными союзницами Кузнецова. Обросший бородой чеченец и туповатые братья-футболисты внушали женщинам вполне понятные опасения.

Неудивительно, что проблему поисков пропитания «синие» решали порознь. Капитан увел свой выводок к ближайшей кокосовой пальме. Ислам и футболисты прочесали близлежащие заросли и поймали змею, которой хватило на троих. Крыжовник долго бродил, рассеянно принюхиваясь, пока не добрался до ручья, где нашел и воду, и улиток, и еще какую-то предположительно съедобную траву.

У «красных» дела шли не в пример лучше. Голод заставил Геринга и Бандуру отложить на время идеологические разногласия; к тому же племя насчитывало всего лишь восемь человек, а потому построения в колонну по девять или по двенадцать были равно невозможны. Зато охотничьи навыки Николая и коробок спичек в его кармане пришлись как нельзя кстати. «Красные» зажарили трех зашибленных чукчей куропаток и улеглись спать на берегу.

Определенные трения возникли и здесь. Орлиный нос Фимы-покера явно раздражал и обоих идеологов, и проститутку Марго, которая, как выяснилось, начинала свою профессиональную карьеру в Израиле. Впрочем, пока это не слишком сказывалось: все были слишком заняты устройством на новом месте. Николай охотился, Фима, Бандура и Геринг строили навес, Джанки безучастно бродил по джунглям в поисках подходящего гриба, а артистка Клара, Марго и Катя-Укати плели из прутьев корзину для рыбной ловли.

– Ложитесь спать, господин Селифанский, – сказал Чичкофф, бегло просмотрев материал. – Завтра первый конкурс. Начинается самое интересное.

10.

Ничего интересного в первом конкурсе я не увидел. Обычная полоса препятствий: бег по бревну, ползанье в грязи, канат, сетка, форсирование вертикальной стенки. Проигрыш «красных» был предрешен из-за участия Джанки. Накануне он так и не нашел нужного гриба, а потому пребывал в состоянии ломки и мог максимум ползти.

Подергивая правой щекой, Чичкофф объявил результаты: «синие» благополучно возвращаются в свой лагерь, в то время как их соперники остаются на поляне для церемонии первого повешения. Он употребил именно это слово – «повешение». Видимо, так продюсер именовал традиционный совет племени.

– Вы тут посовещайтесь, кого будете вешать, – сказал «красным» Чичкофф. – А я подожду минут пятнадцать.

Обсуждение оказалось еще короче. Джанки выглядел настолько очевидной обузой и в лагере, и на конкурсах, что иной кандидатуры для отсева просто не возникло. Наркоман и сам умолял вывести его из игры: он уже понял, что раздобыть дозу можно будет только на корабле.

Чичкофф ждал «красных» в дальнем углу поляны, где возвышалось странное сооружение, и впрямь очень напоминавшее виселицу. Помню, я еще подумал тогда, что продюсер заходит слишком далеко в своем стремлении напугать зрителя.

– Ну что, решили? – поинтересовался он, сидя на помосте и беспечно болтая ногами. – Будем голосовать тайно или в открытую, чтоб побыстрее?

Я чуть не выронил камеру. Тайное голосование при отсеивании одного из участников является одним из гвоздей шоу. Но Чичкофф, как оказалось, делал упор совсем на другое.

– Можно в открытую, – мрачно ответил за всех Геринг. – Народу стесняться нечего. Бери вон того, в дуб обдолбанного.

– Ну и чудно… – Чичкофф потер руки. – Тогда позвольте мне объяснить вам правила отсеивания. У нас оно еще называется «повешением». Выбывающий участник поднимается на помост, где ему связывают за спиной руки и надевают на шею петлю. Прямо под его ногами находится люк, который приводится в действие нажатием вот этих клавиш. Видите? Их семь. Люк не откроется, пока не нажата каждая из них. Это понятно?

Продюсер обвел взглядом равнодушно молчащих участников. Им явно не терпелось поскорее покончить с этой дурацкой процедурой и вернуться в лагерь, к поискам жратвы.

– А соли дашь? – вдруг не к месту выкрикнула Катя. – Даже без соли оставил, пидор.

– И винтовку не вернули, а обещал… – напомнил Николай.

Чичкофф резко поднял руку. С ближней сторожевой вышки ударила автоматная очередь.

– Это стрельба в воздух, – внушительно произнес Чичкофф. – Пока в воздух. Не советую никому нарушать правила игры. Напоминаю, вы подписали контракты. Вы обязались полностью сотрудничать с организаторами шоу. Я задал вам вопрос о люке. Все ли поняли мое объяснение?

– Все, все, – поспешно откликнулся Бандура.

– Очень на то надеюсь… – покачал головой продюсер. – Потому что тот, чья клавиша окажется не нажатой, будет немедленно повешен вместо отсеиваемого. Немедленно!

Над поляной повисла драматическая пауза. Я поморщился. Происходящее давно уже казалось мне явным перехлестом. Чего только люди не придумывают ради рейтинга… Два тихаря поставили Джанки на помост и накинули на шею петлю. Наркоман слабо улыбнулся: похоже, что игра даже нравилась ему, отвлекая от страданий ломки.

– Нажимайте! – скомандовал Чичкофф.

Семь рук одновременно надавили на клавиши, и Джанки исчез в люке. Послышался короткий кхекающий хрип, но и он быстро смолк. В наступившей тишине видна была только напряженно покачивающаяся веревка. По моей спине пробежал холодок. Понятия не имею, какой фокус Чичкофф произвел, чтобы настолько натурально сымитировать повешение, но цели своей он несомненно достиг: всем присутствующим, включая тихарей, стало определенно не по себе. Всем, кроме него самого.

– Превосходно! – воскликнул продюсер, вскакивая на помост. – Вы определенно заслужили вознаграждение. За проявленное единство племя получит соль и котелок. А еще я хочу рассказать вам кое-что интересное о нашем шоу…

Он скорчил заговорщицкую гримасу.

– Вы, без сомнения, обратили внимание на некоторую свою… ээ-э… как бы это сказать… похожесть. Ведь обратили, правда? Ну признайтесь, обратили?

