Александр ВОРОНЕЛЬ. “В жарком климате событий”. – “Москва – Иерусалим”, 2008.
Имя Александр Воронель известно всем, кто знаком с диссидентским и сионистским движением в СССР, яркой публицистикой этого автора, с его трудами по экспериментальной физике. Нет надобности представлять читателю профессора А. В. Воронеля; людям младшего поколения достаточно заглянуть в Google.
Приближаясь к концу книги, вы ловите себя на несогласии с ее названием. Верно: автор погружает нас в события, современные – и имевшие место тысячелетия назад, ставшие частью мирового опыта – и лично пережитые. Но подлинная ценность книги все же не в фиксации событий (в самом деле, незабываемых), а в способе их осмысления, в умении автора подняться над ними на такую высоту, с которой они образуют картину, доступную анализу.
Результаты мыслительной работы Воронеля не сразу уложишь в некую лапидарную “формулу”. Он безусловно предлагает диалог, но партнер в этом диалоге раньше или позже приходит к выводам: “Я не читал того, что он прочел, а если читал, то поверхностно, и, к тому же, подзабыл”. “Мне не приходило в голову такое сопоставление фактов и идей”. “Моей общей эрудиции не достаточно, чтобы высказать другое мнение”. “Несогласие с ним в том или ином пункте основывается у меня на некой интуиции, но как обратить ее в четкую мысль?”.
В предельно краткой аннотации к книге говорится: Столкновение “фраера” с уголовником, либерала с асассином, гуманиста с фанатиком. Встреча технологической цивилизации с цивилизацией покорности. Культ свободы и господство культа. Деньги и глобализация. Серьезный текст в книге переплетается с юмором и личными воспоминаниями автора, много лет жившего в гуще событий в России, в Израиле и на Западе.
Для человека, одаренного юмором, скромность самопредъявления естественна. Но перед нами – в первую очередь, философ, и любая тема под его пером превращается во впечатляющее эссе. Первый ответ на вопрос, о чем книга, может быть таким:
Обо всем, о чем вы думали и продолжаете думать, наблюдая события, становясь их участником и читая тексты, в которых предпринята попытка понять, что происходит в этом мире. Теперь вы, скорее всего, начнёте думать о нем несколько иначе.
Рискну дать и краткий ответ: О сущности и цене свободы.
Здесь не обойтись без цитаты (из эссе “Еврейская ретроспектива”).
Так вот для чего понадобилось нам прожить жизнь в России! Вот зачем нужно нам было подвергаться стольким превращениям и, в конце концов, остаться самими собой!.. Нужно было сначала, с младенчества, привыкнуть к тому особому типу сознания, которое свободу отождествляет со своеволием, чтобы, наконец, понять себя как человека, для которого свобода есть главное условие жизни.
А вот слова об А. Д. Сахарове, с которым сиониста А. Воронеля связывали теплое знакомство, “антисоветская” деятельность и общая судьба преследуемых властью: Он ощущал, что только Россия, из которой можно уехать, может стать Россией, в которой можно будет жить.
Какова перекличка!
Разумеется, еврейская (и ближневосточная) ретроспектива неизменно в центре внимания автора. Но, в то же время, этот человек, последовательно высвобождавшийся из ментальных сетей, которыми его (как и всякого) с младенчества “улавливала” страна рождения, предстает перед нами как русский мыслитель. Как мыслитель, без которого все высказанное до него сегодня, пожалуй, выглядело бы неполным.
