Виктория РАЙХЕР. «Йошкин дом». – СПб, «Амфора», 2007.
Однажды в записях http://neivid.livejournal.com/profile появилась история о том, как ее дочь Муся училась писать. Под первыми Мусиными письмами значилось: «потпес Таир». Таир? Кто это? Та же Муся, только по-взрослому, не домашне-ласково, а серьезно-официально. Вот и под рассказами neivid, которые мы прежде читали в сети (а что-то в «Иерусалимском журнале» и в антологиях «Амфоры» из той же, что и эта книга, серии «ФРАМ»), теперь стоит потпес, нет – подпись: Виктория Райхер. Бесплотная neivid материализовалась, ее истории собраны, напечатаны и рекомендованы читателям виртуально-реальнейшим Максом Фраем.
Для полноты картины в ряд «neivid – Райхер – писатель» надо добавить еще одно слово: психолог. Это дополнение многое объясняет, без него совсем иначе звучат многие истории – многие, но не все, и чем дальше по страницам «Йошкиного дома», тем дальше от этой привязки, сперва бросающейся в глаза.
Может быть, лучше было бы читателям жить-поживать, ничего не зная о профессиональных пристрастиях писателя, но аннотация не дает: в ней автора уже представили как психодраматиста и психотерапевта, более того – уже бросили мостик от загадочного слова психодрама к свойствам этой разнообразной прозы.
«Если бы мне пришлось писать школьное сочинение по книге Виктории Райхер «Йошкин дом», мне в кои-то веки было бы легко и приятно отвечать на дурацкий вопрос “Что хотел сказать автор?”. Автор, напишу я, разбрызгивая от усердия лиловые чернила, хотел сказать всё сразу. И у него, не поверите, получилось», – заключил послесловие к сборнику Макс Фрай. С одной стороны, хочется с радостью под этими словами подписаться, с другой – утверждения со словом «всё» коварны. Автор хотел сказать и сказал всё сразу? Бедные читатели! Тем не менее, речь идет вовсе не о куче-мале, а как раз об умении Райхер – снова процитирую Фрая – «идти в нескольких направлениях сразу и говорить разными голосами». Вот это и есть что-то родственное предмету профессионального интереса Райхер – психодраме, о которой упомянуто в аннотации. Психодрама, согласно пояснению, данному самой neivid в ЖЖ, – игровая психотерапия: проигрывание собственных проблем по собственным сценариям. Короткие рассказы Райхер – ряд подобных сценариев, только масок автор использует великое множество, создавая очень разные произведения: от шутливых зарисовок до пронзительных стихов, от психотерапевтических этюдов до лирической повести.
Профессиональный опыт сказывается в умении разложить мысли, чувства, действия на составляющие, показать их появление, развитие, перерождение… Автор пробирается так глубоко, что хочется кричать: «Отберите у психолога ручку!» Она знает, куда нажать. Она знает о наших играх (отдельная тема ряда рассказов – утопия о всемогуществе терапевта). Она знает о нас все! Что? Всемогущество терапевта – миф? Это у вас защитные механизмы.
Психотерапевтическое начало в прозе Райхер переходит в то, которое по отношению к литературе называется психологизмом, а существование на грани (и за гранью) фобий-бреда-жизни-смерти местами напоминает о прозе Л. Петрушевской, ее «рассказах из другой реальности», «Городе Света». В первую очередь это касается тех историй, где смыкаются детство и старость, как в «Юсе». А также – тех, где в уже традиционном духе магического реализма накладываются друг на друга реальное и ирреальное: в рассказе, давшем название сборнику, или в «Летнем сказе».
«Йошкин дом» – матрешка. В большом «Йошкином доме» – в сборнике – прячется другой, поменьше – одноименный первый раздел, а в нем сидит самый маленький «Йошкин дом» – рассказ. Впрочем, самый маленький – это, наверное, тот, что нарисован на обложке: там видно, какой большой этот Йошка и какой маленький этот дом. В руке поместился.
Если бы не название всего сборника, матрешки бы не получилось – вообще-то каждый раздел («Циклы», «Ролевые игры», «Страдай, душа моя, страдай») озаглавлен по первому своему рассказу. А так подключаются и рифма, и визуальные образы: Йошка – матрешка, такой же гладкий, круглый, большой и, верно, так же распадающийся на части, еще бы – обитатель психбольницы! Йошка, как и его дом, – сумасшедший. Из «приюта безумных», как мог бы сказать Макс Фрай. Впрочем, «все мы здесь не в своем уме», ответил бы Чеширский Кот. Рассказы о том, что является безумием с медицинской точки зрения, о безумии как боли, болезни, беде («Молочная река, кисельные берега», «Лицевая вязка») перемежаются историями об «обычном» безумии, семейном, домашнем, которое мы давно уже не замечаем и без которого, как ни странно, не так смешно жить («Customkill», «Книга жалоб и обожаний»).
