М. ФЕЛЬДМАНУ
Мой трезвый хозяин, прекрасна беседа в беспечном
застолье,
Где я не скрываю ни мысли, ни фразы, ни фигу в кармане,
Лишь светит янтарь заключенного в толстом стекле алкоголя,
И льются слова и порою блестят незатёртою гранью.
Мой трезвый хозяин, я – гость не случайный, хотя и не частый,
Мне в кухне уютно твоей, где у форточки дым сигаретный.
Ещё мы вполне в тех годах, что не требуют клея на ласты,
А значит, и темы у нас незатейливы и предрассветны.
Язык непослушен, но думы чисты и скрываться не смеют,
Я так откровенен, но знаю, что после жалеть не придётся,
Ведь с кем мне еще говорить обо всем, что сегодня имею,
И что предстоит, что мне на сердце ляжет, и чем отзовётся?
“Ты помнишь?” Я помню. “Ты знаешь…”
Ну,
что ты, конечно же, знаю.
Согласен вполне, и причин совершенно не вижу для спора.
И пусть я совсем не уверен, что тучи когда-то растают,
Но я удержусь и не стану в печали кричать “неверморы”.
Мой трезвый хозяин, уже розовеет пустынное небо,
И ночь убегает на запад – подумать, какая утрата!
Бутылки стоят, как опоры в соборе Бориса и Глеба,
И я разрушаю их строгость, идя по следам Герострата.
* * *
В этом городе Бог не проездом бывал,
Он здесь жил, и следы на брусчатке видны.
Он тогда безбород был, беспечен и мал,
Его тень до сих пор на песке у стены.
Среди пальм и олив, возле сточных канав,
Между камнем и облаком плачет душа.
Кто мне скажет, он прав был? Наверное, прав,
Просто надо подумать о том не спеша.
А куда мне спешить, нарушая покой?
На добро и на счастье исчерпан лимит,
И бездарны мгновения жизни такой,
Если не с кем в дороге сухарь преломить.
Нету разницы, в рубище или мехах,
Всухомятку, иль где-то воды наберём,
Но все цели, старанья и помыслы – швах,
Скажешь, нет? Ну, а все-таки, как с сухарём?
Но когда в пустоте запечалится плоть,
Подними в небо взгляд и увидишь ответ –
То не облако, то пролетает Господь,
Оставляя зевакам инверсии след.
* * *
Сами себя лечили, сами себя варили,
В этакой суматохе что только ни творили.
Сами себя сжигали, сами собой гордились,
Те, кто поумирали – заново народились.
Сами себе читали, сами себе внимали,
Много затёрли истин, мало что понимали.
Сами себе платили, сами себя зевнули,
Если бы море рядом – сами бы утонули.
Сами себе основы, сами себе пророки,
Были всегда бесправны, веселы и жестоки.
Верили каждой мрази, едущей без билета.
Сами собой исчезли. Боже, прости нам это.
КАРТИНКА
На берегу огромного залива
Сижу и устремляю взор на запад,
В ребристой кружке золотится пиво,
И от сетей витает рыбный запах.
Вокруг шумит беспечный город Акко,
Как будто в предпоследний день Помпеи.
Моя невыразимая Итака,
Несущий ужас танец Саломеи,
Рычанье катеров и мотолодок,
Собаки лай и крики муэдзина –
Такой вот сумасшедший околоток,
Нескладно-разноцветная картина.
Плеща в залив расплавленными днями,
Похоже, что со всей вселенной в ссоре,
Ложится вечность синими тенями
На камни, отшлифованные в море.
Вот облака ягнёнок убелённый
Взрослеет, выпирая из размеров.
…Уходит солнце, бросив луч зелёный
В развалины причала тамплиеров.
REQUIEM
На огромнейшей свалке поверхность рыхла и горбата,
По железу под вечер стекает предсмертный извилистый пот
И ложится туман воплощеньем густым аромата
Запылённых годов, недопитых чаёв и истоптанных бот.
Vita brevis est, кто ж сомневался, конечно же, brevis.
Только грянул хорал, а уже ноты кончились, зал опустел.
Можно вжаться друг в друга, от стужи немыслимой греясь,
Поражая весь мир бутербродом живым неистраченных тел.
Упирается линия жизни в запястье, что явная лажа,
Чем струльдбругом на свалке смердеть,
лучше
вспышка – и свет.
Остаются от нас угольки, что прекрасно, но мелкая сажа
Всё же чаще являет наследие тех неприкаянных лет.
Спинка стула, обрывок конверта, часы без стекла и
браслета,
Полусмытое фото, на нём – никого, даже нет пустоты.
Где-то осень, весна и зима, где-то лето и где-то
На краю этой свалки совсем растерявшийся ты.