ПРОЗРЕНИЕ
Родился я в маленьком, но очень тёплом городе на берегу Днестра. Так получилось, что мне удалось не забыть ранние эпизоды жизни. И вот теперь, будучи совсем взрослым мальчиком, я решил этим воспользоваться.
Рос я на улице Либкнехта, в доме деда и бабки, в то время как родители решали квартирную проблему в столице. На пухлых ножках у меня были складочки, а когда я улыбался (а улыбался я часто), на левой щеке появлялась ямочка. Мне не было и года, когда взрослые стали давать в руки алюминиевые крышки от кастрюль, и я изо всех сил стучал этими игрушками, как музыкант симфонического оркестра. Так я постигал звук.
– Покажи балет, – просил меня дядя Мотя, приходя в гости к деду. Я бросал крышки, хватался за перила кроватки и задирал назад ногу. Это был балет. Ходить тогда я ещё не мог, но стоял довольно уверенно. Иногда мне разрешали ползать по ковру.
Дом наш был старый, доски на полу перекосились. Оттого пол мыли, не разливая воду, чтобы она не собиралась по углам, а лишь вытирали слегка влажной тряпкой.
Мотю я видел часто. Он был высокий, загорелый и сильный, с узкой колючей щепоткой усов, до которой иногда позволял мне дотрагиваться. Однажды Мотя дал мне попробовать соленый огурец. Он отрезал такой маленький кусочек, что тот едва был виден на подушечке его пальца.
– На, ешь, – сказал он, и я слизал зелёную точку, прямо с его пальца.
Мотя смеялся, а мне было вкусно. Настолько вкусно, что я стал ползать по кухне, пока не забрался под стол и не обнаружил десятилитровую закатанную бутыль. Я стал тискать её со всех сторон, пока она не опрокинулась. На звук битого стекла прибежали Мотя и дед. Стекло меня не волновало, я сидел в самой середине этого праздника, макал руку в рассол, а потом облизывал её, получая громадное наслаждение. По-видимому, мне было настолько хорошо, что дед забыл поругать меня. Как только я научился ходить, он стал меня воспитывать. Дед показывал, чем должен заниматься в доме мужчина. Мы ходили в конец двора, где в сарае хранились уголь и поленья. Дед ставил меня в стороне и показывал, как надо колоть дрова. Он брал полено и, покручивая, располагал на огромном пне. Несильным ударом втыкал в него топор, а следующим, мощным раскалывал его надвое. Затем брал полполена, и делал из него четверть. Потом насыпал уголь в ведро, и мы возвращались в дом. Я шёл за ним, стараясь не отставать, смотря под ноги, по узкой дорожке, посыпанной гравием. Дед открывал тяжёлую чугунную задвижку, рвал газету, от поленьев откалывал тонкие щепки и набрасывал их на бумагу. Огонь вспыхивал, а я сидел рядом с дедом в одной ночной рубашке и любовался этим чудом.
– Не смей трогать руками, – показывал дед на задвижку. А я и не собирался. Мне нравилось смотреть на огонь, перед его теплом я испытывал необъяснимое чувство трепета. Дед подбрасывал уголёк. Вначале полсовка. А как только уголёк схватывался, целый, а после подсыпал остальное.
– Главное не загасить пламя, – учил он меня.
После того как печь была растоплена, он закрывал квадратную дверцу, оставляя маленькую щель. Подходил к умывальнику и долго мыл руки с мылом. – Иди сюда, босяк, – смеясь, говорил он. Брал меня на руки, поднимал над рукомойником и с силой мыл лицо. А я вертел головой, но не для того, чтобы увернуться, а наоборот, мне нравилось умываться. Дед вытирал лицо сухим полотенцем, и я чувствовал, как краснеют мои щёки.
Годам к трём меня стали выпускать во двор. С соседями дед не разговаривал, у него с ними были неразрешённые территориальные вопросы. Большую часть времени я проводил у входа, возле двери, познавая живую природу, глядя на муравьёв. Я мог часами сидеть и смотреть на них. Меня удивляло, что такие маленькие существа могут передвигаться. Я выбирал самого крупного муравья, набирал полный рот слюны, и сплёвывал в него, проводя собственные опыты. Иногда я поливал их водой из кружки.
– Со двора ни шагу, – неустанно повторяла бабушка. И каждые десять минут выкрикивала моё имя. Я откликался, и это её успокаивало. А если я не отвечал, то она выбегала и начинала ругать меня. А я не специально, я просто не слышал, как она меня зовёт.
Бывало, дед брал меня на базар, но это случалось редко. Чаще мы ходили с ним на угол улицы, брать воду из колонки. Дед подвешивал ведро, нажимал на рычаг, и из крана под большим напором белыми пузырями струилась вода. Если стоять совсем рядом, то можно промокнуть. Я просил, чтобы он дал мне давить на рычаг. Дед улыбался и отходил в сторону, а у меня ничего не получалось, даже если я садился на рычаг верхом. Дед набирал второе ведро, и мы возвращались домой.
