Сусанна Черноброва

Слова прощания

7 мая на Сионском кладбище во дворе церкви Дормицион (Успение на Сионе) хоронили Андрея Резницкого. Последний раз многие его видели на похоронах Миши Генделева 30 марта. Отпевание длилось часа два, и люди группками рассеялись по кладбищу. День был прохладный, как будто ушедший заранее позаботился, чтобы провожающим было легко.

С Андреем мы были просто добрыми знакомыми, но думать о нем не перестаю. На титульных листах обеих моих книжек стоит его имя. Десять лет назад Андрей издал мой сборник “На правах рукописи”. В первый раз он мне показался ворчливым, буркнул: “Прямо в крещенский хамсин пришла”. Дату я потому запомнила: 19 января 1996. А прошлой весной мы работали над моей “Электронной почтой”, я почти ежедневно входила в калитку в центре старого иерусалимского квартала Нахлаот. Книга эта оказалась последней, сверстанной Андреем. Стало быть, я последняя, которая наблюдала Андрея в деле.

Он из тех, которого все знают, и который знает всех. У него был открытый богемный дом возле рынка Маханэ-Еуда. Нахлаот – чрево Иерусалима, подобно чреву Парижа. В доме кто только не перебывал. Если составить список, то окажется, что вся иерусалимская, тель-авивская, московская, парижская литературно-художественная богема прошла через его кухню, сидела за водкой на деревянной скамье под абажуром.

Анри Волохонский как-то пошутил:

Резницкий, друг, прибежище Хвоста,
я сто коней, как говорят татаре,
готов поставить против пятиста,
что ты всё так же вечен и кошмарен.

Мне все нравилось в его доме, начиная с адреса: улица Эйнаим ле-Мишпат (Очи правосудия). В Нахлаот принято было улочкам давать каббалистические названия.

Мне нравилось подниматься старой лестницей по проросшим травой каменным ступеням, держась за шаткие железные перила. Лестница подступала вплотную к дверям квартиры, не было никакого крыльца, так почти не бывает, чтоб без всякого перехода иерусалимская улица вламывалась в дом. Внутренняя деревянная лестница вела на антресоли, где Андрей оборудовал небольшую мастерскую. Он при мне несколько раз повторял, что если дому меньше ста лет, он в нем жить не может. Со слов Андрея, дом его, построенный на средства лорда Монтефиори – один из немногих сохранившихся. Иерусалим – город небогатый и небуржуазный, и улочки Нахлаот с двориками, многочисленными железными лестницами, оградами, воротцами, увитыми сиреневой и белой бугенвилией – самые иерусалимские. Сам Андрей себя называл “Патриарх всея Агриппас”. То на рынке Маханэ-Иегуда, то на самой улице Агриппас, непременно попадался знакомый сутуловатый силуэт, опровергающий строку Бродского “Отсутствие моё большой дыры в пейзаже не сделает”. Силуэт настолько пронизан линиями дождя, застиран им, выцвел от местного солнца, что казался не то висящей на бельевой веревке одеждой, не то пятном светотени на камне – веществом, из которого сделано городское пространство. И сейчас он всюду мерещится. Если бы я выбирала очертания прохожего для иерусалимского городского пейзажа, выбрала бы его.

Андрей был незаурядным живописцем, прекрасным художником книги, умелым издателем и не слишком удачливым бизнесменом. Бывший активист легендарных чтений у памятника Маяковскому, очевидец зарождения самиздата; несколько раз был задержан милицией; герой фельетона, который назывался, кажется, “Двое с Бродвея”.

“…Я ведь помогал Алику Гинзбургу составлять “Синтаксис””, –рассказывал он.

Но не это главное. Гарик Суперфинн написал в ответ на известие о его смерти: “Наш добрый Андрюша”…

Андрей пытался порою быть язвительным, у него это не очень получалось, для нас он всегда останется добрым Андрюшей.

*   *   *

Прощай, греми словами,
Как посудою
Пустой этаж,
Как постоялый двор.
Тарелки грудою,
Пролёт, вираж.

Исхлёстана, избита
Бездна точками,
А запятые – дрожь.
Уйти в простенок,
Отравиться строчками,
Попасть под электронный дождь.

.

И что считать
Родными палестинами,
Все будем там,
Чтоб гладить небо
По провисшим линиям,
По проводам…