Участники молча взирали на Чичкоффа. Они в упор не понимали, чего он от них хочет. Какое сходство?

– Ну, допустим, обратили, – не выдержал Фима-покер. – Дальше что?

– А то, что сходству этому есть объяснение! Слушайте. В конце семидесятых годов под Москвой работала тогда еще экспериментальная лаборатория по ЭКО – экстракорпоральному оплодотворению… Хе-хе… – Чичкофф едва ли не приплясывал. – Детки из пробирки, говоря народным языком. В научных целях набирали женщин с разных концов Союза. А оплодотворял каждую такую выборку один и тот же донор, опять-таки в научных целях. Соображаете?

Я вдруг понял, к чему он клонит. Этот человек был сумасшедшим, но гениальным сумасшедшим. Такого шоу и в самом деле еще свет не видывал.

– Я нашел документацию той клиники, – продолжал продюсер. – Не спрашивайте, как. А потом нашел вас, одного за другим. Вы все – единокровные братья и сестры. У вас разные мамы, но один и тот же биологический папа. Вы братья!

– Чушь какая-то, – нерешительно произнесла Катя-Укати. – Мой отец живет в Элисте.

– Это вы так думаете, дорогая… – Чичкофф извлек из кармана пачку листков, послюнявил палец, нашел нужный. – Вот. Ваша драгоценная мамочка, Эльвира Карачумова, прошла процедуру с 3-го по 18-е апреля 1979-го года. Естественно, с согласия мужа. А вы, деточка, родились в декабре… Чуть-чуть мама не доносила, так ведь не беда: вон какая красавица-дочка вымахала! Единственный ребенок в семье…

Он положил листочки на помост.

– Вот, ознакомьтесь на досуге. С обстоятельствами, так сказать, своего рождения… А пока что… – Чичкофф указал на еще покачивающуюся веревку у себя за спиной. – Пока что оцените момент: вы только что своими руками повесили собственного брата! Ага! Тут, друзья, за чужую спину не спрячешься! Каждый нажимал! Собственными ручками! Каждый! На ваших ладонях кровь брата!

Продюсер вытянул руки в направлении участников, и те ошеломленно уставились на них, словно действительно ожидали увидеть кровавые пятна. Нет, в театральных эффектах Чичкофф определенно перебарщивал.

– Кто вы после этого?! – возопил он и сам же себе ответил. – Каины! Все вы теперь каины, братоубийцы! А потому и шоу наше называется соответственно – «Последний Каин»! Добро пожаловать в шоу «Последний Каин»!

Понятное дело, последнюю фразу я заснял крупным планом. Из нее могла впоследствии получиться очень неплохая заставка.

11.

На пароход мы возвращались одним катером. Чичкофф хотел немедленно посмотреть отснятый материал конкурса и «повешения». По его словам, с происходящим в лагерях вполне справлялись и автоматические камеры, весьма профессионально расставленные мною. Я тоже поздравил продюсера с превосходной тематической находкой. Одно дело – простая скупка душ, и совсем другое – скупка душ родственных.

– Не правда ли? – подхватил он. – Это придает происходящему совсем другое значение. Смотрите, господин Селифанский, обычно люди, не задумываясь, гнобят друг друга потому лишь, что незнакомы. Если чужой, значит можно. А вот попробуй-ка своего! И не просто своего, а совсем-совсем своего… брата попробуй, хотя бы и только единокровного…

– О, да, – рассмеялся я. – Особенно после сцены повешения, которую вы разыграли с таким наглядным натурализмом. Кстати, где теперь Джанки? Наверное, уже на корабле? На парня было жалко смотреть. Надеюсь, он уже получил свою дозу?

– О нем можете не беспокоиться… – рассеянно ответил Чичкофф, думая о чем-то другом. – Значит, вы полагаете, что теперь «красные» будут вести себя иначе?

Я пожал плечами. Мне было совершенно невдомек, какие чувства может испытывать взрослый уже человек, узнав, что у него есть пятнадцать доселе неизвестных ему братьев и сестер.

Остаток вечера мы провели в аппаратной, наблюдая за племенами. «Красные» поначалу выглядели малость пришибленными, но затем понемногу вернулись в обычное состояние. Думаю, они просто предпочли не поверить продюсеру, несмотря на предъявленные доказательства. Николай ушел на охоту, за ним увязалась Марго. Фима с Кларой и Катей вытащили из моря поставленную с утра рыбью ловушку, где оказалось достаточно добычи для ухи. Геринг и Бандура, натаскав дров для костра, залегли под навесом. Наши чувствительные микрофоны улавливали каждый звук их беседы.

– Ты веришь, Геринг?

– Во что?

– Не во что, а кому. Продюсеру этому веришь?

– Не-а, – отвечал Геринг. – Какие мы братья, Петро? Ну, мы с тобой еще куда ни шло. Но взять, к примеру, этого игорного пархача… ничего общего.

– Так то ж по матери, – подумав, возражал Бандура. – Может, отец у него нормальный.

– Ну ты хватил! – отмахивался Геринг. – Иудиной крови одной капли хватает, чтобы целый город отравить. Не брат он мне, погань сраная…

На этом интересном месте Чичкофф толкнул меня в бок и указал на другой монитор. Там, в кустах недалеко от ручья, Марго изображала медленный стриптиз перед оторопевшим охотником. Не слишком искушенный в такого рода зрелищах, Николай не стал ждать конца представления. С минуту-другую парочка, рыча, каталась по земле, потом чукча встал и одернул доху. Он выглядел смущенным, но довольным.

– Ну все, Николай, – сказала Марго, поднимаясь и отряхиваясь. –Теперь ты меня кормить должен. А я тебе давать буду, когда захочешь. Теперь я твоя женщина. Как это у вас называется – скво?

– Жена называется, – поправил свою новоиспеченную подругу Николай. – А начальник говорил – сестра.

Марго зевнула.

– Подумаешь, сестра. Какая разница? Кто у вас там в чуме разбирает: сестра, жена?.. Дырка в шкуре есть, туда и суешь. Не так, что ли?

