Елена АКСЕЛЬРОД. “Двор на Баррикадной. Воспоминания. Письма. Стихи”. – Москва, НЛО, 2008.
У Булата Окуджавы в стихотворении “Арбатский дворик” есть строка “тот двор с человечьей душой” – так говорит поэт о дворе своего детства. Точное это определение во многом перекликается с воспоминаниями Елены Аксельрод и одноимённым её стихотворным триптихом.
Двор на Баррикадной… Отмету ассоциации, вызываемые названиями улицы и района (Красная Пресня). Эти места связаны с революционными событиями 1905 года, но персонажи книги если и имеют какое-то отношение к этим событиям, то лишь в качестве “расхлёбывателей” заварившейся тогда каши.
На Баррикадной в течение сорока лет жили – в коммунальной, разумеется, квартире – родители Елены: Меер (Марк) Моисеевич Аксельрод и Ревекка Рувимовна Рубина; он – художник, она – литературовед и прозаик, писавшая на языке идиш. Там же выросла их дочь и получила первые уроки жизни: с малолетства – выставки и музеи, книги, домашние разговоры – надо думать, весьма содержательные, учитывая профессиональные интересы родителей Елены. А ещё:Обои побуревшие –И Жанна Самари:Сама на стенку вешаю –Хоть целый день смотри!
“Двор на Баррикадной-2”
Но и другие уроки: в глубине двора, куда она забегала редко, её дразнили “зловредные мальчишки”, а дома донимали соседи: незлобивая, но вороватая Татьяна Степановна, именовавшая себя женой профессора, при том что сам “профессор” “подробно матюкался” во время почти ежедневных попоек их дочери Верки, “девицы не самых строгих правил”.
Однако главное, чем дышала семья Аксельрод, не имело ничего общего со скудным бытом и постоянными материальными трудностями.О чём их тайная беседа?Так упоённо, так пространно –Не про себя, не про соседа,А про Изольду и Тристана.
Это строфа из стихотворения “Титаны жили очень просто…”, посвящённого поэту и переводчику В. Н. Марковой. Оно достоверно характеризует ту творческую – шире: интеллигентную – среду, в которой сформировалась Елена Аксельрод, и которая всю жизнь остаётся для неё родной.
Об этой среде, об этих людях: художниках, поэтах, литераторах других родов и жанров – и написана книга.
Существуют две разновидности мемуаров: разоблачительные и благодарственные. Первые нацелены на то, чтобы читатель извлёк из них простенькую мысль: “мои друзья плохие – я хороший” (как сказано в одной остроумной пародии на поэта Е. Винокурова). Пафос вторых иной: “Я хочу воскресить весь тот мир – чтобы все они не даром жили – и чтобы я не даром жила!” (М.Цветаева). Из двух вариантов лично я предпочитаю второй. Именно к нему относится книга Е. Аксельрод.
Многие герои её воспоминаний, в особенности художники, в силу обстоятельств (не профессиональных, а социальных) забыты (а многие их произведения потеряны). Забыты до такой степени, что одна из современниц (Ольга Ройтенберг) назвала свою книгу о них так: “Неужели кто-то вспомнил, что мы были…”. Но они были! И не только были, как все, кто когда-либо населял эту Землю, но умножили её богатства, пополнили сокровищницу человеческой культуры. Вопреки давлению социума, который отказывался признавать за ними какие бы то ни было заслуги, поскольку они не “откликались” на социальный (“собачий”, по Солженицыну) заказ. За это их ругали то “попутчиками”, то “формалистами”, а то и “подпевалами классового врага”. Художников лишали выставок (первая персональная выставка Меера Аксельрода состоялась лишь после смерти художника), писателей – публикаций. И это ещё в лучшем случае. Многие поплатились свободой и самой жизнью за то, что позволяли себе роскошь быть самими собой. Как сказано в “Бесах”: “Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями…”.
Они же умели подняться над всеми неудобствами своего частного существования. Слово “неудобства” употребила Елена Аксельрод в главе об уже упоминавшейся Вере Николаевне Марковой, но в каком контексте! “Относилась к неудобствам очень легко, как бы не замечая их, поглощённая своим делом, своими книгами”.
Ещё более резко это сформулировано в одном из писем М. Аксельроду Фаины Полищук-Гусятинской, художницы и жены художника, ближайшей приятельницы семьи Аксельрод: “Знаю, что ты с большим или меньшим успехом работал бы в любых условиях. Ты будешь работать, хоть повесь тебя вниз головой”.
Меер Аксельрод – главный герой первой части воспоминаний своей дочери, адресат многих её стихотворений, вошедших в книгу и не вошедших в неё. Е. Аксельрод, проявляя сдержанность в собственных оценках жизненного и творческого поведения отца, приводит множество отзывов друзей художника, искусствоведов… Вот три из них:
“Ему было необыкновенно интересно жить. В этих вещах (речь идёт о серии работ начала 30-х годов, посвящённых еврейской коммуне в степном Крыму. – М. К.) чувствуется счастье. Он был счастлив весь день ходить с карандашом в руке и смотреть на белый свет” (О. Ройтенберг).