У самого входа во двор сидела Эстерка. Её дом примыкал к нашему, но вход был с улицы. Земля там имела небольшой уклон, поэтому, что бы войти к ней, надо было подняться по лестнице. Целыми днями она сидела в платке, в длинном байковом халате, на стуле со спинкой, с тонкими ножками. Стул этот стоял на самой верхней ступеньки, у входа. Получалось, что она смотрела на нас сверху вниз. К ней никто не приходил. У неё никого не было.
– Почему она старая? – спросил я однажды деда.
– Ого, – мгновенно среагировал он, приподнимая сросшиеся брови, – она же с прошлого века.
Я делал умный вид, и мы поднимались к себе.
Он ставил на кухне у стены ведро с водой. Дужка от ведра падала и издавала глухой шум. Когда ведро было пустым, звук получался громче и чище. Он накрывал первое ведро тонкой деревянной дощечкой, поднимал и ставил на неё второе. Дед брал меня за руку. Моя рука тонула в его огромных горячих ладонях, и мы шли в большую комнату.
На завтрак я пил чай, мне мазали хлеб маслом, посыпали его сахаром или солью, и я не помню ничего вкусней этого серого хлеба и сливочного масла. После трёх лет я стал проситься на улицу, дед был не против, но бабушка категорический возражала.
– Только через мой труп, – угрожала она на непонятном мне языке. И угрозы эти на деда действовали безотказно. Но однажды ей тоже, видимо, надоело со мной воевать. – Делай, как знаешь, – обречённо отвернувшись, бросила она деду, – но во всем будешь виноват ты.
Дед искупал меня в корыте, но прежде чем поливать из чайника, разбавил горячую воду и дал потрогать, чтобы я сказал, смогу я стерпеть такую воду или нет. Он тёр меня мочалкой, потом завернул в большое полотенце, поднял, перенёс на диван и так растер, что по всему телу заиграли пупырышки. Дед надел на меня зелёную рубашку с коротким рукавом, с вышитым на груди зайцем. И такого же цвета короткие штанишки с лямками. Я трижды повторил правила поведения на улице, пока он застёгивал мне сандалии. Перед самым выходом дед взял расчёску и сделал мне пробор.
Я вышел на улицу. Он смотрел на меня со двора. Я повернулся и увидел сидящую у своего входа Эстерку. Её лестница с обеих сторон имела невысокое бетонное ограждение. Оно было настолько массивным, что внизу представляло собой две тумбы, на которые можно было спокойно сесть, если устал.
Я посмотрел на Эстерку и, как учил дед, спросил разрешения сесть. Она ничего не ответила, но кивком головы и едва заметной улыбкой дала понять, что не против. Я поднялся на первую ступеньку, оттуда перебрался на тумбу, сел к ней спиной, свесив ноги, и застучал голыми пятками по гладкому, отполированному временем бетону.
Пора было подводить первые итоги: больше всего повезло Моте. Он высокий и сильный. Он свободно поднимает меня на руки. Он может съесть целый соленый огурец, но самое главное, он может, когда захочет, уходить на улицу. Никто ему не говорит ни слова. Я маленький. Но меня все любят. Я не могу без разрешения выходить со двора. Зато мне нарезают горбушку, и я получаю самый красивый фрукт. Больше всего не повезло Эстерке. Она старая и никому не нужная. К ней никто не приходит, и она целые дни проводит возле дома.
Я сидел и потирал ладошками голые колени. Большие зелёные деревья скрывали от меня солнце. Я смотрел на улицу, и каждая проезжавшая мимо телега, становилась событием в моей жизни.
НЕУДАЧНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В АМЕРИКУ
С начала учебного года прошло две недели. Мы продолжали дышать вишнёвым воздухом просроченного лета, но понемногу стали втягиваться в учебный процесс.
Мы бегали и играли на переменах, не остыв от тёплого счастья, летних каникул. И одновременно наслаждались запахом новых учебников, тетрадей и свежевыкрашенных коридоров.
Идея бежать в Америку принадлежала мне. Видимо, это как-то копилось. Сегодня я уже точно не помню. Возможно, отчасти это связано с тем, что “Америка семидесятых” и “Клуб кинопутешественников” были любимыми телепередачами.
Я подошёл во время перерыва к Леше Алексееву и без лишних предисловий сразу же ошарашил: “А бежим в Америку?”
Спроси он тогда “А почему в Америку?”, я бы наверняка пожал плечами. Но сегодня могу ответить точно: Австралия – далеко, в Африке нечего делать, Западная Европа – не тот масштаб, а Восточная – вся наша, поэтому там неинтересно. Получалось – если бежать, то только в Америку. В самом звучании слова “Америка” был заложен особенный магнетизм, притягивавший наши пытливые советские сердца.
Туда нельзя купить билет, как на “дизель” до Одессы, туда можно только бежать. Но Лёша не спросил, его глаза вспыхнули, как новогодние бенгальские огни. И нам показалось, что одного нашего желания уже достаточно, чтобы благополучно добраться до Америки.