– В твоем чуме, может и так, – обиженно отвечал охотник. – А в моем разбирают. Сестру не положено.

– Положено, не положено… – передразнила Марго. – Какая положена, на ту и ложись. Жена я твоя теперь, понял? А Клара с Катей – сестры. Пускай их другие мужики кормят. А начальнику твоему мы вот что покажем…

Проститутка поискала глазами нашу видеокамеру, нашла и, повернувшись, бесстыдно заголила задницу. Чичкофф с омерзением фыркнул и переключил монитор на лагерь «синих». Вернее, на два лагеря «синих», потому что раскол там оформился окончательно. Капитан и три женщины, набрав кокосов, забаррикадировались в закутке между скалами. Чеченец Ислам и футболисты бродили по мелководью, безуспешно выцеливая рыбу импровизированными гарпунами. Крыжовник уже не играл в куличики: Ислам водил его за собой на поводке, как собаку, – то ли заботясь о том, чтобы враг не получил численного преимущества, то ли из привычки к похищениям.

Ночь прошла без приключений. Чичкофф отправил меня спать, но заснуть никак не удавалось. В голове калейдоскопом вспыхивали и гасли отснятые кадры: почти счастливая улыбка Джанки перед «повешением», торжествующий продюсер, гарпуны футболистов, презрительная гримаса Геринга, угрожающе сжатые кулаки капитана и чеченца, целлюлитная задница бесстыжей шлюхи…

Наконец, устав крутиться с боку на бок, я поднялся на палубу. Все тихари несли караульную службу на острове, поэтому никто не мешал мне свободно бродить по кораблю. Каюты участников были пусты: по-видимому, Чичкофф так пока и не переправил сюда отсеявшегося Джанки. В аппаратной горел свет, я заглянул в иллюминатор. Продюсер все еще сидел перед мониторами. Спал ли он вообще когда-нибудь? Гасил ли хоть на несколько ночных часов костры, полыхающие на дне безумных его зрачков?

Чичкофф нажал на кнопку, возвращая запись назад. Он вновь и вновь просматривал одну и ту же сцену: эпизод «повешения».

«Нашел, чем наслаждаться, – подумал я. – Все-таки есть в этом что-то болезненное. Боюсь, в таком виде программу не купит ни один канал, даже самый экстремальный…»

На экране семь рук раз за разом синхронно нажимали на клавиши «виселицы». Чичкофф что-то бормотал, покачивая головой. Я прислушался.

– Как они могли?.. – шептал он. – Как могли?..

Продюсер повернул к свету лицо, и я увидел, что оно залито слезами. Стараясь двигаться по возможности неслышно, я отступил к лееру и дальше – по темной пустынной палубе, к трапу, в каюту. Мне никогда до этого не приходилось иметь дело с демонами, но отчего-то я был совершенно уверен, что они не переносят, когда их тревожат в минуту слабости.

12.

Второй конкурс оказался в точности таким же, как первый. Та же полоса препятствий, та же задача, те же условия. Обычно с этим не принято повторяться, чтобы сохранить зрительский интерес. Впрочем, какое-то отличие все-таки было: на этот раз победили «красные». Не думаю, что им помогло сознание собственного братства: скорее, «синих» подвел Крыжовник, который никак не мог взять в толк правил состязания. Поэтому чуть позже, когда Чичкофф, отправив победителей в лагерь, вызвал проигравшее племя на правеж, я мало сомневался в том, кого отсеют следующим.

Но произошло нечто непредвиденное. Между двумя группами «синих» пылала такая ненависть, что думать о возможности общего решения просто не приходилось. Довольный продюсер объявил о тайном голосовании. Четыре записки указывали на чеченца, три – на капитана Кузнецова. Неграмотный Крыжовник тайно проголосовать не сумел. Не помогли и чичкоффские увещевания: бедняга не понимал, чего от него хотят. Наконец Чичкофф поставил парня перед остальными участниками и прямо спросил: «Кто?»

Думаю, что Крыжовник примерно одинаково боялся и кавказцев, водивших его на поводке здесь, и женщин, известных ему по прежней жизни исключительно в качестве врачей и медсестер. Зато Кузнецов, напротив, смотрел ободряюще и даже подмигнул по-доброму, по-командирски. Поколебавшись, Крыжовник указал пальцем на отеческие глаза капитана. Чеченец и футболисты издали победный клич. Вера Павловна, Маша и Валя в отчаянии застонали. Кузнецов вздохнул. Зато Чичкофф прямо-таки лучился.

– Ничья! – воскликнул он. – Четыре-четыре! Но здесь у нас не какой-нибудь футбол! По правилам нашей игры подобные ситуации решаются поединком. Проигравший выбывает. Товарищ капитан, господин Ислам, приступайте. Мы умираем от нетерпения.

Продюсер сделал знак, и шестеро вооруженных тихарей, образовав круг, вытолкнули туда чеченца и капитана. Я не верил своим глазам. Да и предполагаемые противники выглядели растерянными.

– Что же вы стоите? – поторопил их Чичкофф. – Приступайте. Или мы вынуждены будем повесить обоих.

– Вы это серьезно? – неуверенно спросил Кузнецов. – Драться с ним? Прямо сейчас? По каким правилам?

Чичкофф дернул щекой и улыбнулся.

– А по каким правилам вы с ним обычно деретесь? Вот по тем же самым, будьте любезны.

– Обычно нет правил, – тихо произнес чеченец, глядя в глаза продюсеру. – Только дай ножи, чтоб быстрее.

– Что ж, – развел руками Чичкофф. – Так тому и быть. Правила поединка устанавливают сами участники.

Бог свидетель, я работал у него всего лишь оператором. Никто не посвящал меня в детали сценария, ни на каком этапе. Я и представить себе не мог, что обычное реалити-шоу превратится в реальное смертоубийство. Можно ли считать меня соучастником преступления? Или я был просто участником ужасной сцены, которая разыгралась перед объективами моих видеокамер в следующие пять минут? Можно ли считать соучастниками остальных участников? И неужели разница между двумя этими словами выражается всего лишь в короткой приставке «со»?