“Какой удивительный художник этот Аксельрод! В нём сочетаются точность и лиризм, романтик и поэт. И что совершенно поразительно – он избежал влияния Шагала, работая, в сущности, с тем же миром образов” (М. Рафальский, худрук Белорусского Госета).
“Казалось бы, что прибавишь к Коктебелю, писанному и переписанному Волошиным и Богаевским! Аксельрод прибавил! Он создал Коктебель цветущий, апрельский. Коктебель, героем которого становится не море, не скалы, а тамариск. Этот радостный Коктебель останется рядом с загадочным побережьем Богаевского и молчаливым величием пейзажей Волошина…” (Б. Слуцкий, поэт).
Да, счастье, да, лиризм, да, нескончаемая радость общения с природой и людьми. Но ещё и упоительная внутренняя свобода, проявляемая как в выборе натуры и моделей, так и в соответствии художественного переживания той тематике, которую М. Аксельрод разрабатывал в каждый период творчества, в каждой серии своих произведений. Отсюда трагизм таких его серий, как “Переселенцы”, “Гражданская война”, “Гетто”.
Из двух стихотворений Елены Аксельрод, посвящённых отцу:
С тобою в обители нашей пустой
Не пусто. Гуляют по стенам закаты,
Летят тамариски в лиловые дали
По белой извёстке, по диагонали.
Мне есть в кого счастливой быть.
Дай силы мне, Господь,
И ясность красок перенять, и линий чистоту,
Позволь любить и горевать, не усмиряя плоть,
Не дай утратить веру в свет, живя не на свету.
Весь круг художника отличался благородством и чистотой помыслов. Назову некоторых товарищей М. Аксельрода по ремеслу. Чета Гусятинских. Михаил Горшман. Виктор Вакидин. Лидия Жолткевич. Вера Федяевская. И, конечно, их общий учитель Владимир Андреевич Фаворский. Об этих людях Е. Аксельрод пишет: в их жизни было “не так уж много внешних событий, которые обычно увлекают читателя. Разумеется, их не миновал трагизм времени: война, тюрьмы, лагеря. Но были и другие, счастливые события: картины, рисунки, стихи, редкие выставки и публикации, встречи с друзьями, поездки по стране (не за границу, не те времена!), откуда привозили множество новых работ. (…) Мои герои активностью характеров не отличались (за что и наказаны безвестностью), но жили полной внутренней жизнью, почти независимой от обстоятельств”.
Нельзя не сказать тут о Р. Рубиной, жене художника, матери поэта. Будучи сама сильным прозаиком и неутомимым исследователем идишской литературы, Р. Рубина популяризировала и “пробивала” творчество мужа как при жизни мастера, так и после его смерти.
Во второй части “Двора на Баррикадной” мы встречаемся с замечательными литераторами, составлявшими собственный круг автора. Я не люблю перечни имён (так называемые “поминальники”), но здесь без них не обойтись. С. В. Шервинский. А. В. Белинков. Ю. М. Даниэль. А. А. Тарковский (отец). Л. З. Копелев. Б. А. Чичибабин… Менее известные, но талантливые литераторы: поэт Александр Аронов, поэт и художник Алла Белякова и ещё один поэт – Александр Белоусов…
Композиция книги естественна и выверена. Понятно, что в первой части (круг отца) собственные воспоминания автора более густо, чем во второй, “пересыпаны” цитатами из книг других авторов и переписки, отзывами о выставках. Между главами обеих частей вклиниваются так называемые “Сквозняки” – стихи Е. Аксельрод. По мысли автора, они должны помочь читателю “ощутить воздух и нерв тех лет”, о которых написаны воспоминания. Свидетельствую: помогают!
В книге богатая иконография (27 фотоснимков) и масса репродукций (в основном с работ Меера Аксельрода), в том числе 32 цветных.
Заметки свои мне хочется завершить превосходным высказыванием А. А. Тарковского о М. Аксельроде, высказыванием, которое весьма необычным образом подытоживает значение сделанного этим художником: “Это прекрасный пример того, как выгодно быть честным и чистым человеком. Это просто выгодно! Вы видите совершенно наглядно, какие прекрасные плоды это приносит, как дорого то, что делается людьми такого рода, которые с подлинно святым упрямством, с железной волей пробиваются сквозь все преграды…”
Ирина РУВИНСКАЯ. “Наперечёт”. – Иерусалим, “Библиотека Иерусалимского журнала”, 2009.
“Поэзия – вся!– езда в незнаемое”. Возражу: не вся! Это фининспектору можно было лапшу на уши вешать: чтó он смыслит в поэзии! А люди-то знают, как оно обстоит на самом деле. Поэзия очень часто (едва ли не всегда) – езда в самое знаемое: в собственную душу, через которую, по слову другого поэта, проходит трещина мира. Поэт может говорить только о своей душе, о своём самом заветном и интимном, и тут уж мощь и красота сказавшегося зависит от наполненности души, от степени её открытости миру, от чуткости к чужой боли, будь то боль ближнего или всей Вселенной. Ну и, конечно, от мастерства.