– А давай! – не задумываясь, согласился он.
Откладывать путешествие не имело смысла.
На следующей перемене мы договорились встретиться после уроков, взять немного провизии и двинуться в путь. Мы с трудом высидели два последних урока и с прощальным звонком помчались домой собираться.
Мне было проще. В тот момент, когда я приходил со школы, в квартире никого не было. Мама уже ушла, она работала во вторую смену. А папа ещё не вернулся. Но даже если бы он вернулся пораньше, в моих планах ничего не изменилось бы. Особого влияния на меня он не имел. Другими словами, он меня никогда ни за что не наказывал.
Я бросил ранец, залпом выпил воды из чайника, переоделся и, прихватив на дорогу две шоколадки, побежал к дому Лёши Алексеева, ни разу не оглянувшись. Он просил меня подождать его на улице, так как его мать уходила на работу позже моей. Я сидел на лавке, перекатываясь с одной ягодицы на другую, и от нетерпения болтал ногами.
Из подъезда вышла женщина, я узнал Лёшину мать, и сердце моё запело от предвкушения скорого путешествия. Минут через пять в дверях подъезда показался Леха, в шортах, в чистой белой рубашке, в очках, которые он снимал только для того, чтобы протереть. Я уже не мог сдержать радости, затопившей моё сознание. Я бросился обнимать Леху, но он тут же меня остановил.
– Осторожно, раздавишь, – по взрослому предупредил он и вытащил из-за пазухи коробку с кукурузными хлопьями.
– Это на дорогу, – поправляя очки, пояснил Лёха. Я показал ему две шоколадки с румяной девочкой в сарафане на обертке, и мы двинулись в путь.
Нет необходимости объяснять, что бежать в Америку мы решили натуральным образом, то есть ногами. Воспользоваться для этой цели общественным транспортом нам показалось делом нечестным и недостойным настоящих путешественников. Мы расчётливо спрятались за углом и дождались, пока Лёхина мама войдет в троллейбус. Как только двери за ней захлопнулись, мы весёлой походкой юных, не поротых октябрят отправились в Америку.
Нашего энтузиазма хватило бы на два пионерских отряда. Мы шли и, перебивая друг друга, глотая слюни, говорили об Америке, о её автомобилях, о джинсах и о небоскрёбах. Мы строили планы по поводу того, как будем добираться из Нью-Йорка в Лос-Анджелес. Мы шли по спуску от кинотеатра “Шипка” и видели себя богатыми и знаменитыми, и даже “Неуловимые мстители”, за десять копеек, не смогли бы нас сейчас остановить.
На улице Крутая уже был подъём, и тут нам пришлось поднапрячься. Я выдал Лёше припасённый шоколад, себе развернул вторую плитку. Подъём оказался чуть круче, чем выглядел из окна троллейбуса, но мы кое-как его одолели. Потом снова пошёл длинный спуск к строящемуся зданию цирка. Его мы прошли молча, разговоры про Америку прекратились, приходилось беречь силы. Мы дошли до третьей от нашего дома троллейбусной остановки и остановились.
– Я дальше не иду, – не боясь моих упрёков, твёрдо сказал Леша.
Я был рад, что не первый произнёс эти слова, и расстроен, что нам так и не довелось открыть коробку с кукурузными хлопьями. Пройдя всего несколько километров, мы отрезвели и поняли, что путешествие в Америку придётся прекратить. Я был расстроен, но продолжать движение без шоколада и без напарника было безумием.
Милое сентябрьское солнце беспрепятственно уходило на Запад, туда, где Америка, – в страну кадиллаков и рок-н-ролла, а мы повернули на Восток, туда, где наши дворы, лозунги и двухкомнатные квартиры. Мы не стали возвращаться пешком. Ведь это уже было не путешествие. Мы сели в старый шумный троллейбус, в котором каждый из нас мог бесплатно пощёлкать компостером, и через пятнадцать минут были у себя дома.
В классе о нашем походе никто не узнал. Мы – не сговариваясь – оба молчали. Я правильно рассчитал, кому можно предложить подобное путешествие. И теперь, по прошествии стольких лет, я продолжаю вспоминать этот эпизод не как случайно, по ошибке, пройденные два с лишним километра, а как неудачное путешествие в Америку. Потому что в нем было всё: идея, замысел, совместное обсуждение, подготовка, план, радость движения и невыдуманное разочарование настоящих путешественников, не сумевших достичь цели.
Наверное, я должен быть благодарен Леше. Если бы не он, ещё неизвестно, чем бы оно могло закончиться. А на следующий день, я простил ему нераспечатанную коробку с хлопьями.
Через три дня я рассказал нашу историю маме. Она смеялась, но негромко. А ещё через неделю устроила меня в музыкальную школу. Школа находилась в другом конце города, и только на дорогу в оба конца мне приходилось тратить почти два часа в сутки. Теперь световой день у меня был заполнен полностью, но только вчера, спустя тридцать семь лет, мне пришла в голову мысль провести параллель между двумя этими событиями.