Они резали друг друга с таким остервенением, с такой яростью, какую может породить только безграничная ненависть. Ненависть застилала им глаза, придавала сил, лишала рассудка. Наверное, оба противника знали какие-то приемы ножевого боя, но до приемов ли было им в этом кровавом клубке дикой, нерассуждающей вражды? Они просто сцепились на крохотном пятачке и кололи друг друга куда попало, без разбора, лишь бы попасть, лишь бы уничтожить, изничтожить, извести. Кололи, топчась рядом, кололи, упав на колени, кололи лежа, поливая песок последней уже своей кровью. Они ухитрились убить друг друга по нескольку раз – потому только, что жажда убийства, колотящаяся в их мертвых уже сердцах, продолжала жить, когда сами они уже умерли. Почему? Зачем? Откуда взялась, как свалилась на их головы эта ненависть, ненасытная гадина с ее не просыхающей, не сворачивающейся кровью?..

Я снимал не думая, как автомат, почти не отличаясь в этом смысле от понатыканных повсюду автоматических видеокамер. Я был всего лишь оператором. Мой объектив, как крутящаяся воронка канализации, впитывал все: вцепившихся друг в дружку отвернувшихся Машу и Веру Павловну, лезущие из орбит, кричащие состраданием глаза продавщицы Вали, полуоткрытые рты близнецов-футболистов, играющего в куличики Крыжовника, равнодушных тихарей, непроницаемую гримасу на лице Чичкоффа.Я продолжал снимать и тогда, когда никто из противников уже не мог выдернуть ножа, вонзенного в мертвое тело врага, когда оба они уже застыли одной бесформенной кровавой кучей, соединенные двумя смертоносными клинками. Чичкофф хлопнул в ладоши в наступившей вдруг тишине.

– Победила дружба! – провозгласил он. – В вашем племени осталось шестеро. А в конкурирующем – на одного человека больше, плюс соль и котелок. А все почему? А все потому, что открытое голосование полезнее для народного здоровья, чем тайное. Надеюсь, этот урок вас чему-то научит. А теперь позвольте рассказать вам кое-что о нашем замечательном шоу…

Продюсер достал из кармана уже знакомую мне пачку листков и приступил к рассказу о подмосковной клинике. Участники слушали рассеянно, больше следя за тем, как четверо тихарей, вооружившись крючьями, волокут за помост мертвые тела чеченца Ислама и капитана Кузнецова. Пошел за ними и я. Камера должна видеть все, а как раз туда, за помост, моя автоматика не доставала. Я не предполагал, что это может быть интересным. Я ошибся.

Прямо под дощатым настилом зияла большая, три на два, яма. Мой объектив заглянул вниз. Там, на трехметровой глубине, лежал слегка присыпанный землей Джанки, вернее, его тело. Собственно о том, что это был именно Джанки, я понял только по торчащему из земли мокасину. Джанки носил такие забавные ковбойские мокасины. Не знаю, где он взял денег купить эту недешевую обувь. Украл, наверное. Его повесили по-настоящему, понимаете? Я вспомнил семь рук, нажимающих на клавиши. Его повесили участники-соучастники. Он плохо ползал в грязи, а по канату – так и вообще… Я же по канату не лазал вовсе. Я был оператором, всего лишь оператором.

Тихарь толкнул меня в бок.

– Отойдите, вы мешаете.

Я посторонился. Тихари скинули мертвецов в яму и взялись за лопаты. Теперь я, наконец, понял смысл нашего шоу. Они не станут зарывать яму полностью, просто присыпят трупы землей до следующего раза. Яма большая, всем хватит. Всем шестнадцати. Вернее, всем пятнадцати – за исключением одного: Последнего Каина.

– Добро пожаловать в шоу «Последний Каин»! – прокричал на поляне Чичкофф, завершая свой рассказ.

«Добро пожаловать в ад… – подумал я. – Добро пожаловать в реалити-шоу. Какова реалити, таково и шоу. Хорошая должна получиться заставка».

Не помню, как мы вернулись на корабль. Говорю вам, я превратился тогда в робота. Мне даже казалось, что я сам себя вижу со стороны – не прямо, по-человечески, а словно через объектив видеокамеры. Наверно, происходящее было слишком страшным, чтобы воспринимать его всерьез, и сознание усиленно делало вид, будто все это понарошку, будто я сплю, или играю, или просто участвую в съемке, а не в хладнокровном убийстве ни в чем не повинных людей. Но, черт побери, я ведь и в самом деле участвовал в съемке!

Чичкофф поглядывал на меня понимающе и немного смущенно. Мы почти перестали разговаривать; обменивались короткими репликами, и все. Некоторое время я лежал в своей каюте, глядя в дощатый потолок. Он вдруг напомнил мне помост – там, на острове. Глядя на него снизу, я как бы превращался в Джанки, или в капитана, или в чеченца, которые смотрят сейчас на такие же доски мертвыми, присыпанными землей глазами. Боже, им даже не закрыли глаза… Поймав себя на том, что постоянно смахиваю с лица воображаемые комья, я встал и пошел в аппаратную.Чичкофф встретил меня коротким кивком.

– Посмотрите. Похоже, берутся за ум.

Я сел просматривать материал. В лагере «синих» Вера Павловна пыталась взять на себя осиротевшую роль лидера. Вдвоем с Машей они тормошили плачущую продавщицу Валю, которая казалась действительно потрясенной – единственная из всех участников.

– Сама подумай, – говорила Вера Павловна. – Это же просто необходимо. Нужно заранее решить, кого отсеивать в случае чего. Тогда погибнет только один, зато остальные получат соль и котелок. Простой расчет, понимаешь?

Валя кивала, утирая крупные слезы.

– Ну вот и хорошо… посмотри на меня… – Вера Павловна гладила Валю по голове и указывала глазами в сторону мирно играющего в куличики Крыжовника. – Вот он. Сначала.