Так называемой камерной лирике не заказано расширяться до всеотзывчивости (как у ранней Ахматовой, не говоря уже о поздней). Оставаясь при этом самой собой, камерной. Вот характерный пример – одно из стихотворений И. Рувинской:
Возле дома, который снесли,
возле сада, который срубили,
те, которые нами были,
всё стоят в июньской пыли.
В яркой той, неостывшей дали,
сколько б годы снегов ни валили,
всё стоят и стоят
в июньской пыли
те, которые
нами были.
Понятно, что тех уж нет и адресат посвящения, возможно, даже ушёл из жизни. Из своей, но не из её жизни: “всё стоят и стоят…” Это очень личная коллизия. Но и “всехная”!
Ещё один текст из книги “Наперечёт”. (И. Рувинскую стоит цитировать не отдельными строками, а целыми стихотворениями):
А всё-таки сегодня повезло мне,
сегодня мне и вправду повезло –
купила писем Пушкина двухтомник
и мяса на котлеты полкило.
И всё, вообрази,
вблизи от дома!
И вот иду, счастливая вполне,
а в сумке письма Пушкина, два тома,
и мяса полкило.
По госцене.
Смешная история, да? А ведь это наша жизнь в Совке. Загадочная жизнь, где трудности с мясом не мешали приязни к хорошей книге. Как-то всё совмещалось, а попробуй объясни это уроженцам другой страны, да хоть той, в которой мы сейчас.
…а вокруг полуголые шумные люди этой земли / как бы это ощутить их братьями и сёстрами… Вот подлинно поэтическое сближение не предметов далековатых, а таких противоречивых реакций. С одной стороны, чужеродство (люди шумные, да ещё и полуголые, земля эта). С другой – понимание (на уровне души) необходимости испытать к ним братские чувства. Стихотворение это: “в ноябре какие-то белые цветы расцвели…” – представляется мне одним из лучших в книге.
Хочу коснуться особенностей жанровой, композиционной и интонационной составляющих лирики И. Рувинской. Жанры: преимущественно короткое, чаще всего любовное (тут любовь и состоявшаяся, и ушедшая, и неумирающая память о любви, и ещё разные сложности и неурядицы) – элегическое, медитативное, ностальгическое стихотворение; баллада (таких балладных миниатюр, как, к примеру, “Приносим персиковый сок…”, я не встречал ни у кого, кроме И. Рувинской); и такой “кентавр”, как ода-инвектива гражданственного звучания:
все ведут разговоры со всеми
жрут
плоды жуют как в эдеме
сладок сок и жирен кусок
покупают дешёвые яркие тряпки
а у нас в это время
выбивают страну
из-под ног
Маяковскому, которому я пытался возражать в начале рецензии, принадлежат и слова, вызывающие у меня согласие. Надо, требовал Маяковский, писать не о войне, а войною. По-моему, И. Рувинская так и поступает.
Что касается лапидарности текстов, она, если так можно сказать, в природе дарования поэта. И. Рувинская – поэт высказывания (а не потока). Отсюда умение построить стихотворение так, чтобы многое сказалось на крошечном “пятачке” протяжённостью восемь-двенадцать строк (иногда их число сокращается до четырёх-пяти). Отсюда афористичность её поэтической речи.
Привычка эта, словно сеть,
но между “напевать” и “петь”
ясна граница,
и, может,
лучше не уметь,
чем научиться?
Это не фрагмент, а целое стихотворение.
Подобная манера поэтического высказывания сродни искусству воздушного акробата.
Стихи И. Рувинской преимущественно печальны. Поэту хочется забыть не только то, что нам обещали при переселении в эту страну, но и то, что обещали мы (и тоже не выполнили), и забыть ещё и:
что приходят не письма одни счета
что нищета уже водою у рта
водою у рта
а старость не за горами а за плечами
Тяжело… Но снова выручает афористичность авторской речи. Что так уяснено и сформулировано, то уже просветляет мотив. Поэта далеко заводит речь…
Поэты не зря утверждают, что всю их биографию следует искать в их стихах.
Автор книги “Наперечёт” иной раз, кажется, не оставляет ничего за стихом, хотя, делясь с читателем горестями, поисками, надеждами и обретениями (и в любви, и в творчестве), делает это с должным тактом, что вообще больше присуще поэзии, создаваемой женщинами. Впрочем, в последнее время всё смешалось в доме Облонских…
В общем же и целом книга хороша и для собратьев автора по ремеслу, и для любителей поэзии, не покушающихся на собственное стихослагательство. Скажу больше: в лице И. Рувинской русская поэзия в Израиле получила ещё одного настоящего мастера стиха, которому есть что сказать, не повторяя других.