С одной стороны, выделение трех первых разделов кажется условным, во всех них есть и безумие, и циклы, и ролевые игры; рассказы так и стремятся перейти из одной части книги в другую: «С утра до вечера», «Круговорот» – в «Циклы», «От сумы, от тюрьмы и от безумной любви» или «Облом» – в «Йошкин дом» и так далее. На фоне прочих последний раздел выглядит более публицистичным и эссеистичным, он ближе к нон-фикшн, к блогам, в первую очередь это касается «Капитала» и «Фотолюбителя за границей».
С другой стороны, три первых раздела более прямолинейны с психологической точки зрения, вплоть до того, что в заголовках обозначены многие синдромы и состояния, «по мотивам» которых написан тот или иной рассказ: «Астения», «PTSD», короткая серия «Извращений не бывает» – «Истеричка», «Андрогин» и «Онанист», ролевая игра «Злой и мертвый». Впрочем, эти заголовки больше похоже на комментарии на полях прочитанного произведения. Может быть, изначально они и были сердцевиной, вокруг которой разворачивались истории, но теперь они, эти истории, живут сами по себе.
В книге соседствует высокое и низкое, сленг и Завет; «Вариации на тему Пасхальной Агады» прячутся в подзаголовке эссе под броским и небрежным названием «Люблю, когда пипл тусуются». Непересекающиеся, казалось бы, плоскости – но это в идеале, а в обычной жизни – переплетающиеся, как седер и теракт, сходящиеся в одной точке.
Говоря о книге Райхер, слово «пронзительный» хочется повторять не однажды, некоторые рассказы – оголенная боль. Пропевание этой боли превращает поток слов в ритмизированную прозу, словно кто-то из обитателей «Йошкиного дома» (дома скорби, и не оттуда ли «Скорбная помощь»?) сидит, раскачиваясь, и поет то протяжно, то сбивчиво.
Разумеется, песня – не всегда боль. В «Ролевых играх» пропевается пара рассказов из серии «Извращений не бывает»: первый, песенка-баллада «Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри», становится лейтмотивом второго, знаком, по которому происходит переключение между сознаниями персонажей. Вокруг другой песенки строится одна из частей маленькой повести, о которой ниже. Название последнего раздела книги и заглавного его рассказа «Страдай, душа моя, страдай» – строки из «напева», который кантор поет в набитом автомобиле – поет, как дышит: «Берутся три-четыре строчки текста, кладутся на протяжную молитвенную мелодию и склоняются туда-сюда с вариациями, втягивая и поющего, и слушателей почти в транс»… Поет сама последовательность рассказов и их названий: «Очный счет», «Око за око», «око» слышится и в следующем – «Кот был спокоен». Потом – пауза и снова: «Улица Оз» – «Летний сказ» – «Незаконные сказки». Или вдруг нежданная – или нечаянная? – анафора: «Лекция» и «Лечиться от любви».
По-разному снова и снова рассказывается о фантазиях (безумных, но на поверку помогающих не сойти с ума), любви (безумной, конечно), непонимании, обманутых ожиданиях, разочаровании и непроговоренности, недоговоренности, недовыговоренности. А еще о взаимоотношениях с Творцом, таких язычески-семейных, о нашей человеческой убежденности в собственной ценности и вечном недовольстве жизнью, о любви к ней и о выживании. Недаром «маленькая повесть» о нескольких поколениях одной семьи носит название «Смертельный номер».
В «Смертельном номере один. Ласковые слова» у маленькой девочки от рака умирает мать, кроме боли оставляя цепочку страхов и вины: не поцеловала – не любит – я плохая – мама умерла, потому что я плохая. В «Смертельном номере два. Письма наоборот» девочка выросла, теперь от рака умирает ее любимая учительница. При чтении последнего «Смертельного номера» – «Три красавицы небес» – впору рисовать генеалогическое дерево, чтобы не заблудиться в именах и родственных связях. Впрочем, гораздо лучше повествование выстраивает разворачивающееся от главы к главе – одно четверостишие, два, три, шесть – немудреное стихотворение о трех красавицах, в которых воплощается душа семьи.
Две первые части повести – о том, как смерть обманывает человека, третья об обратном: о том, как человек может обмануть смерть, оставшись в своих детях. Только обманывать смерть не нужно, последняя история не только о трагедии, но и о ценности смерти, ее необходимости для продолжения жизни, которая сама – смертельный номер, преподносящий множество забавных, трагических, гротескных, печальных и радостных сюрпризов.