Никольский

Сопротивление настоящему

*   *   *

Люди, глядящие в настоящее,
настаивающее, нестоящее, нас давящее
мельтешением, обилием подробностей и деталей,
неровностью пульса, болезнями шеи и гениталий,
сопротивление которому бессмысленно и нечасто,
эти люди бывают счастливы и несчастны
вне зависимости от шага в сторону, взгляда в сторону,
который они не делают и которому
не обучены, потому что живут по-старому
обычаю. С настоящим до гроба спарены.
“До гроба”, который в будущем,
из праха, который в прошлом…
Прошлым-будущим, непрошенным и порожним.
Настоящее, танцующее на дискотеке.
Настоящее – это женщина, еще не брошенная,
настоящая женщина, накрашенная, не встревоженная
мыслями о выплате ипотеки,
это мужчины, отдающие час потехе –
час за часом, без паузы, без опаски,
едущие по Азии без запаски,
не боясь напасти или чего иного,
жующие сласти, не думая про зубного.

 
ПУТЕШЕСТВИЕ ПОД НАЗВАНИЕМ “ЭРОС”

Первопроходец и открыватель
по наезженной трассе с названьем “Эрос”
на пружинном матрасе, двуспальной кровати,
словно рыба идёт на нерест,
отправляюсь и расправляю парус
на баркасе или плоту.
Через пару дней тут я с любимой спарюсь,
в объятьях ее согреюсь,
Боже, что я плету…

В окне напротив в шесть тридцать за занавеской
её силуэт нерезкий
снимает через голову водолазку
и от тени другой, мужской, принимает ласку.

В высотном доме стою с ней в лифте
замурованный, словно в крипте
или на дне колодца,
на панели на непонятном шрифте
написано, что делать в случае остановки:
взять её за руки и, не нажимая кнопки,
смотреть в глаза, повторяя, что обойдётся.

Каждый вечер она принимает ванну
за семью запорами в комнате без единой щёлки,
и скинув белье из шёлка, мочит чёлку,
и можно лишь представлять, как пена, брызнув на щёку,
делает из неё ясновельможную панну,
мадмуазель, сеньору – из этой девушки из посёлка.

Бег трусцой, мышцы, дрожащие под одеждой,
полузастегнутою, застиранною, небрежной.
Ткань шерстяная кажется ненадёжной,
может порваться, раскрыться, покров обнажая кожный,
и тело твоё в глубине городского сада
коснётся ветра, солнца, моего голодного взгляда.

Позвони на автоответчик, оставь свой голос,
свой шёпот, своё дыханье, пять минут монолога.
Пять минут немного – причем тут хронос?
Это ты! За запись не уплатить налога, не рассчитаться
стихами лучшими, чем у Блока.
Нету таких словечек, фраз, предложений – лучше и не пытаться,
всё выйдет плохо.

Я хочу, чтоб ты говорила долго,
а я, не слушая, соглашался: “Ага, ага…”
и у времени, моего единственного врага,
не было шанса. Пустышка и балаболка –
продолжай! До тебя не больше чем два шага,
я бы к тебе приблизился и прижался,
на груди лишь тоненькая футболка
и соски выступают, как крошечные рога.

Угости меня фруктовыми леденцами,
выдерни несколько фотографий из толстой пачки,
покрасней, засмущайся и кинь их в печку,
перестань разговаривать с подлецами,
я совсем ошалел от качки,
от запаха девы во время течки.

Я хочу крем от загара в спину твою втереть,
а после можно и умереть.

Человек, персона, глазами вперясь
в мир, видит один лишь Эрос.
Эрос для пресного быта, как соль и перец,
думать иначе – почти что ересь.

*   *   *

Женщина роковая,
по счёту сороковая,
рукава теребила,
говорила про фильм Ким Ки Дука
“Охрана береговая”,
но меня к себе приковала
тем, что входила без стука,
меня одного любила
и что-то нежное ворковала.

Когда ты звонила, пахло ванилью,
потом другая меня сманила,
другая тебя сменила,
словно сменилась пластинка, сделанная из винила,
старое за бортом,
и не могу сказать, что ничего не мило.