– Аа-а… – снова срывалась в истерику Валя. – Я… я… я так не смогу, девочки. Это же человек… даже брат… как вы можете…

Наконец, устав от бесконечного повторения, москвичка препоручила продавщицу Маше, а сама отправилась к футболистам. Близнецы пожирали живьем пойманную на отмели рыбешку. Выслушав резоны Веры Павловны, Муртаз – а это был именно он, потому что от Георгия я никогда не слышал ни слова – кивнул и поинтересовался, что они получат взамен за такое голосование.

– Соль, – повторила Вера Павловна. – Соль и котелок.

Муртаз усмехнулся.

– Какой соль? Думай, что говоришь. Ты кто? Женщина. А он кто? – футболист кивнул на Крыжовника. – Он мужчина. Глупый, но мужчина. Брат даже. Какой соль?

Вера Павловна вздохнула. Жизнь давно приучила ее к тому, что с тупой логикой самцов можно совладать лишь одним, зато неизменно верным способом.

– Ладно, – сказала она. – Бизнес есть бизнес. Сначала Георгий, потом ты.

Муртаз подумал, шумно рыгнул и снова подумал.

– Нет, женщина, – возразил он. – Сначала я, потом Георгий, а потом опять я. Раздевайся и ложись.

– И не стыдно? – бизнесвумен провела тоскливым взглядом по нацелившимся на нее камерам и скинула блузку. – Вы же вроде как братья мне…

– Все снимай, все, – поторопил ее Муртаз, вытирая о песок липкие от рыбьей слизи пальцы. – Давай, женщина, давай…

– Молодец баба, – одобрительно сказал Чичкофф. – Ясный бизнес-план, четкая стратегия реализации. Похоже, каюк тут мужикам.

Он переключился на «красных», где все шло совершенно по-прежнему. Конечно: они ведь еще не понимали сути происходящего. «Красные» не видели сегодняшних смертей, сегодняшней крови. В точности как и я перед вторым конкурсом, здесь были уверены, что повешение Джанки представляло собой всего лишь инсценировку. Они еще не знали, что превратились в соучастников убийства…

Впрочем, нет – одна новость все-таки была: артистка Клара наколола ногу и почти не могла ходить. Это давало Крыжовнику определенный шанс.

13.

Когда на следующий день Чичкофф объявил условия третьего конкурса, «красные» зароптали.

– Несправедливо это, – сказал Бандура. – Третий раз одно и то же. А главное – почему зачет по последнему? Их шестеро, нас семеро. Нам труднее. Несправедливо.

– Отчего же? – прищурился Чичкофф. – По-моему, наоборот: больше людей – больше помощи. Значит, преимущество у вас.

– Это когда все люди нормальные, – мрачно вступил Геринг. – А когда неполноценные…

Он кивнул на Клару, которая и в самом деле едва ступала на ногу. Чичкофф оживился.

– Неполноценные? – переспросил он. – Хорошее слово, господин Геринг. Ох, уж эти уроды… Сами мучаются и других мучают. Вот, возьмите.

Продюсер достал из-за спины маленький блестящий пистолетик и протянул его Герингу. Скин попятился.

– Берите, берите, – подбодрил его Чичкофф. – Избавьте общество от страданий. Сделайте его лучше. Человек должен быть красивым, умным и здоровым, не так ли? Берите, господин Геринг. Одно нажатие на спусковой крючок – и ваша команда побежит вшестером. Разумное решение. И потом – это всего лишь игра.

– Бери, – сказал Бандура. – Игра – значит, и пистолет игрушечный. Даже не пугач.

– Ну, если игра… – Геринг взял пистолет.

В объективе моей камеры он и впрямь казался игрушечным.

– Не надо! – вдруг закричала продавщица Валя. – Пожалуйста, не надо!

Она даже сделала шаг вперед, но Вера Павловна и Маша вовремя ухватили ее за плечи.

– В голову, – дружелюбно подсказал продюсер. – Иначе незачет.

– Давай, – сказала Клара. – Думаешь, мне бежать хочется? Я лучше в сторонке посижу.

Геринг поднял пистолетик на уровень Клариных глаз и нажал на спуск. Когда девятимиллиметровая пуля попадает человеку в лицо с расстояния в один шаг, то спереди остается лишь небольшая неопрятная дырка. Зато сзади, в затылке, словно распахивается дверца, и оттуда… Я подавил в себе приступ рвоты. Оператора не должно тошнить. Чичкофф поднял выпавший из руки Геринга пистолет и взвесил его на ладони.

– Такой крошечный, а как бьет… Эй! – он обернулся к тихарям, уже стоявшим с крючьями наготове. – Уберите это. Пусть полежит в сторонке, как хотела. Остальные участники – на старт! Второй раз повторять не стану. На счет «три». Раз… два…

Начавшийся отсчет вывел участников из оцепенения. Толкая друг друга, они бросились к стартовой линии. Думаю, в тот момент никто из них не возражал поглубже зарыться в грязь. «Синие» снова проиграли, и снова – из-за Крыжовника. Последовавшее голосование продемонстрировало впечатляющую эффективность бизнес-плана московской бизнесвумен. Оно было открытым и увенчалось честно заработанными солью и котелком.

Повешение прошло исключительно гладко. Слегка обеспокоенному Крыжовнику накинули на шею петлю, и пять рук синхронно нажали на пять клавиш. Единственное слабое звено этой дружной цепи, Валя, еще не пришла в себя после убийства Клары, а потому сомнамбулически исполняла указания Веры Павловны и Маши, которые бдительно следили, чтоб не произошло никакой заминки. Братья же футболисты с того момента, как увидели котелок, думали, похоже, только о будущей ухе.

А я? О чем думал я? – Ни о чем. Я просто запретил себе думать. Я не мог сделать ничего, чтобы остановить Чичкоффа. Даже если бы мне удалось проникнуть в радиорубку, я, скорее всего, не справился бы с рацией. Да что там рация!.. я не имел ни малейшего понятия, в котором из океанов мы находились… В подобной ситуации имело смысл только одно: сосредоточиться на личном выживании, задавить в себе все лишнее – мысли, чувства, сомнения.