Мысль А. Воронеля оказывается в оппозиции к целому массиву философских, социологических и психологических прозрений именитых предшественников, размышлявших на те же темы. С наблюдениями и возражениями Воронеля невозможно не считаться; интеллектуалам придется сформулировать свои ответы. Спор идет о системе ценностей. В России он был затеян, условно говоря, Чаадаевым. Но Чаадаев в свою эпоху выглядел как “западник”, Воронель же отнюдь не оппонирует славянофилам (или “евразийцам”) с западнической платформы. Современный Запад знаком ему полнее, чем многим из них, и отнюдь не располагает к идеализации. Противостояние Воронеля известным аксиологическим стереотипам осуществляется на уровне собственно идей, а не “выяснения национальных отношений”. В конечном счете, речь идет о природе человека и природе общества, а здесь никакая нация, включая, разумеется, евреев, не может требовать, чтоб ее исключили из общих правил (если подобные правила посильны для разума). Чистота помыслов позволяет А. Воронелю, сохраняя корректность, не беспокоиться о нормативной почтительности. Отсюда и его неожиданный взгляд на персонажей Достоевского. И его соображения о судьбах инородцев в России. И его анализ понятия “порядочности”, пронизывающего русскую гуманистическую культуру. И его догадка о том, откуда взялись у русских утопистов представления о рае земном…
Книга охватывает множество предметов. В этом нет специального замысла, автор просто делится с нами тем, что его на протяжении десятилетий интересует. А интересует многое. От философии науки до системы оборота денег. От физики до эстетики. От геополитики до психологии мира “блатных”. От сионизма до дарвинизма. От Достоевского до Мартина Бубера. От библейских пророков и Маймонида – до Толстого и Солженицына. От практики воинствующего ислама до особенностей немецкого менталитета. От монизма и дуализма в миропознании до проблем жизнеустройства репатриантов в Израиле. Временами эта книга наводит вас на мысли, до сих пор не приходившие в голову.
Вот, к примеру, как возбудило меня эссе о Достоевском. А ведь Достоевский не бытописатель! – подумалось мне. – Сравните его, например, с Н. А. Лесковым: тот вглядывается в живых людей, пытается понять их, отодвигая в сторону личные пристрастия… А что, если Достоевский, будучи натурой на редкость богатой и противоречивой, с помощью каждого своего персонажа изображает… самого себя? Тогда Алеша Карамазов – это Достоевский, князь Мышкин – тоже, но и Смердяков – тоже. И Свидригайлов. И Ставрогин. Иначе говоря, в каждой фигуре воплощен тот, кем Достоевский является, либо тот, кем он мог бы быть, либо тот, кем страстно хотел бы стать (вариант: страстно не хотел бы). Смердяков, возможно, есть именно та ипостась личности художника, та “правда” этой личности, которая дает толчок всему гигантскому внутреннему диалогу, выплеснувшемуся на страницы неподражаемой прозы. Все “высокие” персонажи Достоевского призваны опровергнуть то, что являют собою “низкие”. И вот здесь Воронель обнаруживает: это опровержение не до конца успешно!
Как же удалось бы вычеркнуть из действительности (из внутренней действительности художника) этих “бесовствующих”, т. е. лишенных нравственной рефлексии персонажей? Убить их? Чьей рукой? И подобает ли истинному художнику лубочная нравоучительная развязка нравственной коллизии? Но таких людей просто “не должно быть” (читай: такому Я нет места в личности Достоевского). Поэтому писателю остается лишь привести их к самоубийству.
А. Воронель подмечает: в романах это самоубийство не имеет внятного житейского мотива (такие люди не знают раскаянья). Так что в лице Смердякова, Свидригайлова или Ставрогина Достоевский, похоже, мысленно кончает… с собой. Избавляется от “такого” себя! Такова одна из множества мыслей, наведенных чтением.
Формально книга являет собой философско-публицистический коллаж с тонко продуманной композицией. Однако само использование публицистики как “фактуры” здесь – стилистический прием автора-литератора. Он предъявляет собственный тип письма – без аллюзий на литературные прецеденты. Тем не менее, текст читается именно как литература: хочется знать, что будет сказано дальше и кто вскоре появится на страницах. Среди явных смысловых и ассоциативных связок между словами и суждениями бродят “призраками” неявные, создавая контрапункт книги.
Есть понятие “проза поэта”. Здесь – проза ученого. Как видим, аналитическая и художественная деятельность уживаются в одном человеке. Книга А. Воронеля – один из таких прецедентов.