Золотая пора, кого ни спроси,
тогда не искали проку в приятном быте,
говорили: “мерси, прости, пожалуйста, извините”,
ездили на такси, и череда событий
не мешала приличия соблюсти.

С тех пор и марки подорожали,
иномарки заполонили улицу,
всяческие ломаки говорят про Кустурицу,
обзавелись имейлами и дневниками,
в дверь звонят продолжительными звонками…
Запах тоника чувствуется за гаражами,
православные церкви украсились витражами,
чтоб уязвить католика, если сунется.

*   *   *

Сидят в ресторане люди, им ничего не надо.
Блюдо с печеньем, кофе с кубиком рафинада.
Но тут приходит мадонна с именем из романа – Матильда или Рамона
и публика каменеет, как по команде ОМОНа.
С именем из романа, вязанием без изъяна, вышивкой, аграмантом,
с ключиком от Ниссана. И с пафосом агромадным
заказывает джакузи, родео или меренгу,
показывает коленку, садится за стол к Айвенго, сидящему с краю скромно.
С ним говорит на сленге, с ним говорит на кокни,
мужики за столами рядом от волнения взмокли,
но при взгляде Айвенго, как по команде “вольно”,
сразу смотрят за окна, с кофе сдувают пенку.
Сидят в ресторане люди, безрадостны и довольны.

 
НОЧЬЮ

Не засыпаю ночью и нет мне места,
зациклился на одном, ничего не приходит вместо.
Не приходит вместо, что был я прах,
буду прахом. Это великий страх!
Как во время ареста, не зачитают прав…
Вспоминаю: “смертию смерть поправ”.
По мостовым струится проклятая темнота,
не заслониться грудью солдата или мента,
темнота делает грязной вымытую посуду,
зажигает свет в забегаловках и столовых,
в темноте я боюсь двуруких, одноголовых,
а темнота повсюду.
Ночью двуногие звери бросают норы,
вылезают на улицу с красными фонарями.
После шлюхи у лоха кожа покрывается пузырями,
ему сухо, худо и плохо, гроб ему ладит столяр.
Пение тенора на отпевании – это пение сутенёра,
тенора крепко сжимают зеленый доллар
руками, посиневшими от наколок,
грязный колер одежды, у них на ногах кирза,
золотые цепочки блестят на голых
мышцах груди – хорошо, что не образа.
Ночью загорелые проститутки отделяются от домов к обочинам.
Так близко, что видно – завивка или коса.
Тянут куда-то неподалеку, за…
Им, ухоженным и обученным,
неприятно видеть меня всклокоченным, замученным, озабоченным,
жмущим на газ или на тормоза.
Ночью глубокой, когда опора
жизни – это доска забора,
к которой прислоняешься, обороняя
голову от подростков, когда парная
жижа заслоняет глаза от света,
жижа красного цвета.
Ночью всё запутывается: что ни строка – то рифма,
что ни деньга – то гривна,
что ни пять – то шесть,
если в полночь нога закутывается в шерсть,
в полдень – это рука.
Ночью не отличить
парня от старика,
мёртвых от пьяных в лёжку,
не решить – то ли свалить от греха,
то ли меня лечить
и звонить в неотложку.

*   *   *

Обращаешь внимание на выражение глаз медицинской сестры,
ждешь пониманья от нянечек или подсобных рабочих,
мысленно молишь врача: “Пошути и состри!”.
Завидуешь тем, у кого воспаление почек,
несколько дочек и сыновей (четыре, минимум три),
уговариваешь дежурного вроде базарной торговки,
В коридоре греешь висок на холодном металле,
это вначале тебя раздражают пустые детали:
что нету порядка в регистратуре и нету парковки.

*   *   *

Два человека вышли из ворот,
и каждый был подавлен поворотом,
и каждый не хотел смотреть вперёд,
и каждый всё равно смотрел вперёд,
и думал, как косая заберёт…
переместит детей в разряд сирот,
закончив бородатым анекдотом…
И двое шли, невнятное шепча,
всего-то побывавши у врача.
Два адреса, две подписи, жена
у одного и у другого тоже,
две описи имущества – одна
морока и один мороз по коже.
Не удалось ни бодреньким смешком,
ни тем, как крепко пожимали руки…
Один в автобус, а другой пешком,
и навсегда забыли друг о друге.