Чересчур жалостливая продавщица Валя стала живым… вернее, наглядным примером такой необходимости. Она не смогла сосредоточиться: повесилась в ночь после казни Крыжовника, соорудив веревку из своей же нарезанной полосами кримпленовой юбки. Мы с Чичкоффом сидели в этот момент перед мониторами, но были слишком заняты событиями в лагере «красных», чтобы обратить внимание еще и на Валину предсмертную суету. Впрочем, думаю, что продюсер и пальцем не пошевелил бы ради спасения продавщицы.

У «красных» же взбунтовался Фима-покер. Скорее всего, на него подействовала судьба застреленной Клары: в геринго-бандурском списке неполноценных израильтянин явно занимал высокое место. Когда шестерка «красных» расселась вокруг костра, Фима взял в руки мачете и заявил, что восстание представляет собой единственный достойный выход из создавшейся ситуации. Он говорил очень тихо, но наши микрофоны улавливали даже шепот.

– Наконец-то, – усмехнулся Чичкофф. – А я уж думал: ни одного не найдется…

– Они так и перебьют нас поодиночке, – горячо шептал Фима. – Нужно делать ставку, пока еще есть что поставить. У ручья две сторожевые вышки. В каждой по охраннику с автоматом. Если захватить автоматы…

– А как ты их захватишь, автоматы? – насмешливо произнес Бандура, не понижая голоса. – Купишь?

Марго ухмыльнулась.

– А они думают, что все купить могут.

– Во-во, – подтвердил Геринг. – Хитрый. Под пули нас посылает. Как всегда. Наша кровь, ихние миллионы. Хватит, насосались, клопы носатые.

– Дурак ты, Геринг, – сказала Катя. – Он ведь брат тебе. Твоя кровь – его кровь. Лучше бы послушал…

– Слушали уже, – перебил ее Бандура, хлопнув себя ладонью по коленке. – Да так, что из ушей полезло.

– Ну как хотите… – Фима поднялся, по-прежнему сжимая в руке неуклюжий меч-мачете. – Один пойду. Последняя ставка – на зеро.

– А ну, сядь! – вдруг скомандовал Геринг. – Сядь на место, сука!

– Что?

– Что слышал! – Геринг вскочил. – Ты, гад, героя тут не разыгрывай! Ты, сука, сейчас на вышку полезешь, а потом нас всех накажут. Хрена тебе лысого, понял? Сядь! И отдай мачете!

– А ты возьми, – не двигаясь, отвечал Фима.

Наступила тишина. Оба противника молча смотрели друг другу в глаза. Первым спасовал Геринг – как-никак, в руках у него не было мачете. Он отвел взгляд и уже собирался было отступить, когда Фима вдруг быстро шагнул вперед. Мачете описало стремительный косой полуовал; что-то тяжелое упало в костер, подняв тучу искр. Марго завизжала и закрыла лицо руками. Обезглавленное туловище рижского скина стояло еще неестественно долго, нелепо помахивая мускулистыми верхними конечностями, затем колени его подогнулись, и то, что осталось от Геринга, рухнуло на спину, в темноту.

– Круто! – произнес Фима с оттенком удивления. – А хорошо-то как… как банк сорвал…

– Зачем?! – закричала Катя-Укати, вскакивая на ноги. – Он ведь уже не мешал! Зачем ты его?!

– Зачем? – спросил Фима себя самого и, подумав, сам же себе и ответил. – Потому что можно, вот зачем. Можно. Тут все можно. Вжик!

Фима-покер увлеченно взмахнул окровавленным мачете, повернулся и двинулся в направлении ручья. Предупрежденный Чичкоффом сторожевой тихарь убил его первой же очередью.

14.

На следующее утро Чичкофф объединил остатки «красных» и «синих» в одну группу. Им по-прежнему предстояло соревноваться на все той же полосе препятствий, только теперь состязание было не командным, а личным. Пришедший последним подлежал немедленному автоматическому отсеву, что, впрочем, не отменяло традиционного голосования для выявления еще одного висельника. Таким образом получалось, что яма под помостом будет пополняться как минимум двумя участниками ежедневно.

Не скрою, при этом известии в сердце моем шевельнулась радость: простой подсчет показывал, что такими темпами съемки завершатся не позже чем через четыре дня.

– Сначала я думал дать вашему объединенному племени какое-нибудь звучное имя, – сказал Чичкофф, помолчал и продолжил с нарастающей силой. – Но потом понял, что имя у вас уже есть. Вы – каины. Вы все здесь братоубийцы, все до одного, до одной – и мужчины, и женщины. Вы убиваете своих братьев и сестер. И вы делаете это с такой легкостью не потому, что я вас заставляю. Вы убивали и до того, как оказались на этом острове. У вас руки по плечи в братней крови, подонки…

Он осекся, поняв, что мечет свои стрелы впустую. Участники стояли перед ним, угрюмо меряя взглядами то полосу препятствий, то соперников. Они ожидали команды и просто не воспринимали иных слов, кроме «на старт» и «марш».

– На старт, – устало произнес продюсер. – Марш!

Каины бросились вперед. Конечно, мало кто мог теперь составить конкуренцию братьям-футболистам. Разве что Николай, но и тот был слишком занят оказанием помощи своей островной жене Марго. Эта нелепая пара так и финишировала вместе, вслед за близнецами и Бандурой. Последними шли Маша и Вера Павловна. Их схватка на финальном препятствии больше напоминала безобразную драку. Наконец, Маше удался особенно сильный пинок; Вера Павловна поскользнулась и осталась одна у подножия стенки.

Тихари, брезгливо морщась, вытащили ее из грязи и поставили на помост. Семеро каинов привычно взялись за рычаги люка. Они даже не дождались команды Чичкоффа. Как только бизнесвумен исчезла в открывшемся люке, Марго подошла к братьям и что-то зашептала им, ласково приобняв за могучие плечи. Муртаз начал кивать почти сразу. Что ж, Марго и в самом деле могла предложить немало: в ее распоряжении находился сам Николай – добытчик еды и хозяин бесценного коробка спичек.

Я привычно прикинул соотношение сил. По всему выходило, что теперь судьбами оставшихся участников вертела чертова проститутка. Ее путь к победе выглядел очевидным. Сначала, по логике вещей, требовалось устранить самого смышленого и физически сильного соперника. Это и произошло спустя всего десять минут: оранжевый революционер Петро Бандура был благополучно повешен по итогам тайного голосования.

Назавтра в яму отправились Маша Шалая и Катя-Укати. Все их старания изменить эту печальную участь ни к чему не привели: Марго зорко пасла тройку своих верных жеребцов.

Я перестал ездить с Чичкоффом на корабль. На этом этапе, когда внимание зрителя уже не разрывалось между двумя лагерями и большим количеством участников, качество близкой съемки обретало дополнительную важность. Я почти не отходил от четверки оставшихся каинов. Последний вечер несколько напоминал работу над порнографическим фильмом: хитрая Марго решила вбить клин между близнецами и шла к цели весьма определенными методами.

Тем не менее, все четверо заснули рядком, тесно прижавшись друг к дружке, как истинно родные люди. Засняв эту трогательную картину, я прикорнул неподалеку. Среди ночи меня разбудил стук, похожий на барабанную дробь. Муртаз и Георгий дружно душили, соответственно, братика Николая и сестричку Марго. Услышанная мною дробь происходила от мелкого перестука каблуков, сопровождающего судорогу агонизирующих тел. Я включил камеру, сделал несколько впечатляющих крупных планов, а потом вернулся ко сну.

Завтрашний день обещал быть последним, хотелось хорошенько выспаться. Если честно, то я ужасно устал – не от работы даже, а от скуки, от убийственного однообразия шоу. Знаете, все эти смерти волнуют только поначалу, а потом превращаются в какую-то унылую, давящую обыденность. Наверное, это похоже на секс по обязанности. Интересно, подтвердила бы Марго такую аналогию? Теперь уже не узнаешь… Помню, засыпая, я подумал, что хорошо бы Чичкофф придумал для финального конкурса что-нибудь более интересное, чем все ту же осточертевшую полосу препятствий.

Но он не стал ничего менять. Двоих оставшихся каинов поставили на старт и дали отмашку. Увы, борьбы в финале не получилось. Перед последней стенкой Муртаз приказал Георгию отстать, и тот послушно выполнил волю брата. Прибыв первым на финиш, счастливый победитель воздел к небу обе руки, словно забил победный гол в решающем матче. Этот же жест он повторил и после того, как нажал на клавишу висельного люка, отправив таким образом в почти полную уже яму труп своего последнего брата и конкурента.

Чичкофф следил за происходящим с нескрываемой скукой. Я почти жалел его: мне, оператору, было несравненно легче прятаться за глазком объектива. Думаю, мы оба вздохнули с облегчением, когда Муртаз гордо встал перед помостом, уперев руки в боки и ожидая обещанной награды. Не знаю, часто ли ему приходилось получать футбольные кубки в своем Самтредиа, а может, Зугдиди, – наверное, нет. Но, как и всякий истинный спортсмен, он жил ради подобных минут.

Стерев с лица зевок, продюсер поднялся со своего места.

– Посмотрите на него… – печально произнес он, глядя в объектив моей камеры. – Посмотрите на эту скотину, которую можно принять за человека только издали, с трибуны стадиона! Вот он стоит перед вами, настоящий Каин! Среди начавших эту игру были храбрые и непокорные, но они пали первыми, а послушный трус выжил. По этой полосе препятствий бежали добрые и злобные, фантазеры и реалисты, но все они в итоге оказались в яме, а равнодушное бревно торчит перед вами как ни в чем не бывало! Умные интриговали против хитрых, подлые против честных, развратные против благородных… и кто же победил под конец? Ни те, ни другие, ни третьи. Победила тупость! Нерассуждающая, бесчувственная, примитивная тупость! Справедливо ли это?

Чичкофф перевел дыхание. Глаза его снова пылали знакомым огоньком одержимости.

– О, да! – воскликнул он с новой силой. – О, да! Так оно и должно было случиться! Так оно всегда и происходило среди детей той несчастной земли, среди приговоренных с рождения братьев и сестер, среди навеки проклятых каинов! Всегда! Отчего бы и сейчас бревну не торжествовать победу?

Тяжело дыша и опустив голову, продюсер стоял на краю помоста. Последний Каин взирал на него снизу с комической смесью непонимания и беспокойства. Когда Чичкофф снова посмотрел в камеру, на лице его играла улыбка.

– Отчего? – повторил он свой вопрос. – Я скажу вам, отчего. Оттого, что на этот раз представлением командую я. Оттого, что происходит оно не там, в чертовых степях, лесах и болотах, а здесь, на моем острове! Здесь! Понятно?!

По знаку продюсера тихари подскочили к Муртазу. Не прошло и минуты, как он, обиженно моргая, стоял на люке, связанный и с петлей на шее. Чичкофф удовлетворенно кивнул.

– Настройте клавиши на две и можете отправляться.

Отправляться? Я посмотрел на корабль, стоящий на якоре в миле от берега. Из труб его поднимался дым! Мы готовились к отплытию, и это не могло не радовать. Смущало лишь одно: зачем Чичкофф убивает сейчас Последнего Каина? Не хочет выплачивать победителю обещанный миллион? Но что тогда будет с моим гонораром?

15.

Тихари закончили колдовать над рычагами виселицы и двинулись к моторной лодке. Это была та же четверка специалистов, которая готовила остров к конкурсу. Всех остальных Чичкофф отправил на судно еще накануне, а теперь уезжали и эти. Я мог только гадать, почему продюсер решил, что мы с ним должны задержаться здесь еще на какое-то время. Возможно, ему хотелось доснять кадры фона? Так или иначе, после отъезда последних тихарей на острове оставались всего лишь трое: сам Чичкофф, я и недоумевающий Муртаз, пока еще живой, но с петлей на шее.

– Что ж, господин Селифанский, – сказал Чичкофф, когда лодка с тихарями отчалила от берега. – Почему вы не спрашиваете, которая из двух клавиш ваша?

Я чуть не выронил камеру. Я молчал, пожирая объективом его насмешливое лицо.

– Что же вы молчите?

– Не знаю даже, что и ответить, господин Чичкофф… – насилу выдавил из себя я. – Я ведь всего лишь оператор. Я не задаю вопросов. Вы сами говорили…

– А вы камеру-то отложите, господин Селифанский, – усмехнулся он. – Это ведь так просто. Отложите. Отложите! Дайте мне сюда камеру!!

Продюсер выхватил видеокамеру из моих дрожащих рук. Почему-то я сразу почувствовал себя… как бы это определить?.. голым?.. Да-да, голым, словно с меня сдернули штаны посреди людной площади.

– Ну вот, – удовлетворенно констатировал Чичкофф. – Теперь вы уже не оператор.

– Не оператор? А кто я?

– Участник, – пояснил он. – Вы же прекрасно знаете, что обычно на шоу набирают восемнадцать актеров. Не шестнадцать, а восемнадцать.

– Кто же тогда восемнадцатый?

Чичкофф потешно оглянулся, словно ища кого-то.

– Вы видите здесь кого-нибудь еще, кроме меня?.. Восемнадцатый участник – это я, собственной персоной! Но хватит болтать. За дело, господин Селифанский. Ваша клавиша справа, моя слева. Ну…

– Нет… – я помотал головой. – Мы… я…

Вздохнув, он достал уже знакомый мне пистолет.

– Вы знаете правила, господин Селифанский. Если не он, то вы. Сначала. А потом все-таки он. Ведите себя разумно.

Я кивнул. Ноги мои подгибались. Хотелось сглотнуть, но во рту пересохло. Потом, когда хрип прекратился, мы обрезали веревку. Муртаз лег четвертым в четвертый ряд.

– Любишь кататься, люби и саночки возить, – сказал Чичкофф, берясь за лопату.

Мы засыпали яму оставшейся землей и сели на помост, глядя на дымящую трубу сухогруза. Я уже начинал догадываться, что подняться на его палубу мне больше не придется. Странно, но в ту минуту я не слишком переживал по этому поводу. Мне хотелось сгинуть, просто сгинуть. Не исчезнуть, а именно сгинуть. Обычного исчезновения я не заслуживал.

– Ну и как оно? – поинтересовался продюсер.

– Оно – что?

– Как оно – чувствовать себя Каином? Братоубийцей?

Я молчал. Я не намеревался выблевывать перед ним свою душу. Пусть стреляет – вот что я чувствовал в этот момент.

– Покажите, – сказал я.

– Показать – что?

– Мой листок.

Чичкофф достал два листка.

– Вот ваш. А вот мой. Кстати, господин Селифанский, а не перейти ли нам на «ты»? Чего уж там, единокровные братья, да к тому же одногодки.

Я не ответил. Я читал выписку с данными моей матери, с датой операции и описанием родов. Она всегда рассказывала мне, что моего биологического отца зарезали хулиганы еще до того, как я появился на свет.

– Слушай, Каин, – сказал он. – Неужели тебе ни разу не приходило в голову, что ты тоже…

– Нет, – честно ответил я. – Про тебя приходило. У вас у всех щека одинаково дергается… дергалась… а у меня…

Он рассмеялся.

– У тебя она тоже дергается, Каин. Точно так же. Просто ты сам за собой не замечаешь.

Мы помолчали. Я спросил его, кто был наш отец.

– Донор? – поправил меня он. – А черт его знает. Какая разница? Я даже не пробовал его отыскать. Пусть живет. В том, какими мы стали, его вины нет.

Корабль дал гудок и сдвинулся с места. Я посмотрел на Чичкоффа.

– Ага, – кивнул он. – Они уходят. Мы остаемся вдвоем, братец. Как когда-то: Каин и Каин.

– Каин и Авель.

Он снова рассмеялся.

– Ерунда. Авель тоже был Каином. Просто его брат оказался шустрее.

– Я вот чего не пойму, – сказал я. – Зачем ты все это затеял?

– Как это? – удивился Чичкофф. – Ты что, не понял? Такие, как мы, не должны оставаться в живых. Мы не заслуживаем воздуха, которым дышим. Мы – Каины… нас надо извести под корень, под корень, всех…

Мы молча сидели на помосте, над братской могилой наших шестнадцати братьев и сестер, убитых нашими руками. Черная корма уходящего сухогруза покачивалась по дороге за горизонт. Вдруг Чичкофф встрепенулся.

– Помнишь, в самолете мы говорили про моего однофамильца Павла Ивановича Чичикова? Ты еще возразил, что он-де покупал мертвые души, а я нанимаю живых актеров… А оказалось-то все в точности как у Павла Ивановича… – он ткнул пальцем в помост. – Разве их души были живыми, Каин? Я покупал мертвые души! Мертвые!..

– Ладно, – сказал я. – Мертвые. Что дальше?

– Дальше? – усмехнулся он. – Одно из двух. Как тогда, давно. Выяснение вопроса: который из двух Каинов окажется шустрее? Не знаю, почему ты до сих пор жив: я уже сто раз мог бы тебя застрелить. Поговорить захотелось. Вредная привычка.

Я ударил его камерой: она лежала как раз под рукой. Чичкофф не сопротивлялся, просто сидел и ждал. Я ударил его снова. И снова. И снова. Он упал на бок, а я продолжал бить. Профессиональная видеокамера не легче того камня, которым убивал своего брата мой самый первый тезка. Потом я похоронил его там же, в яме под помостом. Любишь кататься, люби и саночки возить.

Вот, собственно, и все. Меня зовут Каин, и я хочу жить. Батарейка в чичкоффском ноутбуке пока еще фурычит, а у меня с собой есть несколько флешек. Я запечатаю их в бутылки, как когда-то потерпевшие крушение запечатывали нацарапанные кровью записки. Если вы сейчас видите эту запись, значит, мое послание достигло цели. Я потерпел крушение. Спасите мою душу, хотя бы и мертвую. Впрочем, как возражал сам же себе мой брат Чичкофф, мертвых душ не бывает.

Каин выключил камеру, немного посидел, щурясь на заходящее солнце, и поднялся. Время было собирать бутылки.

Бейт-Арье, март-апрель 2009